I wish I was special

Как жопа горит! Это просто ад какой-то. А попросить намазать ее какой-нибудь херней... Ну нет, я не настолько болен！ Придет миссис «как-ее-там», а я ей: «это... Вы мне задницу... Того... намажьте чем-нибудь, а то ощущение, что я приклеился жопой к осиному гнезду. И у меня тут целая сотня очень злых ос. Нет... Две сотни!» И тут Рэд начнет ржать. У него будет болеть рожа, он будет кряхтеть и морщить нос, но он будет ржать надо мной. Потому что это я. И потому что действительно смешно. И я не выбью из него все дерьмо. Даже часть не выбью... — Что с лицом? Эй, что с лицом, Джей? Я извинился, я всплакнул, он угостил меня гнусным пойлом из детского отдела Костко, и теперь думает, что я безобидный. Или он думает, что можно называть меня Джей? И откуда он знает мое имя, этот рыжий придурок? — Больно? Что болит? Нет, то, что я знаю его гребаное имя — это норма. Я ведь коп. Бывший коп, но я был хорошим копом. Он у меня давно на карандаше, этот вертлявый чудик. А вот он откуда знает? — Жопа, — я изображаю, что мне тоже смешно, хотя мне не смешно, — что думаешь, доктор? — Дай гляну? — Еще чего. А вдруг понравится? Потом будешь сохнуть по мне, ныть про разбитое сердце. — Ой, что я твоей жопы не видел? — ржет в голосину, — ты тут не первый день. — И что? — В смысле? — В том смысле! — я делаю большие глаза. — Да... — Рэд чешет висок, думает, гаденыш, как бы меня подколоть, — жопа как жопа, ничего экстраординарного. — Поговори еще! — Давай посмотрю! Он как будто знает, что я жутко стесняюсь медсестры. Его я тоже стесняюсь, но когда перед бабой с голой задницей лежишь и плачешь от боли — как-то совсем кисло. Вроде как напрочь не мужественно. А Рэд хоть и подкалывает меня почти постоянно: когда больно или мне надо поссать, но никогда не смеется. Морда серьезная, зенки тревожные, старается, вертит меня... Помогает изо всех сил. — Ну что там? Сексуально? — я пытаюсь веселиться, потому что понятия не имею что делать в такой ситуации. Или ржать или двинуть ему за то, что лезет не в свое дело и за то, что мне постоянно стыдно и больно. Но я решил уже, что покой лучше, чем гнев. Гнев никогда ничего не решает. Вы уж извините, шеф, с мудростью у меня проблемы. И с любовью. Вы красиво написали, но не про меня. Никакой любви для меня, шериф. Хреновый я коп, тут вы ошиблись. Так вот... покой... Я безропотно позволяю мальчишке перевернуть меня на живот и посмотреть на мой личный осиный рой. — Вот черт, — говорит Рэд мрачно, — мокнет. Тут кровь... Я позову миссис Грейвз. Мокнет-шмокнет. Чувствую себя какой-то недожаренной крысой, честное слово. И почему проклятые ожоги нельзя просто срезать с кожи? Почему не придумали какую-нибудь чудо мазь, чтоб хлоп и все? Что они там себе воображают в Минздраве? За что мы вообще налоги платим? Черномазый... Этот... Цветной президент, белый президент — все равно одни бездельники у власти! — Хочешь пить? Рэд заботится. Это особенный процесс. Я сразу сказал ему: то, что  он видел, как я распустил тут сопли, ни к чему его не обязывает. Не нужно со мной возиться, я не стал хорошим человеком только от того, что расхныкался и попросил прощения. Я дерьмовый человек, я хуже, чем он себе может вообразить. Рэд не верит. Вот ведь придурок! Как жив еще, непонятно. Миссис «опять забыл ее тупую фамилию» делает мне укол и накладывает какие-то влажные марли на мою пылающую задницу. Молча. Рэд не комментирует. Я думаю, он все понимает. Может быть, это и есть мудрость. Черт знает. Мы молчим. Рэд включает телек, садится ко мне, и мы смотрим как жирдяи пытаются сбросить сто килограмм, чтоб им отрезали пол желудка. По остальным каналам еще большая хрень. От чужих страданий мне немного легче. — Бедняга, — вздыхает Рэд, — ему ведь всего тридцать. Откуда в нем сочувствие ко всем тварям вокруг, даже к уродам в телевизоре, даже к пауку за умывальником, даже ко мне? К нам никто не ходит. Я попросил маму сидеть дома, не хотел, чтоб она переживала, а к Рэду почему-то не приходит его подружка. Я спросил. — Не хочу, чтоб она видела мое лицо. Ты здорово меня разукрасил. В общем, мы чем-то схожи. Ему тоже все время стыдно себя. — Ты действительно голубой? — мне не весело, но пошлый смешок сам собой вырывается и все портит. Чертов псих, вот кто я. — Какое тебе дело, Джей? — он становится грустным и весь съеживается, как будто я его ударил. Пожалуй, я жалею, что вообще заикнулся об этом, но мне очень надо знать. Зачем? За тем. — Такое. — Какое «такое»? — Просто скажи, что, язык отсохнет? — Не отсохнет, но... Прости, это не твое дело. — Знаешь, — жизнь моя все равно изменилась безвозвратно, так что терять мне больше нечего, — я думаю, что я голубой. Слышно, как дало сбой его сердце. Рэд задерживает дыхание. И, небось, вылупился на меня, как на больного. — Так легче? Ну? А ты? — я смотрю прямо перед собой, и мне кажется, что воздух стал плотным, как будто даже структурным. Вроде прозрачных обоев под покраску. Рэд, судя по звуку, проглатывает крупного ежа. — Я... да, — наконец выдает он, — голубой... — Мне не нравится слово «голубой», — мрачно говорю я, — оно какое-то... педиковатое. Он приносит больничный ужин. Из еды только пресные овощи и что-то вываренное до неузнаваемости. Рэд свято уверен, что это курица. — Немного кетчупа и будет вкусно! Я не знаю, как сделать, чтоб он прекратил быть таким... Хорошим человеком. Как будто я не пытался его прикончить. Как будто я не избил его. Не выкинул в окно. А мы просто добрые приятели. Два голубка, которые вот-вот начнут обсуждать Бреда Питта и Джареда Лето. Надеюсь, Рэду эти ушлёпки не нравятся так же как и мне... Уроды полные... Впрочем, мне вообще никто не нравится. И больше всех я сам. — Не возись так со мной, я не умираю, — говорю я, но он все равно садится на край моей койки. — Ты слишком гордый, чтобы нормально болеть. Если бы ты не молчал, ничего бы не загноилось и не было бы температуры. — Может слишком тупой? — Ну... — Ты что намекаешь, что я тупой? — Нет! — я не всегда понимаю, всерьез он пугается или опять пытается меня подколоть. — Эй, я шучу! Знаешь что... Я тут пытаюсь контролировать гнев, так что если что... Ты не забывай, что я тебя не трону. Окей, Рэд? Я знаю, что я чокнутый придурок, но ты просто попробуй мне поверить, хорошо? — Ты говоришь все это очень угрожающе, Джей. Если я скажу, что я не боюсь, ты мне врежешь? — Дурак! — Почему ты вдруг...Ну... Почему ты все это начал? Ты понимаешь, о чем я? — он смущается и начинает ковырять пальцы, как я в детстве. Я шлепаю его по руке, как это всегда делал мой папаша. — Потому что я дошел до границы, Рэд. Ну... Типа граница... У всего есть граница. Даже у дерьма внутри, — я на всякий случай закрываю глаза. Вроде бы в темноте легче говорить правду, — у меня был друг. Большой, умный человек. Намного лучше, чем отец. Ну... как минимум, лучше, чем был мой. Вот. Типа того... Ну и... Твою ж мать! Как трудно говорить! Почему в кино у всяких гомиков хорошо получаются такие монологи? Типа... Слова образуют красивое кружево. Сплетаются друг с другом, журчат... Безо всяких тупых ээээ-бэээ... Чувствую себя шутом каким-то. Но если я это не озвучу, я буду совсем конченым. — Ну... Что я хочу сказать... Он умер. Рэд легонько гладит меня по плечу. В этом жесте нет ничего педиковатого. Но я все равно вздрагиваю. Прикосновения привычно вызывают у меня вспышку ярости. Какого черта! Рэд убирает руку, и я чувствую горькое разочарование. Я псих. — Ты понял уже о ком я, да? — Я понял, Джей. Мне очень жаль... — Он написал мне письмо. Мне. Оставил его в участке, думал, что я буду копом. А я все просрал... Не важно, — мне очень хочется, чтобы Рэд опять положил руку на мое плечо, а еще лучше обнял бы меня. Наверняка он это умеет... Он же голубой. Все голубые нежничают с мужиками. Ненавижу свою тупость! Вот откуда я знаю, что делают голубые? А? Из двух журналов, которые прячу от мамы в подвале? — ...он оставил мне письмо, — я договорю эту поганую речь, даже если Рэд начнет смеяться. Рэд молчит и не двигается. Я открываю глаза и смотрю на него. Он грустный. — Ты чего руку убрал? — спрашиваю, — противно, что ли? — Нет, но тебе, похоже, не очень... — Верни. Мне очень. Он улыбается все так же грустно, и кладет руку на мое плечо. — Короче... Это... Шеф оставил письмо. Для меня. Лично. Не ребятам, никому. Мне написал. Оно сгорело. Вот что хуже всего. — Сгорело... — Рэд, кажется, расстроился. — Но я помню его наизусть. Я его прочитал много раз. Заканчивал и начинал. Выучил, понимаешь? И знаешь, что он написал мне? — Что? — Что я хороший человек. Мы молчим, и Рэд смотрит на меня тревожно, словно ждет какого-то жуткого продолжения. «Хороший человек, но... сволочь, насильник и психопат» «Хороший человек, но может спокойно избить кого-нибудь в приступе бессильной ярости» А я просто думал, что кто-то должен поплатиться за то, что мне так чудовищно хреново. Я уже не мог плакать в туалете. Все слезы высохли, и надо было кого-то наказать за эту кошмарную боль. Как будто разбитая физиономия Рэда могла вернуть шефа. Как будто это мальчишка виноват в том, то я потерял лучшего человека на земле. Мальчишка, его проклятые билборды, упрямство и смазливая морда. Нет, накостылять Милдред я зассал! Милдред меня бы пристрелила на хрен. Она бы точно меня пристрелила. А за что, спрашивается? Как же я всех ненавижу, аж голова трещит! Рэд ждет продолжения. А я молчу и смотрю на него. Здорово я его разукрасил. Прям расстарался. Почему-то в ярости мне нужно было обязательно уничтожить что-то красивое. Кого-то. Я думаю, что он красивый парень. Вот в чем дело. — Хочешь мне врезать? — очень грустно спрашивает Рэд. — Нет... — Врешь? — Нет. Я ни за что тебя больше не ударю. — Ты странный, Джей. Но если шериф Уиллоуби написал, что ты хороший человек. Должно быть это так и есть. Он был... Очень умным. Мы все его уважали... То, что он тебе написал — это очень здорово. Он ведь не написал никому больше в участке, ты сам сказал. Ты особенный. — Да, — глаза опять наполняются жгучей, соленой водой, — да. Он так думал. Он написал, что я хороший коп. Только если перестану психовать. Гнев никогда ничего не решает. А покой решает. Так он написал. И еще про любовь... — Про любовь? — Рэд еле заметно улыбается. — Ну это фигня, — я тянусь за салфеткой, — любовь — это фигня. — Ну уж нет, — Рэд сует мне в руку целую пачку, — любовь не фигня, Джей. Ты так говоришь, потому что понятия не имеешь что это такое! — А ты типа крутой латинский любовник? — мне смешно, — только не латинский... — И не любовник, — он улыбается в открытую. Несмотря на пластыри, опухший нос и разноцветные синяки, он кажется мне симпатичным. — Ты симпатичный, — говорю я  мрачно, — для голубого. Так что ты там знаешь про любовь? — Просто это не фигня, Джей, — я его смутил и это приятно. Мне вообще куда легче дышать, когда я вижу лицо Рэда, и оно хоть что-нибудь выражает, — что написал шериф Уиллоуби про любовь? Там было слово «фигня»? Нет? — Он написал... Что все, что мне нужно — это любовь. Ну или типа того. И что меня от этих слов скрючит... — я кривлюсь так, что ожоги начинают ныть под повязкой, — любовь — это покой... И прочая хрень. И тут я  вдруг начинаю понимать, что шеф имел в виду. Вот, скажем Клаус. Моя черепаха... Однажды он сбежал. Только дураки думают, что черепахи медлительны. Это самые юркие, быстрые и настырные твари в мире! Клаус сбежал, и я целый день ползал по кустам, разыскивая его. Я думал, что его переехал грузовик или утащила лиса. Это было просто ужасно, целый день до самого вечера! А  потом я нашел его у помойки с гнилым капустным листом во рту. Я ругался на Клауса самыми грязными словами, но ощущал покой. Такой огромный и сладкий. Я люблю свою черепаху... Вот что имел в виду Билл Уиллоуби. Или нет? Жалко, что я такой тупой. — Любовь — это здорово, — говорит Рэд неуверенно и тихо, словно старается не провоцировать меня. Эта его манера жутко бесит! Сказал же: не трону... Каждый раз, когда я начинаю заводиться, я смотрю на него и думаю, как бы я вел себя с человеком, который выбросил меня в окно? Я бы не дал ему свой сок с трубочкой. Я бы не помогал ему поссать, не приносил таблетки и еду, и не сидел бы с ним, слушая всякое нытье. Рэд Уэлби хороший парень. — Наверное, — говорю я  так же тихо, — я не знаю. — Я тоже... Не особо. — Да ладно! — это уже смешно: такой смазливый педик и ничего не знает про любовь. У нас в Эббинге, что всего два гея? — что, разборчивый сильно? — Сам ты разборчивый, я нормальный! Просто не сложилось. А сам-то что? — А то. У меня такой хорошенькой мордашки нет, а теперь вообще никто мне не даст, даже если я принесу на свиданку дробовик. — Это еще почему? — Вот завтра повязки снимут, увидишь. И попробуй не блевать сразу, будет обидно. — Что я ожогов не видел? — А что видел? — Нет, но не думаю, что все так уж страшно! Самую страшную твою рожу я уже видел. Ожогами меня не напугаешь. Упрямый сукин сын. Но этот спор мне очень приятен. Повязки снимает сам доктор Ходженс. Это дико больно. Мне все время больно. Но с этими чертовыми повязками оказалось совсем погано. Как пережил — не знаю. — Ну? — Жуть, — Рэд улыбается глумливо, — ты похож на  одного психа по фамилии Диксон. — Серьезно! — Забавно, что ты переживаешь из-за внешности. — Мне плевать, но ты все равно скажи... Ну? — Да нормально все! Заживут и будешь не хуже, чем раньше. Меня разъедает изнутри тоска. Не то, что б я  сильно переживал из-за рожи, но... Теперь точно никто по доброй воле со мной не свяжется... Никакой любви для Джейсона Диксона. Любовь... Вот вы шеф, красавец мужчина, умный, крутой... Вам легко было говорить про любовь. Жена у вас красивая, детки... А у меня одна любовь. С правой рукой. — Значит ничего особенного, — нежненько так говорю, а сам смотрю на Рэда цепко, внимательно, чтоб он мой взгляд кожей почуял, — тогда... может, поцелуемся? — Ты что?! — вылупился на меня шокированно. Очень смешной. Вся его вежливость, корректность и прочая интеллигентская херня моментом слетела, как до дела дошло. — Ничего. Просто хочу, чтоб ты прекратил нести чушь. Скажи, что все хреново и все. Он молчит, насупившись, а  потом вдруг стремительно наклоняется, и целует меня в губы. Мы больно сталкиваемся носами, так что поцелуй выходит совершенно идиотским, но я все равно потрясен. — Ты что только что меня поцеловал? — Я тебя клюнул, Джей, не раскатывай губу. — Ты меня клюнул... Ну охренеть! — И я не должен после этого на тебе жениться! Не думаю, что он испытывает ко мне что-то кроме жалости, замешанной на тревожном ожидании подставы, но это было по-настоящему круто. Парень отчаянно смелый. Я осознаю вдруг, что он мне страшно нравится. И первая мысль: накостылять ему за это от всей души. Кто педик? Я педик?! А потом вспоминаю, что я педик, и прихожу в себя. — Я пошутил, — Рэд старается прятать страх, но у него хреново получается, — не злись... Никогда не сможет мне поверить. Никогда. И правильно... — Я не злюсь, — от отчаяния мне хочется пустить слезу, но я уже достаточно ныл: бесполезно. Ни облегчения, ни покоя, — все в порядке. Нам не стоило так... Сближаться... или типа того. Рэд просто свалял дурака, а я... Я должен держаться от него подальше. Хорошо, что его выписывают в четверг. От этой мысли становиться так хреново, что слезы сами вытекают из глаз. Рэд встревоженно подается вперед. — Просто больно, — говорю я, — давай посмотрим мультики? Вот вы когда-нибудь пробовали брить ожоги? Та еще адова задачка. Мамуля решила навестить меня. Не могу же я быть как урод какой-то? Маму трудно переубедить. Я держал ее на расстоянии целую неделю, но вечно это продолжаться не может. Я не хотел, чтоб она беспокоилась, а она хотела беспокоиться. И, черт возьми, я жутко расчувствовался, когда она сказала своим сипловатым голосом, чуточку, совсем чуточку не трезвым: «Джесси, мальчик мой, я приду после полудня! Какого черта мать не может навестить своего малыша?!» — Я уйду, — Рэд, которого вот-вот выпишут, надевает джинсы, я слежу за его манипуляциями со смешанным чувством горечи и предчувствия праздника, — погуляю, пока ты с мамой тут... Хорошо? — Хорошо, но ты вернешься? Сегодня еще болеешь? — Сегодня да, — мне кажется, что ему тоже грустно. Надо же, придумал сам себе сказочку и за уши тяну в нее беднягу Рэда. Не грустно ему, не тупи, Диксон! Я жду мамулю. Боюсь выползти в туалет, а вдруг она придет и растеряется: где этот придурок, что за ерунда? Будет ругаться, наверняка. Нервничать. Она звонит в четыре: — Джейсон. Малыш. Прости мамочку, хорошо? Что-то заспалась сегодня... — я слышу, что у нее в крови уже парочка промилле. — Ничего, мамуль. Отдыхай. Что я, зверь какой? Надеюсь только, что она теперь поспит, а не попрется к Фелтону за добавкой. Стало даже чуть легче, спокойней что ли. Как будто все в норме, мир по-прежнему стоит на трех козлах и черепахе. Интересно, она не забыла покормить Клауса? — Ты расстроен. — А вот Рэд все видит абсолютно иначе. По его мнению, я нуждаюсь в сочувствии. Сидит на моей постели, совсем рядом, гладит меня по плечу. — Да ни фига! — Да не ври мне! — Я сам не хотел, чтоб она приходила... Только теперь волнуюсь, как там она... есть у нее пиво на утро, и все такое. — Я завтра заскочу, проверю. — Она тебя убьет. — Не убьет, — Рэд  смеется, — я живучий. — Что... Завтра свалишь от меня? Доволен, небось... Он вдруг становится очень серьезным и взрослым, смотрит на меня пронзительно, без привычной уже глумливой ухмылочки. — Нет. Не доволен. Как ты тут без меня? Все будет хорошо? Пей таблетки, боль не надо терпеть, хватит себя наказывать! И не смей думать о всякой фигне! Это он про наш ночной разговор о самоубийстве. Ну поболтали немного о всяком таком... Рэд все всерьез воспринимает. Почему-то ему кажется, что придурок, вроде меня, способен себе башку просто так разнести. Нет, у меня есть отцовский дробовик, и я подумываю иногда о том, чтоб его задействовать... Потому что я не вижу в себе никакого смысла. Потому что я за сорок лет ни хрена хорошего не сделал. Потому что плохо быть таким отстойным червем как я. Я Рэду весь этот внутренний мусор на башку и высыпал ночью, а он, бедняга, до того доверчивый, что со своей койки переметнулся на мою. Так мы и валялись до утра, как два идиота на одной больничной кровати, только на рассвете задремали. — Не ссы, не буду я самоубиваться! — я старательно смеюсь, чтобы он успокоился, — и все будет путем. Он не успокаивается, и мы снова не спим до утра в одной постели. Меня это волнует. Рэд худой, но койка все равно довольно узкая, так что мы лежим вплотную прижавшись друг к другу. Он рассказывает мне о том, как думал жениться на Памеле. — Ей тоже не интересно сексом заниматься. Она так и говорит: «ненавижу эти подергивания, тошнит уже», серьезно... Ну что ты ржешь? — Подергивания... Так и сказала? Ну дает девка! Слушай, а я могу потом зайти? Извиниться перед ней... Ну там веник какой-нибудь припру или что? — Она тебя боится, я думаю. — Ну, а ты на что? Побудешь рядом, чтоб девчонке не так противно было. — Ты серьезно про «извиниться»? — Вполне. Я ведь не хотел ее ударить, просто крышу снесло напрочь... Ну и она случайно подвернулась... — Ладно, провернем это дело. Только дурацкий веник не покупай, надо что-нибудь приличное. — Я что, идиот? Я что, по-твоему не знаю какие цветы девушке подарить? — А ты знаешь? — Нет, но я узнаю. Кстати, какие она любит? — Анемоны. — Ой, это что за хрень? — Короче сам ничего не покупай... — Эй, Рэд, а что с сексом у тебя? — В каком смысле? — Ну ты сказал, мол Памела твоя тоже насчет секса не ахти. — А... Ты в этом смысле... — Так что у тебя там, проблемы? — Нет у меня там проблем! Лежим и ржем, как два дебила. — В голове проблемы, — говорит Рэд. — Вот и я думаю, ты парень симпатичный, мог бы подцепить кого-нибудь... даже приличного... — В Эббинге? — ему смешно, а мне не очень. Рэд мне нравится. Я бы пожалуй... Ну... если вообразить, что у нас что-то может быть особенное. Так вот, я бы с ним... Даже не смотря на то, что разница в возрасте... Хотя... всего-то десять лет. Жалко, что я такая бессмысленная хрень. Этот парень со мной не станет... Даже если я буду последним педиком на планете. Не могу привыкнуть, что я голубой... По старинке внутри все бунтует. Охота поорать на кого-то или запереться в комнате и слушать музыку до одури. Бить никого уже не хочется. И то хлеб. Рэд переводит тему, а потом засыпает положив голову мне на плечо. А я думаю, как будет круто завтра в душе подрочить. Его выписывают в полдень. Я смотрю из окна на то, как Рэд садится в тачку Памелы и они отчаливают в сторону Кленовой улицы. Я остаюсь один. До выписки четыре дня. Мамуля встречает меня как обычно. — Малыш? Пивка принеси! Я даю ей бутылку. Мы сидим на крыльце и курим. — Куда это ты вырядился? Если на мне не форма или не старая отцовская клетчатая рубашка, типа «южный белый мусор идет кувыркаться с сестренкой на сеновал», то я обязательно вырядился. — Не твое дело. — Не ори на мать! Опять к своей любовнице собрался! Брось уже эту шлюху, она тебя не стоит! — Нет у меня никакой любовницы, мам. — Ой, не ври мне, Джесси. А то я не знаю! Та еще проститутка небось! — Я голубой, мам. — Отлично. Ладно... Поедешь обратно — купи моих сигарет. Тошно. До одури тошно. Я три дня все ждал, когда Рэд мне позвонит, хотя не дал ему номер телефона. Злился, обижался, обнимался в сарае с папашиным дробовиком. Даже записку написал. Потом очухался. Но пришла эта тупая ноющая тоска. И вот так всю жизнь. Я заранее проваливаю любое дело. Не потому что мне не везет... Просто я абсолютный мудак. Все просрал... И Рэда тоже. Сам все придумал. Сам все просрал. Молодец, Диксон. Десять баллов за мудачество! Решаю напиться в баре у Тельмы. На меня там все косо смотрят. Вхожу, еще заказ не делал, а уже охота все здесь сжечь к чертям. Хочется хотя бы огрызнуться. Мол, что вылупились, придурки? Да, это я — горелый хрен Джейсон Диксон! Но только хуже будет. Раньше шеф меня отмазывал перед этими тварями, типа «парень со мной, это у него юмор такой, не обращайте внимания», у него просто отлично получалось примирять меня с действительностью. А теперь я  ними один на один. С этими людьми, которым я не нравлюсь. Я сижу один и, как сраный алкаш, набираюсь под завязку. Как будто мне станет легче. Говорю сам с собой тихо-тихо. Еле шевеля губами. Так полегче как будто. За спиной какие-то два засранца-понтаря обсуждают баб. Голоса незнакомые, наверняка залетные ушлёпки. Ненавижу таких. Сидят и за сиськи трут, как бы такие... альфа самцы. Противно слушать: трахнул, поджег, опять трахнул... Нормальный человек на такие темы разговаривать не станет... Стоп. И тут меня встряхивает, как от разряда в 220. Твою ж бога душу! Смысл у моей говенной жизни появляется молниеносно. Я даже боли не чувствую, когда здоровенный придурок с рожей холеного психопата, превращает меня в отбивную. Главное, чтоб не убил. Чтоб не убил главное... Как же здорово! Какая же ясность в голове! Я почти счастлив. И образцы у меня в самом надежном месте. Теперь говнюк у меня в кармане, я его горяченьким в участок приволоку. Помяните мое слово, шеф, я его раскатаю так, что Эберкромби сам мне значок с доставкой на дом привезет! Мама расстраивается, что я не купил ее сигарет, но сегодня не ее день. — Что опять с твоим лицом, Джесси? — Поспорили с одним уродом из Айдахо. — Надеюсь ты ему навалял? — Да, мам, еще как. Я думаю, что Рэд обрадуется, когда узнает, что меня восстановили. Я ведь собираюсь стать хорошим копом. Безо всякого старого дерьма. Теперь только любовь, покой и никакого старого дерьма. Шеф был прав. Я могу. Не могу... Ни хрена я не могу. Если бы у меня был друг, и он спросил бы меня: «Диксон, что сильнее всего болит?» Я бы ответил: «Гребаная душа, чувак. Гребаная душа. Совесть и вся эта выдуманная галиматья. Несуществующее болит сильней всего.» Вот кто видел душу? Я однажды был на вскрытии, когда старый алкаш Питер Лерой застрелился в своем гараже. Когда док раскурочил ему грудную клетку, чтоб достать огромное, ожиревшее, серое сердце, я спросил: — Док, а где у него душа? — Душа? Нет никакой души, Диксон, положи это дерьмо на весы, раз ты такой смелый. Нет никакой души и все же она болит сильней, чем все мои ожоги, синяки и сломанный нос. Я сижу в гараже и думаю, какого черта я звонил Милдред и хвастал ей, что нашел ублюдка? Мало ей дерьма подвалило? Тут еще я... Решил выпендриться, типа я хороший коп, нашел убийцу. Слушал ее неуверенную радость пополам с удивлением и ужасом, и перся сам от себя. Уёба жалкая! А еще черная, надменная рожа Эберкромби выражавшая, может быть впервые, какую-то смесь одобрения и уважения, тоже добавила мне весу в собственных глазах. Герой. С дырой... Все мимо, все мои воображаемые триумфы, все сладкие плюшки которые снились мне всю неделю, Рэд, к которому я припрусь в офис, посверкать значком, ребята, которые скажут: «мы знали, что ты вернешься, брат». Опять отчеты эти дебильные, обезьяний бизнес! Все мимо. Чертов психопат с сальными глазами оказался пустышкой. А я просто неудачником... Я сижу на кухне с папашиным дробовиком и думаю, как мама найдет завтра мой безголовый труп... Она много выпила и спит теперь без задних ног. Ее пушкой не разбудишь в этом состоянии. А через подушку будет даже не слишком громко. Это не очень хорошо, с моей стороны, но к тому времени я буду безнадежно дохлый и  боль, очень сильная боль и целая тонна бессильной ярости останутся позади. Я не думаю, что есть какой-то там ад для самоубийц, но если он есть, я хочу место на сковородке рядом с шефом Уиллоуби. Однако, когда холодная сталь касается моей щеки мне становиться страшно до одури. Вот он спусковой крючок, вот он я — придурочный Джейсон Диксон, неудачник по всем фронтам, вот она — смерть. Надо просто нажать на выдохе и рррраз... И тут, как на зло, звонит мой старый мобильник. А я думал, что на нем давно нет денег. Подойти или не подойти? Не очень хорошо в такой ответственный момент отвечать на вопросы типа, какой соус вы предпочитаете к макарошкам в это время суток? Кто, кроме рекламщиков будет мне звонить теперь? Но я все-таки тянусь за телефоном. На дисплее незнакомый номер. — Да? — дуло все еще упирается мне в щеку. Но сейчас оружие меня не напрягает, даже приятно тереться о него челюстью. — Привет, — говорит трубка, голосом Рэда Уэлби, — найти твой номер задачка не из легких. Ты запретил своим дружкам давать его мне? Почему? — Запретил? — Ни один не раскололся. — Вот придурки... А... зачем ты... тебе... — Это тупо, что мы не договорились встретиться после больницы, Джей. Я исправляю. Что думаешь? Давай встретимся? — Ты серьезно? — Я очень серьезно, Джей. — Ты предложил мне встретиться сейчас? — Да. — Охренеть... — А что, я не вовремя? — Очень вовремя, ты не представляешь насколько, парень! Значит встретимся? Ты и я? — Ты в порядке? — он совершенно искренне взволнован. Беспокоится. Обо мне! — Я? Я в порядке. Я просто отлично, Рэд! Я лучше всех, знаешь ли! Я и вправду отлично. Меня так резко отпустило, что я сижу и посмеиваюсь. Немного безумно, но веселюсь. Я теперь встречаюсь с лучшим парнем в мире. Он правда наверняка имел в виду что-то другое, но  пока это не важно. С лучшим, с самым симпатичным рыжим парнем на земле. С Рэдом Уэлби. Которого я выкинул в окно. И который дал мне свой сок с трубочкой, и надежду. Иногда даже кромешным мудакам везет. Я просто сижу и посмеиваюсь. Держа телефон в правой, а дробовик в левой руке. Потом я набираю Милдред. Надо что-то делать. Что-то правильное. Для начала мы просто мотнемся в Айдахо.