Мягкохвостая

Её руки пахнут чем-то непонятным — то ли пеплом, то ли палёными дровами, а иногда противным, горьким кофе, который он так ненавидел. Ненавидел, наверное, только из-за чёртового, грёбаного, долбаного сенсея, который улыбается лишь по-фальшивому, и не умеет никак больше. Когда его уголки губ поднимаются в милой, безупречно-приторной, улыбке, которая больше похожа на издевательский оскал, Урие напрягается, каждая мышца в теле становится металлической, пуленепробиваемой, и он готов броситься в любой момент, — лишь кивни — как верный пёс, выжидающий момента; охотник, наблюдающий за дичью. (гав-гав.) Из груди вырывается хриплое, смердящее рычание, которое отдаёт закипающей слюной в горле и всплывающими в голове образами, подёрнутыми пеленой крови и страха. Не хочется верить, но приходится. Его бело-седые, местами серые, волосы, немного растрёпаны, и ничего так не испортит не дополнит образ, как прикрытые в «счастливой» улыбке глаза и сверкающие сквозь время зубы. Казалось бы — такой чистый, невинный и правильный... Дворовые шавки не умеют быть правильными. Урие — правильный. Он идол, на каких только стоит ровняться, он честный, он беспрекословно выполняет приказы своего хозяина, а не носится, сломя голову, по дому, даже не пытаясь ничего понять. Он чинный доберман, а не какая-то дворняга! Он рычит всегда, пусть этого никто и не замечает, не видит, или старается не видеть. Она же никогда не мурлыкала при нём так, как выделывалась при уличной бродяге. И это его съедало изнутри. *** Куки, наслаждаясь единственной свободной минутой не в спортзале, безразлично упёрся взглядом в ослепительно мерцающий огонёк посудомоечной машины, изредка прерывающей звук приятной музыки в наушниках, и нечасто, не больше раза в минуту, прислонял к тонким губам облюбованную кружку для очередного глотка. Было невыносимо тихо, не считая, конечно, саундтрека и поскрёбываний гремящей посуды, и эта тишина начинала невольно давить, сплющивая стены до коробки. Урие держал себя в руках — клаустрафобией он не страдал, хоть и сейчас ему так не казалось; выжидал удобные моменты, чтобы залить немного терпкого чая в остывшее горло. (мяу.) Звеняще-шипящую тишину из-под наушников выудила вошедшая Муцуки, звук шагов которой Куки слышал даже за шумом воды и басов, словно подцепила когтистой лапой золотистую рыбку. Она ступала мягко, легко, прозрачно, почти неслышно, но каждый её шаг отдавался в голове парня нетерпимым грохотом, и чем ближе она подходила, тем гроче становился топот. — Привет, Урие-к-кун, — с запинкой начала она, протягивая руку к затылку и сжимаясь внешне ещё сильнее, чем хотелось бы. (противная, тупая кошка.) Молодой следователь даже не повернул головы в сторону худого псевдопарня, но видел, слышал, как она произнесла эту паршивую фразу, которая прилипла к ней непонятной тряпкой ещё с самого знакомства. — Чем занят? — (как противно ты улыбаешься, только портишь всё. Как и Хайсе, впрочем). Муцуки приблизилась к дивану лишь больше, но мелкими, незаметными шажками, надеясь, что её не заметят. (ага, как же.) — Какая разница? — бесцветно бросил Куки, наблюдая за реакцией. — Ты один, — заметила девушка, нервно перебирая в холодеющих пальцах рук старую футболку, и смущённо уставилась в пол. — Тебя что-то тревожит, да? (да ты капитан Очевидность.) Урие всё же повернулся к назойливой Тоору, оглядывая каждую её клетку, впиваясь взглядом в каждую ресничку и тень за аккуратным, немного вздёрнутым, носом. (и всё же, ты идеальна.) — Нет. Всё нормально. Похоже, эту рыбку она не собиралась отпускать так просто. — Можно мне сесть? — Она вопросительно приподняла брови, растерянно хлопая глазами, и, не дожидаясь ответа, опустилась на диван. well, he's sweet, isn't he? But I'm sorry ladies, he belongs to me. (чёрт, грёбаная кошка.) (мне уже не вылечиться.) И Урие, без слов и всяких распинаний, целует её, слишком горячо и чувственно, чтобы что-то говорить. И он знает, что ей по вкусу такая любовь. *** Но ведь доберманы должны ненавидеть кошек, не так ли?