Драгоценная кинцуги

На Луне так много места. Здесь всего много — и Фосс в том числе, ее тела, ее чувств, металла внутри нее. Так много, что грань между нею и миром идет трещинами. Фосс поднимает руки, блестящие и неидеальные в своей форме, искрящиеся в холодном звездном свете. В ее груди с треском лопается очередная еще неразбитая часть. Что-то внутри нее хочет наружу. Чего-то внутри нее слишком много. Возможно — ее самой. Пыль под ее ногами — святая, как драгоценная память, тонкая, как пудра для тела. Фосс черпает ее горстями, пропускает сквозь пальцы, следит внимательно: тут главное — не зазеваться и не сделать пыль частью себя. Ни одну песчинку, даже самую ничтожную, даже самую дорогую сердцу. Фосс — нечто, рвущееся на свободу из собственных граней. Нечто, готовое втянуть в себя все, что угодно. Многократно разбитое и склеенное. Она не испытывает к своему телу ничего, кроме сентиментальной привязанности к хорошему инструменту. Хотя оно служило ей всегда откровенно хреново. Что-то хрустит. Интересно что? Фосс прижимает к груди ладонь, ее пальцы растекаются по блузе тонкой пленкой, и сплав откликается изнутри. Хрустит ее тело, в миллионный раз разламываемое, хрустит песок под ногами, хрустит картина мира, раскалываясь и принимая в себя новое. Нового тоже слишком много. — Смотри, — говорит Эхмея. У него длинное узкое лицо, белое, как пар или облако. Он щурит глаза, когда пытается донести до Фосс что-то новое, и кривит губы, когда ему это не удается. Фосс не любит, когда окружающие смотрят на нее, кривя рот. Внутри нее много недолюбленной и по заслугам неоцененной Фосфофиллит, той, которая с руками, головой и ногами. Той, которая просыпается во сне на черном оплавленном берегу и первые десять секунд блаженно ничего не помнит. Фосс смотрит. Фосс слушает. Она говорит себе: это разведка. Узнай своего врага, чтобы победить. Ей никто об этом не говорил, но Ляпис-Лазурь точно помнит какую-то старую, замызганную книгу на эту тему. Эхмея длинным взмахом руки обводит громоздкий механизм. Эхмея протягивает Фосс цветок, нежный и тонкий, почти как настоящий. Эхмея указывает на звезды, огромные в небе над Луной, гулкие, как крик во дворе школы ночью: там голос отражается от стен и летит в небо, а потом падает дождем мелких светлых осколков. Фосс лихорадочно сжимает пальцами виски, пока очередная часть головы не лопается. Будь благословенна пудра, которая скрывает это все. Будь вдвойне благословенно то, что на Луне пудра есть тоже. Эхмея пробует ее на излом, она его — на гибкость. Он садится за громоздкий белый ящик, жмет на тонкие цветные пластины и ждет реакции. Фосс молчит. Она слышит мелодичные, чистые звуки, в определенной степени ритмичные и сочетающиеся. Где-то внутри механизма что-то соударяется, резонирует и производит звон, чистый, как удары дождя по голому телу. Что Эхмея желает сказать этим? Они так и молчат — взаимно, ожидая, пока у кого-то что-то щелкнет в голове. Потом Эхмея спрашивает — что ты чувствуешь? Это красиво? Это откликается у меня в горле, хочет сказать Фосс. Твой механизм пытается разговаривать со мной, как льдины. Бессмысленная пародия на речь, перекличка с тем, что в моей голове. Ах, извините... в моей голове — сплав. Его так много. Губы Эхмеи кривятся в улыбке того, кто признал свой промах. Луняне так легки, так эфемерны. Мнутся, но не ломаются. — Я хочу кое-что тебе показать, — с этих слов начинается каждая вторая попытка Эхмеи смутить ее ум. Каждая первая начинается с короткого "смотри". Они идут по галереям — одинаковым, белым и тонким, как подернутая инеем трава. Спускаются вниз, к песку. Фосс хрустит подошвами по скрипучей серой пыли и с каждым шагом проседает все глубже; пыль набивается ей в туфли. Куда как лучше Эхмее: он легок, его шаги почти не оставляют следов, и острые песчинки не царапают ему ноги. Когда они доходят, Фосс первым делом вытрясает обувь и мысленно себе удивляется. Ко всему можно привыкнуть. Ничего личного, ребята-большинство-из-которых-она-даже-не-знала. Вы молодцы, и я хотела бы вернуть вас всех, но даже агатовые ноги недостаточно прочны для ходьбы по вашим осколкам. Эхмея наблюдает за ней с потрясающим терпением. Сразу видно, что он привык ждать не меньше, чем целую вечность. Не удержавшись, Фосс возится немного дольше необходимого. Потом они поднимаются по высокой белой лестнице, чистой и блестящей; Фосс держит туфли в руках и беззастенчиво клацает по ступеням. Сплав растекается из-под ее ног, цепляется за каждую грань и выщербину, обшаривает и общупывает. Луняне — как клочья облаков, и их белый город ничем не лучше; но пока время изменения не пришло, пока высокая светлая башня перед Фосс не истекает маслом и дымом, ее лестница ничем не отличается от любой лестницы в школе. Иногда она окончательно перестает понимать разницу между "временным" и "вечным". Цветы вянут, луняне меняются, самоцветы один за другим уходят в пыль... Вентрикосус тоже ушла — куда?.. Фосс смаргивает с ресниц подтекающий сплав. Внутри здания светло и безветренно. Его стены уходят вверх и распахиваются окном в небеса: там, в самом центре, медленно мерцает особо крупная звезда, и Фосс не помнит ее названия. Велика и чиста вертикаль, взлетающая к звезде вместе со стенами; и Фосс плывет в ней, как пылинка в солнечном луче. Она все еще сплавлена воедино, но сейчас — распадается; ее ноги ей словно чужие, ее руки — ничем не лучше дыма и масла. Ее голова отказывается принимать во всем этом участие. Фосс разлетается на осколки и вбивает себя в небо вместо звезд, но в то же время стоит на полу твердо, как никогда, и растекается по нему сплавом, осязая каждую трещину. Хотел ли Эхмея увидеть, как золото и платина текут из ее бракованных, дырявых глаз? Или хотел увидеть, как она замрет в восхищении? Из стены выступает изваяние блистательное и бессмысленное в своей величине. Нечто длинное, широкое с верхнего конца и острое с нижнего. На его поверхности пляшут фигуры, ничем не отличные ни от лунян, ни от самоцветов, ни от адмирабилис: высокие, тонкие, красивые. Две руки, две ноги, одна голова. Фосс может рассмотреть, но не хочет, потому что вся эта гигантская скульптура расколота на мелкие части и соединена заново. Золото перелилось через ее край, разорвало ее на части, вытекло из трещин в белом камне и застыло. Танцующие фигуры расколоты по линии трещин. Их головы и ноги отделены от тел, их туловища разрублены пополам. Сплав поднимается по ногам Фосс, как чулки, ощупывает ее тело. Как много было металла, желтого и блестящего. Как он однажды пришел и разорвал. Эхмея слегка наклоняется к ней — он не так уж и выше, может, на ладонь или полторы, и он не довлеет над ней. Он не говорит ни слова. Ничего про “недостаток древних существ”. Он подцепляет тягучую металлическую каплю пальцем, и Фосс поспешно втягивает ее внутрь. — Это случайность, — говорит она и пытается собрать себя обратно. — Просто какие-то щели в глазах, знаешь, нельзя баловаться со сплавом и не… Она не договаривает, потому что не решается. Губами Эхмея прикасается к ее губам и замирает на несколько секунд, и Фосс может уклониться, но вместо этого продолжает стоять, как статуя — вроде той разукрашенной штуки. Разбитая и немая. — Рог изобилия, — говорит Эхмея, когда отодвигается от нее. — Важный символ для людей. Фосс знает, что такое изобилие, но не знает, при чем тут “рог”. Она приподнимает брови — и Эхмея, на удивление, улыбается. — Те, кто жили на земле до вас, считали трудности жизни бременем. Мечтали о времени, когда каждый из них сможет получить все и не отдать ничего взамен. — Так не бывает, — отвечает Фосс. Она знает: чтобы одеться, нужна ткань. Чтобы переписать полуистлевшую книгу, нужна бумага. И для работы со всем этим надо сделать мебель и инструменты. Все взаимосвязано, и ничто не берется ниоткуда: так научил их Адамант. Блистающая вертикаль, подобная лучу света, рушится Эхмее и Фосс на головы. Масло и дым, дым и масло. Фосс пытается что-то вспомнить, но никак не может. — Как видишь, — продолжает улыбаться Эхмея, — ни один закон не может быть непреложным. О да, любой из них можно переступить. Так Фосс переступает каждое слово Адаманта, одно за другим — непреложные законы ее сердца, столпы ее любви. Ее руки расщепляются на шесть, сжимаются в кулаки, сжимаются на груди, переплетаются пальцами в замок. Туманная материя Луны, минеральное масло — или как там называл ее Эхмея? — замирает в вышине сверкающим решетчатым куполом. У лунян есть все, кроме покоя. У Фосс нет ничего, но к покою она иногда так близка — как сейчас, когда внутри нее снова что-то ломается, а на месте чего-то обнаруживается дыра. И сейчас речь вовсе не о теле. Ее тело — обрубок, прозрачный и мягкий, цвета воды на западной отмели. И ломать в нем уже нечего. Эхмея смотрит вверх. — О, мир древности, мир земной, полный трудностей и их преодоления... Можно подумать, сейчас на земле легче. — О, этот мир призрачного изобилия — с какой радостью я бы разменял его на жизнь человеческую. Он как по книге читает. Быть может, его мысли созрели за целую вечность, и теперь блестят на солнце, как спелые ягоды. Совсем давно, едва родившись, Фосс приняла такие ягоды за бусы; но стоило их проколоть — они истекли соком и утратили свою красоту. Как же над ней смеялись! Как же она была огорчена! Она тянется сплавом к стенам, и к расколотому “рогу”, и к решетчатой крыше. Оплетает их, прикасается к ним. — Давным-давно, — говорит Эхмея и касается пальцами ее щеки, — люди чинили прекрасные, но хрупкие вещи… Он заправляет ей за ухо неровно остриженную, постоянно выпадающую из прически прядь. — Они мешали смолу с золотом и склеивали осколки. Тонкая блестящая золотом паутина сплава пронизывает пространство кругом. Пожелай Эхмея шевельнуться — и металл не отпустит его не рассеченным. — Прекрасное продолжало жить, и следы времени лишь украшали его. Люди называли это “кинцуги”. Фосс наклоняет голову. Прядь выпадает из-за уха. — Ты — драгоценная кинцуги, — шепотом произносит Эхмея. Он не договаривает, но сплав знает все и так. Голова Ляпис-Лазури знает все и так. Одна только Фосс не знает и не понимает ничего. Разбитая и склеенная сплавом, подобным золоту и смоле. Она вспоминает свое тело без пудры — чистый и нежный цвет давно погиб, и даже свет не может проникнуть сквозь бесконечное число заполненных металлом лакун и трещин. Она не помнит рисунок этих повреждений: смысла нет, с каждым днем их все прибавляется. — Эхмея, в этом нет ничего прекрасного или драгоценного. Каждая трещина — след. Не более того. Он щурится. — Позволь мне решить это для себя самому… Фосфофиллит. Он делает шаг назад, и за долю секунды до этого Фосс отпускает сплав. Тонкая, острая паутина льется на пол металлическим дождем, не причиняя Эхмее вреда. Фосс не понимает, не понимает, не понимает. Она смотрит на свои руки, сжимает и разжимает гибкие металлические пальцы, она чувствует, как ее много. Много металла, много осколков, много чего-то еще — того, что скрепляет все это воедино. И это не инклюзии. Принимая решения, Фосс чувствует себя не разбитой, а склеенной. Отпуская Эхмею из идеального захвата, она переступает еще одно слово Учителя. Ломает очередной столп. Разбивает заглавную букву в слове “учитель”. По привычке она думает: он мог бы ответить ей на вопрос — что за странные вещи делает с ней Эхмея? Чего он хочет? Почему он так к ней прикасается? Самоцветы не очень ценят прикосновения: сложно любить то, что может тебя ранить. Эхмея касается Фосс так, как будто для него это символ простой, понятный и важный. Но “Учителя” больше нет; она сломала его образ, расколола на тысячу кусков и перемолола в пыль. Чтобы разбить самый твердый во вселенной материал, сам образ несокрушимости, нужно начать с себя. Со своего тела. Со своего разума. И Фосс уже разбита — и восстановлена, и следы времени — часть ее.