i.
Слезы, оказывается, заканчиваются достаточно быстро. Ощущения предательства никакого, зато страх где-то в самих костях, выкручивает и убивает медленно. Шерил знает, что никто не придет. Ее спасать-то и некому. Даже если бы кто-то и был, пройдет куча времени прежде, чем ее решат искать здесь. Ей что-то говорят про дьявола, снова колют препараты, когда она рыдает в голос. Снова колют что-то, когда она плачет беззвучно. Продолжают колоть, когда она перестает рыдать. Совершенно впадает в прострацию, не считает даже дни. Пожалуй, она могла бы сломать ноготь, что почему-то до сих пор сами не сломались, и делать небольшие белесые отметки-полоски на собственном предплечье или бедре. А ей бы снова говорили про дьявола, как только выяснили, что она вот так вот странно дни считает. О существовании того самого дьявола задумываться не приходится. Шерил знает, что они здесь зовут дьяволом все то, что не овощ. А овощем становиться она боится. Она, кажется, всего уже боится. И вместо внятных чувств или ощущений одна лишь пустота. Настолько звенящая, что ее звуки любые глушат, когда дверь в ее комнату открывается. Единственное, что есть хорошего во всех этих лекарствах, так это то, что она больше спит. И все чаще Шерил ловит себя на том, что стоит закрыть глаза, как она может сбежать отсюда. Сбежать так далеко, что ее никто не найдет и не поймает.ii.
Вероника смеется. Живо так, искренне. И Шерил ничего с собой поделать не может. Начинает смеяться вместе с ней, в губы целует, а на той юбка черная в такую же черную сетку поверх. Ткань летящая, а под босыми ногами мокрый песок и океан. В Ривердейле такого не бывает, а Шерил пытается догнать Веронику, бегущую по кромке берега, и смеется-смеется-смеется, совершенно не позволяя себе думать, что моря этого никогда и не видела. Потому что влетает в Веронику на полном ходу, а та смеется и целует ее жадно. — Пойдем, — говорит Вероника тихо, пальцы ее в своих сжимает и тянет в сторону моря. И Шерил плевать на дорогую одежду, на укладку. Она идет. Сжимает только ладонь Вероники крепче в своих, и они вместе бегом прямо в воду. Пока та в легкие не пробивается, пока она тонуть не начинает. На дно что-то тянет, и Шерил кричит под водой. Шерил кричит, а ладонь из ее пальцев выскальзывает так, будто она за склизкие водоросли держалась. Шерил уцепиться пытается за что-то, но вокруг лишь вода. Вода-вода-бездна, тащащая ее вниз. И когда она смотрит вниз, когда глаза болят от соли вокруг, кажется, что она видит родного брата. Кажется, это Джейсон. А она ногами дергает, пытается ударить его, легкие водой наполняются, а у нее шарашащее «отстань» в мозгу. Ровно до тех пор, пока она не начинает отключаться. Пока она не начинает отключаться, чтобы прийти в себя на жесткой одноместной койке. И Шерил глаза зажмуривает, потому что открывать их еще страшнее, чем вернуться в свою комканную реальность. Здесь она может всего лишь вдохнуть, там — спрятаться и прожить.iii.
Вероника гладит ее по плечу, по спине, подбородок ей на плечо укладывает. — Ты какая-то нервная последнее время, Черри. А у нее даже улыбка какая-то настолько ломанная, что мышцы лица сводит, что у нее не получается долго удержать их в таком положении. Шерил предпочитает не улыбаться в таком случае. Лишь чувствует на себе мешковатую одежду, в которой ей душно. И жарко. И до безумия просто тяжело. Ей дышать тяжело, у нее немного голова плывет. Попытки проморгать все это не особо помогают. — Эй, Черри, я рядом, — и ладонь кладет поверх ладони Шерил, что на ее же бедре лежит. Шерил головой мотает. И она должна была врезаться в лоб Вероники, удариться больно. Но ни удара, ни боли. А когда она глаза открывает, то понимает, что подбородок той и не лежит на плече. У Вероники во взгляде забота, у Вероники во взгляде обеспокоенность. Только какая-то не та, совсем не та. — Ты не рядом, — выходит сипением. Голос не особо поддается. А еще у нее почему-то язык с трудом ворочается. — Ты не рядом, прекрати приходить ко мне в галлюцинациях, — и она путается в гласных звуках на последнем слове. Оно какое-то слишком сложное. Шерил в рыданиях давиться начинает, когда Вероника к себе ее прижимает, обнимает бережно. По голове гладит и что-то успокаивающее бормочет. Только Шерил разобрать не может, что именно. Ей свернуться хочется у той на груди. Скулить как-то жалко-беспомощно. Но вместо этого лишь головная тяжелая боль. Конечности холодные какие-то. И за грудиной безумно больно от до рези в глазах четкого — Вероники здесь нет, она все так же одна в своей той одиночной комнате.iv.
На самом деле, ее не поощряют за хорошее поведение. И рассказы про дьявола не смолкают. Шерил совсем как-то по-дьявольски скалится. Моргает и говорит очень заторможено, а оттого все ее эти оскалы выглядят еще более пугающими. Ей сказать хочется, что если дьявол и существует, то сегодня вечером, когда ей снова что-то вкололи, она трахалась с ним. С ней. У ее дьявола точеные черты лица и нежные руки. И ее дьявол — как и любой другой существующий — никогда за ней не придет. Ей рот скотчем заклеивают, чтобы она больше не скалилась. — Это все дьявол тебя искушает, дитя мое. Это все дьявол играет твоим сознанием и телом. Не бойся, мы тебя спасем. Мы тебе поможем. А у Шерил губы немеют под скотчем. И улыбка, оскал остается прямо под толстой серебристой полоской. Ей, если честно, совсем не жаль, что Вероника не приходит. Потому что та, что живет в ее голове, той все можно. А настоящая и живая — та, что из плоти и крови, — ей бы лучше не видеть и не знать, что с ней происходит на самом деле. Такая правда слишком уж режущая. (Ночными кошмарами — что придет за ней Джейсон.)v.
Границы между реальностью и подменой сознания настолько смытые, что она иногда валяется на своей койке, у нее рот приоткрыт, а закрыть она его не может. И носом шмыгает нервно. Потому что изо рта начинает слюна подтекать, а Шерил этого не хочет. Шерил не станет овощем, она себе напоминает, что ей всего немного осталось до восемнадцати — или же ей уже восемнадцать исполнилось, потому что в этом проклятом месте она вообще не может следить за временем. Вероника на корточки присаживается рядом с кроватью, юбку черную укладывая под задницей и бедрами, чтобы та не задиралась. И тянется зажатой в ладони салфеткой к ее лицу, чтобы вытереть чертову выступающую слюну. — Черри. Милая моя Черри, ты посмотри, что это. Неужели ты не можешь хоть немного им сопротивляться? А Шерил мычит в подушку. Как донести, что ее язык не слушается? Как объяснить, что она ведь, блядь, не специально? Это матери надо спасибо сказать. Матери, что сначала отравила бабушку, столкнула с лестницы, а теперь и от нее избавилась. Она мычит. «Уходи, Вероника. Уходи-уходи-проваливай! Ты ненастоящая». И почему-то удается руку в кулак сжать. Начать бить ей по краю койки. Скулить без слез, пытаясь язык во рту заставить снова слушаться. Только Вероника никуда не уходит. Стоит чуть в стороне и смотрит, как за ней приходят. Как ее трясут и снова пичкают какими-то препаратами. А у Шерил лицо влажное, а она, как идиотка последняя, как дура проклятая, смотрит в сторону — туда, где у стены стоит Вероника. (Где никого нет.) — Бедная. Бедная моя Черри, — тихо, едва шевеля губами повторяет Вероника, пока Шерил привязывают к койке жесткими ремнями.