May be i, may be you

Граф Зуров никогда не отличался способностями и талантами к обучению, но друга своего Эразма обучить пытался: жизнелюбию и вообще живости. Пытался от того, что любил Фандорина, считая выдающимся человеком. Правда, все выдающиеся способности у Эраста Петровича улетучивались, как только Ипполит брался за этого неблагодарное дело. Фандорин вяло отнекивался, зачастую пропуская мимо ушей чересчур горячённые речи графа, Зуров же напирал. Идиллия, да и только. — Граф, вы ещё, кажется, при нашей п-первой встрече говорили, что это моя жизнь, а не ваша. — Глупости. Это было при второй. Или третьей? — Не такая уж это суть, б-будьте так любезны, не сотрясайте почём зря воздух. — Он вокруг тебя, друг мой, застаивается! — Ипполит тряхнул головой, пальцем вырисовывая в воздухе спираль. — Вот и нужно разгонять, что воздух, что кровь, чтобы не стыла она. Тебе ум такой дан не для того, чтобы он загнивал в дряхлой оболочке. — Д-дряхлая? Ротмистр, да я моложе Вас! — Фандорин покраснел, отчего Зуров начал исступлённо надувать щёки, готовясь выдохнуть, чтобы охладить разгорячившегося собеседника. — Вам мила в-ваша придурь, а мне нет. Не мешайте, лучше присоединяйтесь к собранию в пресс-клубе. — Разумеется, если ты там будешь. Мув ё асс, и всё такое. Помнишь? — Нет. — Хорошо, можно и без асс, а то как говорят: куда ниточка, туда и иголочка… — С такими иглами д-дел не сделаешь. — Попрошу! Только с одной! Да будет тебе. Бросай свой процесс мыслительный, а то вон, уже и лицо зверское, а то вдруг как взорвешься? — Дверь т-там! — А я за ней! Ты да я, да мы с тобой… Песня!* Зуров откланялся и, залихватски закрутив ус, походкой пружинистой и свободной, покинул обиталище Фандорина. — Правильно, ротмистр, — пробормотал Эраст, прислушиваясь к громкому голосу, который убеждал, что его обладатель отдаляется от Фандорина, — вы за ней. И за ней же та самая песня, которая… Ба-бах! Невозможно! Может, всё изменится, когда дадут подумать в тишине? Фандорин прикрыл глаза, пытаясь отрешиться от шума, бушующего где-то рядом с ним. Решение придёт, надо только изменить ход мыслей. Или обстановку. «Может, я, может, ты Сможем мир изменить, Сможем душу найти, Что сокрыта во мгле?» Пресс-клуб, ещё не открывший себя пришедшему таки Эрасту, встретил его доносящейся из глубины песней. Ничего необычного, тут каждый день кто-то да терзал слух собравшихся то весёлыми мелодиями о разгроме врага, то слезливыми романсами, удивительно звучащих в устах вояк. Кто во что горазд, запретов не было. Обычно пение вливалось в общий разговор, не мешая важным и не очень беседам. Сегодня же всё было наоборот: песне не мешали, умолкнув единодушно. Фандорин не решился зайти, словно испугавшись, что внутри не будет сил не подвергнуться воздействию певшего. Хватит с него учений. Но и уйти Эраст не смог, слушая, как Зуров на несколько минут будто стал кем-то другим. Ощущение, что перед боем, который будет, безусловно, страшным, граф ещё раз пытался что-то донести. «Может, я, может, ты Ключик к звездам найдем, Луч надежды зажжём, Чтобы сердце спасти». Луч не луч, но слабая улыбка зажглась на лице Фандорина. Стоило бы отбросить сентиментальную чушь, но на короткое мгновение почувствовал себя этим сердцем. Жаль, что так и не вышло спасения. «Ты глядишь в небеса, Ночь вопросов полна. Я прошу, лишь услышь Голос, скрытый внутри». Этот мир — только боль… Кто-то скажет тебе: „Давай мечту воплотим…“ Может, я, может, ты…» Стоило уйти, но иногда лучше остаться, чтобы сохранить в памяти мечты других. Можно было бы сказать, что Зуров пел для Фандорина, но последний всё же бы поставил на то, что ротмистр пел для себя и про какую-то часть себя. А уйти он всегда успеет. Только вот граф всё же опередил. Всё дурачился. — Эраст, ну и кто из нас дурак? Может я? — М-может ты. «Может, я, может, ты… Мы мечтаем порой, И весь мир будет пуст Без таких же, как мы». Могут ли такие мечты быть достижимыми? Как показало время, мир не стал пустым, а тешить себя глупой надеждой на это оказывалось всё труднее и труднее. И кто теперь остаётся в дураках? В дураках да с пустотой. Точнее, с пустотами. Сколько их у него теперь? «Может, я, может, ты… Мы солдаты любви, Ее пламя несем, Свет даря в темноте…» Зуров точно был этим солдатом, тем удивительнее стала его смерть, когда вместо пламени он нёс знамя. Удивительнее для Фандорина, который, кажется, только недавно пассивно участвовал в разговоре про знамёна. — Вот есть, Эразм, люди, что наше знамя, сиречь полотнище. Их несут, они все такие важные, но им нужна поддержка, место, где они могут закрепиться, и человек, который их понесёт. — Очень п-познавательно. — Подожди, не закончил, — ротмистр отмахнулся, как от несмышлёныша, и принялся порывисто излагать дальше, — а есть люди, что древко для знамени. Без полотнища — деревяшка обыкновенная, такая же, которая сейчас твой зад держит… Ну, будет, будет, не кривись. Так и быть, под тобой деревяшка необыкновенная. Но о чём? Так вот, деревяшки эти силу свою только с полотнищем являют, но и там не очень-то и заметны. Да и все вместе они несутся в руках идущего. А ещё есть… — Достаточно, а то так и до гвоздей д-дойдём, боюсь, после такого трудно будет пиетет сохранять. К чему это всё? — А чёрт его знает, пословоблудить захотелось. Странно, но с Зуровым было легко молчать, даже после самых диких словесных его эскапад. Настолько легко, что это непостижимым и заразительным образом перетекало из молчания в диалоги, настолько же непостижимые для рациональности. Бывало в такие минуты, что Эраст и восхищался, и бесился от этого свойства натуры Зурова. — Ипполит? — Да, Эразм? — А к какой к-категории вы относитесь? — Я, друг мой, вне категорий. Не нашлось графу Зурову места. Сказать про вас? — Как-нибудь в д-другой раз. — Ну да к чёрту тебя. За ротмистра это позже сделал Фандорин, разделивший всё на чудесное и рациональное. Где-то посередине было место для чудаковатого, как раз под стать графу. Сам этакий знаменосец странного для Эраста зуровского мировоззрения, цветным полотнищем бьющем об обычную деревяшку, за которую многие бы могли принять графа. Но кто же он сам? «Ты глядишь в небеса, Ночь вопросов полна. Я прошу, лишь услышь Голос, скрытый внутри». Кто-то сказал, что голос, который мы слышим в своих мыслях, наш собственный невидимый собеседник, приобретает самые привлекательные и гармоничные оттенки. У Фандорина же одним из таких голосов был голос столь энергичного графа, раскатистый и порывистый. Это было слабостью, которую никто не мог увидеть. Одна из нитей, что связывала советника, человека, шедшего навстречу всему новому, с прошлым, в котором ещё можно было слышать, как обладатель этого голоса раскрывал себя миру, который был чем-то непонятным для самого Фандорина. Позже лишь пришло осознание, что лёгкость и ярость бытия Зурова была неким древком для него, для уже потрепанного знамени долга и собственных убеждений. «Этот мир — только боль… Кто-то скажет тебе: „Давай мечту воплотим…“ Может, я, может, ты…» А может, мечта и воплотилась? Только знать бы, в древке или в полотнище. Зуров спел свою песню, ту самую, имя которой — жизнь, и эта песня вплелась в собственную мелодию Эраста Петровича. «Может, я, может, ты…»