Глиняный пёс

      Огромный оранжевый диск клонившегося к закату солнца дрожал и переливался в раскаленном воздухе, походя на плавящееся золото. Многолюдный шумный Ур постепенно затихал, готовясь ко сну, и, хотя было еще достаточно светло, на многих улицах вспыхивали первые огоньки факелов, казавшиеся крошечными на таком расстоянии.       Смуглый юноша лет двадцати, сидевший на крыше своего маленького кирпичного дома, со вздохом поднялся, отряхнув некогда белую, но от времени и постоянной носки посеревшую шубату от песка. На руках он носил металлические браслеты, а пояс его украшал шерстяной длинный шнурок с кисточкой. Судя по тому, что ладони его были светло-красного цвета от засохшей глины, он трудился писцом, и пришел на террасу отдохнуть от работы. Юноша уже собрался было спуститься по узкой лесенке вниз, но его взор привлекла яркая вспышка. То были последние лучи заходящего солнца, отразившиеся от ярко-красных ступеней великого зиккурата Нанны, высившегося над всем городом, подобно горе. Лестница нижнего его яруса уже покоилась во мраке, и черный цвет ступеней лишь усиливал окутывавшую основание здания тьму. А вот самый верхний ярус с белыми ступенями и окрашенным в лазурный цвет храмом, символизировавшим близость к божественному светлому небу, пока еще был бледным, словно замер в ожидании чего-то. Его красота раскроется чуть позже, когда великая луна, всемогущий старец Нанна, вступит в свои права и озарит Ур и все его окрестности своим серебристым сиянием.       Вызывавшее благоговейный трепет, великолепное детище Ур-Намму всегда восхищало юношу, хотя он с самого младенчества рос в Уре и каждый день видел Экишнугаль. Но божественное величие этого храма-дворца, его выпуклые, словно томящиеся от сдерживаемой мощи стены, несущие на себе обширные террасы с разбитыми на них садами, каждый раз выглядели для молодого писца по-новому. Словно зиккурат менялся ежедневно, открывая для смотрящего на него что-то неизведанное. Он мог быть величественным и грандиозным, пылая в лучах полуденного солнца, как драгоценный камень. Мог быть спокойным и торжественным, когда во время богослужений по лестницам поднимались процессии, дабы воздать почести Нанне.       В дни церемоний к небу устремлялись столбы белого дыма от воскуриваемых ладана и мирры, которые словно соединяли Экишнугаль и мир богов, сшивая небо и землю белыми нитями. Ночью, озаряемый перламутровым светом луны, храм становился грациозным и изящным, несмотря на свои исполинские размеры. Длинные широкие листья финиковых пальм, произраставших на террасах зиккурата, едва заметно тревожил легкий ветерок, а под деревьями в ночной прохладе раскрывались диковинные цветы, наполняя воздух благоуханием.       Не даром зиккурат Нанны называли Горой Бога. Это было не просто сооружение — это был живой организм, менявшийся, развивавшийся и живший по своим особенным законам.       Стук и звон, донесшиеся откуда-то с улицы, отвлекли юного писца от размышлений, и он подошел к краю крыши, поискав взглядом источник шума. Неподалеку торговец убирал товар из своей крытой растянутым полотнищем лавки в двухколесную телегу, запряженную мулом. Судя по всему, день для него прошел не слишком успешно, а потому старик был раздражен, и сурово обходился с глиняными горшками. Впрочем, когда он дошел до более ценных и тонких изделий, ему пришлось слегка умерить свой пыл. Юноша улыбнулся и спустился по лестнице в единственную комнату своего дома за свежей табличкой, которую надо было завершить сегодня за ночь, дабы утром ее уже можно было оставить сохнуть на солнце. Поскольку в помещении было очень душно после дневной изматывающей жары, он открыл входную дверь, желая впустить ночную прохладу. Все равно жил писарь бедно, и даже самый непритязательный вор не нашел бы, чем поживиться.       Взяв с пола широкую доску с раскатанным на ней квадратным куском красной глины, юноша осторожно поднялся на крышу и положил ее поближе к установленному в специальную подставку факелу. Работать в помещении ему не хотелось, так как молодого писца прельщала ночная прохлада и возможность лишний раз полюбоваться храмом Нанны при свете луны. Света от факела было вполне достаточно, и он уже хотел было приступить к работе, как вдруг вспомнил, что забыл захватить калам. Старая палочка для письма совсем затупилась, а потому он спустился вниз и вышел из дома, открыв дверь в крошечную пристройку с крышей из сухих пальмовых ветвей. Это было хозяйственное помещение, в котором также хранились заготовки для каламов. Юноша вынул из вязанки одну тонкую тростинку и взял заточенный металлический клинышек, став быстрыми привычными движениями вырезать инструмент.       Когда он закончил и вышел из пристройки, солнце уже покинуло горизонт, и сейчас о нем напоминала лишь пурпурная тонкая полоса на небе. Месяц теперь был хорошо виден среди постепенно зажигающихся одна за другой звезд, однако пока что его застилали полупрозрачные легкие облачка. Нанна готовился к своему неторопливому плаванию по небу в светящейся ладье, и даже буйный строптивый Шамаш, однажды дерзнувший отобрать у собственного отца власть над ночью, не мог помешать тому. Каждый день он мучил людей своими яркими испепеляющими лучами, но мудрый старец с началом сумерек неизменно прогонял его с небосклона, дабы одарить смертных лаской прохлады и покоя. Юноша взбежал по лесенке на крышу дома, но на последней ступеньке вдруг замер, нахмурив свои густые темные брови.       Перед ним на все еще хранившем дневное тепло полу лежал крупный ржавого окраса пес с короткой шерстью. Ростом собака была примерно по колено взрослому человеку, с широкой грудью, коротким хвостом и массивной мордой, указывавшей на ее дальнее родство с боевыми молоссами царских войск. Писарь знал этого пса: зверь всю жизнь бродяжничал в городе и его окрестностях, появляясь то там, то тут. Добрые люди подкармливали его остатками со стола, злые прогоняли и грозились прибить. Однако он никогда не промышлял воровством, словно это было ниже его собачьего достоинства. Неужто в его крови все еще жили какие-то отголоски того необычайного благородства, коим славились псы-воины? Иной раз и сам писарь делил с собакой свою скудную трапезу. Особенно любил он свежее коровье молоко, но не брезговал и подкисшим. У пса не было имени, и юноша оказался единственным, кто дал ему кличку.       — Похоже, ты решил, что теперь мое жилище принадлежит также и тебе, Нимхет*, — с легким раздражением проговорил он, скрестив руки на груди. — А ведь я тебя не приглашал.       Пес лишь приподнял свое рваное ухо, скосив маленький черный глаз на человека, и широко зевнул, продемонстрировав крупные желтоватые клыки. Тут внимание писаря привлекли перепачканные красной глиной передние лапы собаки. Осененный страшной догадкой юноша кинулся к лежавшей на полу табличке и с расстроенным возгласом сжал пальцами свои короткие вьющиеся волосы. Работа была безнадежно испорчена: на глине красовались два глубоких отпечатка собачьих лап, стерших письмена. А ведь эту табличку заказал жрец из самого храма Нанны! Разумеется, это был не важный религиозный текст: простому мальчишке-писарю никогда бы доверили такую работу. Но, тем не менее, разочаровывать столь высокопоставленных заказчиков юноша не смел. До конца срока, отпущенного на работу, оставались лишь сутки, а у писаря и без того было дел по горло.       — Блохастое отродье! Ты испортил мне всю работу, Нергал тебя побери! — в сердцах воскликнул он, кинувшись к собаке. Но до сих пор спокойно дремавший пес вдруг проявил неожиданную прыть и вскочил на свои не слишком длинные, но очень крепкие лапы, поспешив ретироваться от разгневанного хозяина дома тем же путем, которым сюда попал.       Проследив за умчавшимся по лестнице вниз псом, писарь вернулся к табличке и опустился перед ней на корточки, со вздохом проведя темными пальцами по собачьим следам. Можно было бы, конечно, заделать их свежей размоченной в воде глиной, но от чего-то юноша медлил. Внезапно он услышал позади себя цоканье собачьих когтей по кирпичному полу, и вскоре мокрый большой нос поддел локоть писаря. Юноша опустил взгляд на широкий разделенный по центру на две выпуклые части лоб собаки, и вздохнул. Выразительные брови пса шевелились, потому что он то и дело поднимал виноватый взгляд на хозяина дома, словно показывая всем своим видом, что справился с трусостью и готов принять любое наказание.       — Похоже, ты не совсем согласен с данным тебе прозвищем, а, Нимхет? Видно, даже собаке может быть ведом страх сгинуть из этого мира, не оставив после себя ничего. Вот ты и решил вопреки всему «наследить» в истории, безобразник, — проговорил молодой писарь, поглаживая мощную, покрытую складками шею собаки. Затем он наклонился и коснулся губами поросшего жесткой короткой шерстью горячего лба зверя.