Исповедь палача

Нет, это не я, это кто-то другой страдает. Я бы так не могла, а то, что случилось, Пусть черные сукна покроют, И пусть унесут фонари... Ночь. Анна Ахматова. Реквием

      Атрус, в прошлом ты просил меня о многом.       Но никогда — об этом.       Так много всего, с чем я готов — и всегда был готов — тебе помочь. Не знаю, почему… большинство взбунтовалось бы против того, что я соглашался для тебя делать, боясь пройти теми тропами, которыми шел я. И я понимаю, из-за чего… то, о чем ты меня просил, никогда не было ни простым, ни безопасным. И все же я соглашался. Быть может, из-за нашей дружбы… Так много людей я знал за свою жизнь, и не было никого, похожего на тебя. Быть может, из-за того, что я мог наконец-то сделать в своей, иначе обыденной, жизни что-то, что имело значение, пусть и в мирах, которые никогда не повлияют на этот; и затронуло людей, которые, может быть, однажды забудут мое имя и откуда я, но навсегда запомнят мои деяния. Или, быть может, из-за того, что однажды я случайно нашел книгу и узрел — а затем мне были показаны — чудеса за гранью любого воображения.       Ты позвал меня сюда как друга, чтобы помочь принять трудное решение. Я понимаю это и был готов оказать помощь… Я знаю, как это может быть тяжело и как личные предубеждения могут затуманить рассудок. Ты пришел, чтобы, после стольких лет, показать мне своих сыновей и помочь тебе решить их судьбу. Но и только, Атрус, ты просил именно это. Помочь тебе решить их судьбу: оставить ли их в заточении или отпустить на волю.       Понимаю, это непростой выбор. И я мог тебе помочь. Но потом ты оказался в ловушке в Райме, и мне пришлось принимать все решения самому. И что я должен был сделать в первую очередь как справедливый судья? Я посетил тюремные Эпохи, увидев их с кристальной чистотой, отбросив прошлые предубеждения. Я отправился в Шпиль… как мне судить здесь? Взглянуть на человека, чье прошлое было запятнано чудовищными преступлениями, такими, которые даже теперь я не могу простить. Я видел, как он врывался в чужие жизни и калечил их. Я помню Сааведро, на двадцать лет запертого на Джананине по вине этого человека… Сааведро, чьи мольбы и крики до сих пор не дают мне уснуть душными ночами. Я был готов ненавидеть. И я возненавидел. Я не оправдываю. Но я сидел в Шпиле, на нижнем уровне, зеленая звезда лила свой свет на камни вокруг меня, и я уже не мог судить. Я провел там несколько дней — и книга Томаны всегда была легкодоступна — и уже почувствовал, как мой рассудок мутится, как летающие камни и сверкающие кристаллы, холодный ветер и мерцающие звезды подтачивают мое всегда такое устойчивое сознание. Двадцать лет… а я — смог бы? Смог бы так жить, когда было бы куда проще сделать всего шаг и бесконечно падать среди звезд, которые, в отличие от Разлома, не давали ни тепла, ни безопасности? Когда это был бы самый простой выбор: покончить с безумием, нескончаемым ветром, подтачивающим мой рассудок, зная, что я буду заточен в этом месте до конца дней своих?..       Я не могу судить это, Атрус.       Продираясь через джунгли Хейвена, я изумился тому, что нашел там. И судить это было проще. Сначала я настроен скептически, но потом нахожу такую горечь, такое сожаление, такое искреннее раскаяние. Я прикасаюсь к изысканным изображениям мангри и моста и удивляюсь, как такое вдохновенное творчество может исходить от человека, создававшего электрические клетки и ужасающие пыточные инструменты, и осознаю, что он всегда был творцом… но только раньше, искаженное, его творчество представляло собой кошмарные вещи, а здесь, в тропической тюрьме, оно стало чем-то истинно прекрасным. Но я все еще помню, что он виновен в произошедшем не меньше, чем его брат. Я не могу забыть пыточные инструменты, гниющие головы и тот рассекатель обезьян в Лесу-на-воде. Это невозможно. Но здесь я вижу перемены, и это пугает почти так же, как когда-то рассекатель. Может ли кто-либо настолько измениться? И ответ — да. Да. Но что тогда с ними будет? Нужно ли позволить им вернуться домой, будто ничего никогда не происходило? Смогут ли они снова жить в мире людей и перемен, так привыкшие к одиночеству в единственном мире? Я хотел так думать. Я надеялся.       Но и это я судить не могу.       Я был один в Серении, когда я вынужден был вынести приговор. Впервые я встретил их лицом к лицу, и это было страннее всего. Они смотрели на меня и не знали меня, а я чувствовал, что знаю их даже слишком хорошо, и не знал, что сказать. Ахенара я встретил первым и наблюдать, как он спотыкается в своих словах и объяснениях, было почти больно, потому что было очевидно, что он не привык общаться с людьми. И Сиррус… это тоже было ужасно — видеть хитроумные манипуляции и поразительное спокойствие, но в то же время знать, что безумие, скрывающееся за этой личиной и открывающееся не всем, тем не менее, было явью.       Я нашел Йешу. Я видел, что они делали, и узнал их план. Я должен был спасти Йешу, росшую у меня на глазах, знавшую меня и доверявшую мне… и приговорить двух человек, которых только что узнал, к судьбе, которой я не знал.       Я вошел в Мир снов вслед за Йешей. Я намеревался спасти всех, кого мог; теперь оглядываясь назад, я понимаю, что это было невозможно. И я пытался, Атрус. Я пытался спасти их. Я так и не понял до конца, что просят у меня предки, пока не стало слишком поздно. Их слова были достаточно просты: «Отделить сознание Сирруса от сознания Йеши». Это все, что мне нужно было сделать, и меня это устраивало. Фраза звучала вполне однозначно.       Только вот слишком поздно я узнал, что «отделить» значило «выбрать». Выбрать одного или другого. Чтобы Йеша жила и могла быть собой, Сиррус должен умереть. Или я мог позволить ему жить и навсегда потерять Йешу. Я не понимал этого, когда входил в Мир снов. Мой дух-проводник был со мной и похвалил меня, когда я смог рассоединить их сознания, а потом… потом…       Потом была вспышка, и все пространство Мира снов будто содрогнулось на мгновение, когда они разделились. Сначала я не понял, что произошло. Я хотел сказать проводнику что-нибудь радостное, о том, как я наконец справился, и теперь с Йешей все будет в порядке. Но только он заговорил со мной первым, удивительно бесчувственно, о том, как без защиты проводника Сиррус будет раздавлен и уничтожен. Вспышка и искры означали не отделение… они означали смерть. Это значило, что, силой своей воли и рук восстановив воспоминания, я предпочел его жизни жизнь Йеши и увидел, как он был раздавлен и потерян навеки.       Осознать пришлось слишком многое. Я вернулся в мир бодрствующих, похолодев и думая, что все произошедшее совершенно невозможно, пытаясь убедить себя, что ничего этого не было. Но не смог.       Я убил чудовище. Я обрек на смерть того, кто безусловно заслуживал ее; того, кто приносил боль и разрушение всем, кого бы ни коснулся. Это ведь честно, что он должен был умереть таким странным и жутким образом. Если бы не я, он бы убил Йешу. Он бы убил всех нас. Но еще я убил гения; странного, искаженного человека с блестящим умом, и такой гордостью, и такой… такой силой. Я бы не смог прожить в Шпиле все эти годы. И не думаю, что хоть кто-то смог бы. А он смог превратить этот сводящий с ума мир во что-то стоящее. Я не знаю больше никого, кто смог бы такое сделать. Я убил того, кто в другое время и в другом месте мог бы стать великим.       «У тебя получилось!» — сказал мой дух-проводник. Как будто я сделал что-то, чем должен был гордиться.       Я выбрался из кресла и пошел к Йеше. Она повернулась ко мне, но я не мог понять выражения ее лица. Ахенар взглянул на меня. Он тяжело дышал, каждый вздох звучал так, будто воздух вливается внутрь нехотя. Он улыбнулся мне, хоть это и была слабая и отрешенная улыбка.       «У нас получилось», — сказал он, и сказал совершенно иначе, чем дух-проводник. Дух-проводник звучал победоносно, а Ахенар лишь устало констатировал факты, будто бы он был не более горд этим, чем я. И необычнее всего тогда, когда он заговорил со мной, мне показалось, что я его понял. Впервые с тех пор, как я встретил его на Мисте, я совсем не боялся. Мы были разными людьми из разных миров, но в сердцах имели много общего, и только теперь я это понял.       И теперь, когда я это понял, он умирает.       Сначала я разозлился на него. Я хотел подойти, встряхнуть его хорошенько и приказать не умирать, потому что он не мог. Не теперь, после всего, что произошло! Так много еще надо сделать, всем нам. Он не мог умереть теперь, когда жизнь только начиналась. Но я ничего не мог поделать и никогда за всю свою жизнь не чувствовал себя более беспомощным, наблюдая, как жизнь медленно покидает человека, которого я ненавидел и боялся, пожертвовавшего всем, чтобы Йеша и я жили.       Я ненавидел его так долго. Я вынес ему приговор, как только бесчисленные годы назад оказался в Корабле-в-камне и увидел этот абажур из скелета. С тех пор мое мнение ни разу не поколебалось, и даже когда я встретил его здесь, все, о чем я мог думать, был Нараян и пыточные инструменты в Механической Эпохе. Я не верил ему. Он мне не нравился. И вот он говорит, что у нас получилось: что-то вроде странного партнерства, не имеющего смысла, но существовавшего в тот миг для единственной цели, что мы достигли. Вместе. Работая с тем, кого я едва знал, но всегда ненавидел. Скорее всего, он знал, как сильно я не доверял ему, и все же он сказал, что получилось у нас. Будто в тот момент я был не столько чужаком, сколько равным, другом. И потом он погиб за нас.       Я не заслужил эту жертву.       Может быть, в Мире снов я бы смог найти способ спасти его. Я уверен, что мы с духом-проводником могли что-нибудь придумать. Но мы больше не были в Мире снов, и, не успело пройти и пяти минут, как он уронил голову на колени Йеше, и прерывистое дыхание оборвалось.       Рука Йеши дрожала, когда та погладила его по густым растрепанным волосам.       «Прости, — прошептал я им обоим. — Прости».       О Атрус, ты пригласил меня сюда, чтобы помочь тебе сделать выбор. И вот он я, вынужденный сделать его сам… вынужденный быть судьей, обвинителем и палачом одновременно.       Выбрать между двумя твоими детьми. Выбрать, кто будет жить, а кто умрет. И это неправильно, Атрус. Я не должен был это решать. У меня не было такого права и не должно было быть. Но простейшая мысль, прикосновение, идея в Мире снов разорвала на части один из величайших умов, когда-либо существовавших. Но тут же газ от умирающего цветка убил человека, которого я ненавидел годы и годы, но в этот самый миг осознал, что мог бы простить ему все. Эта сцена возникала в моем сознании снова и снова… если бы я провел не так много времени в Мире снов, если бы я пришел раньше… если… если… если… так много всего, и если бы я сделал это, он бы был еще жив. Но я не сделал из этого ничего, и он умер.       Я пришел помочь тебе, Атрус. Не для того, чтобы увидеть смерть твоих сыновей, одного из них — от моей руки, второго — по его собственному решению. У меня не было права судить и принимать эти решения.       Но тебя нет со мной, и я не могу тебе это сказать. Ты в множестве миров отсюда, в Райме, и все, что я могу — встать на колени перед креслом, сжав руку Ахенара, а своей обняв Йешу, в тишине умирающей палаты памяти и последних отзвуков Мира снов.