Шут

До последнего я думал, возвращаться мне в старый город или нет. Мне говорили, что от него почти ничего не осталось. Был ли он вообще городом? Маленький, скупой на развлечения — кто его так умудрился назвать? Но я в нём жил всё детство, в нём пошёл в школу и встречал бескрайние рассветы на берегу серебристой реки. Стало быть, он — часть меня, уютный уголок в душе, и я не могу его забыть. Это то же самое, что выкинуть вон старую больную собаку — только потому, что она старая и больная. Кто-то на это способен, но не я. Об этом городе мало кто знал. Видимо, не догадывались люди, что через тёмный хвойный лес можно проложить дорогу, а в конце дороги построить населённый пункт. Зачем? Но кто-то построил. Старый город кидал мне в лицо мелкие колючие снежинки, словно выцветшие конфетти. Встречал меня? Машину я оставил на обочине, а сам пошёл на главную площадь. Какое-то время казалось, что мои глаза перестали воспринимать все цвета, кроме серого. Над головой повисло серое небо, серое колесо обозрения тоскливо скрипело, серый асфальт лежал под ногами. Я не узнавал свой старый город, не мог найти в нём хоть капельку тепла и души — он прогонял меня, резал лицо снежинками, взметал с земли мусор. А может, оберегал своё главное сокровище, покоящееся на кладбище. Я вместе с остальными детьми — счастливыми, растрёпанными, сжимающими в кулачках монеты, несся по золотой от солнечных лучей улице прямо к храму волшебства — цирковому шатру. Для нас это был не шатёр, а замок, и даром, что из ткани. Неужели кроме собак и кошек мы наконец-то увидим львов, тигров и обезьян? На цирковое событие отпускали всех ребят — это ведь магия… Но на львах и обезьянах я зевал и ёрзал в кресле, всё загадывая, когда объявят шута. Всегда смеющийся и весёлый, он обливал всех в шатре бесконечными лучами радости — мы даже спорили, не потому ли каждый день представления неизменно светит солнце? Может, его с собой, вместо реквизита, привозит шут? Повзрослев, никто из нас так и не смог найти этому феномену логическое объяснение. Мы решили оставить это — в конце концов, никто не утверждает, что волшебства не существует. Шут смеялся, жонглировал шариками и управлял каждым прикованным к нему взглядом. Я привстал на сидении, упёрся в него руками; всё мне казалось, что шут может меня заметить и улыбнуться только мне одному, а может, и подмигнуть. Я верил в него, как верят во что-то самое светлое, как верят только в детстве или в полнейшем отчаянии, когда уже ничего не остаётся. Представление пролетело как минута. Шут откланялся, напоследок помахал рукой и пропал где-то за шатром. Я закрыл глаза, в которых отпечатался его образ; а когда открыл, все уже вставали со своих мест. На улице висело тёмное, почти предгрозовое небо. За час ушли, растаяли золотые лучи, но заменило их что-то страшное — что-то страшнее любой тучи, хотя никому, кроме меня, так не казалось. Никто вообще не тревожился, все спокойно шли по улице. Торопились только, чтобы не попасть под дождь. Я со жгучей тревогой внутри вынырнул из гудящей толпы и побежал вокруг шатра — целенаправленно, как будто меня кто-то тащил за поводок. Я ничего не понимал, ничего не знал. Кажется, ничего ужаснее той неизвестности быть не могло, а ужасной она была именно потому, что величалась неизвестностью. Я никогда не боялся грозы — сейчас готов был закричать от страха. В ушах зарокотал гром. Передо мной будто выросла стена, которая рывком меня остановила. На деревянном ящике сидел человек в тусклой лоскутной одежде — весь скрюченный и тёмный. У него дергались плечи, но за стуком сердца мне не были слышны другие звуки. Человек поднял взлохмаченную голову. По грязному лицу, на котором ещё можно было угадать остатки грима, текли слёзы… Мне стало невероятно холодно, руки задрожали. Я узнал шута, своего шута, который смеялся всегда. Сейчас он плакал, и его блестящие добрые глаза покраснели. Он вдруг страшно состарился, я — вместе с ним. Невозможно было мне тогда представить на своём лице улыбку хоть ещё раз. Я бесконечно искренне верил, что этот шут — вечно счастливое существо, и если даже его способен кто-то обидеть и довести до слёз, то в таком случае, мир наш погибнет. И спасти его будет уже невозможно. Внутри меня всё оборвалось, когда я понял, что мир всё-таки погибает. Стало быть, вместе с ним и мой щенок, и мои близкие, и мои друзья, и наш старый, но уютный дом, и я… Кладбище чернело ещё издали. Любой бы развернулся и ушёл, как спешно уходят от чего-то заведомо страшного с дрожью внутри. Но мне было просто тоскливо. Я знал, что на этом кладбище не может быть нечистой силы — в раю же не бывает демонов. По узкой тропинке с жухлой травой я шёл мимо покосившихся запылённых надгробий, кованных ржавых заборчиков, серых холмиков. Искал глазами один камень или крест, как он выглядел — не имел даже представления. Но в тусклых сумерках взгляд мой упал на кривое надгробие, наполовину утонувшее в земле. За пылью угадывалась скромная надпись: «Gaukler». Почему на немецком — не знал, но, видимо, у хоронивших были на то причины. Я осторожно опустился на колени. Его забыли, предали, бросили… От него хотели только улыбок, а вот утешать никто не стал. Он родился не в своё время, хотя для таких людей и не существует «своего» времени — ими всегда пользуются, у них берут, но ничего не отдают. Они угасают, как свечи. В раю не бывает демонов, вот и на этом кладбище было спокойно: его охраняла одна безымянная душа. Я больше не вернусь сюда. У этого города не могло быть будущего, он изначально был обречён на смерть — потому что не может быть будущего там, где плачет шут.