***
Чем дольше Сейрен стоит в раздумьях, переводя взгляд то на пруд — кристально-чистый, переливающийся под ярким летним солнцем и манящий серебристыми росчерками снующей в нём рыбы — то на свои короткие, почти младенческие лапки, тем сильнее она уверяется в том, что это не такая уж хорошая идея. Живот, пустующий со вчерашнего вечера, сжимается в безболезненном, но угрожающем спазме, и сомнения приходится отбросить. Сейрен осторожно окунает лапу в воду — прохладно, так, что шерсть на загривке дыбом встаёт, но терпимо. Рыбы здесь много, она непуганая и жирная. И Хамми тоже хочет есть. Прижав уши к голове и сощурив глаза, Сейрен ступает в пруд и медленно идёт вперёд, едва сдерживая шипение, когда колючая вода обжигает холодом нежное брюшко. Рыба проносится прямо перед носом — и Сейрен, оторопев, бьёт когтистой лапой наугад. Дно пруда каменистое. Оджи двенадцать, и верить он не прекращает — уверен и всех уверяет, что рано, очень рано ещё сдаваться. Пасмурным дождливым вечером он хмуро сидит под ярким светом настольной лампы, изредка кусает карандаш за кончик и напряжённо вычитывает, мысленно перемалывает немного второпях настроченное сочинение, чувствуя покалывание в ладони — в одной только ладони, в левой, в которой карандаш — и нарастающее желание всё переписать. Оджи бросает карандаш на стол и нарочито крепко обхватывает голову руками, упираясь локтями в стол, когда начинает не колоть, а шевелиться что-то у него под кожей, не причиняя боли, но испытывая терпение. Родителям он говорить не хочет — боится, точнее, надеется по-детски и упрямо, что само пройдёт и не вернётся. Оджи не издаёт и звука, когда ладонь неожиданно и резко рассекает невидимый камень — ему слишком страшно, он абсолютно сбит с толку и заворожён целиком и полностью. Маленькие новорождённые цветы подёргивают едва заметно лепестками, будто разминаясь, и к коже щекотливо прикасаются листочки — тёмные, сердцами обрисованные и легко-легко пухом припорошенные. У Оджи и мысли нет к матери бежать — нужные сведения сами выплывают из разрозненного архива чужих рассказов и прочитанных книг, и пусть он никому не смог ещё доказать, что родственные души говорят на языке цветов — никто ещё не смог его в этом разуверить. Голубая фиалка – символ лояльности и верности.***
Сейрен торопливо бежит трусцой по лесу, время от времени опасливо оглядываясь — но чего ей бояться? Чего ей стыдиться? Увы, навязчивый страх неизвестности продолжает её изводить, а тяжеловатый кулон непривычно постукивает по грудке. Сейрен прекрасно знает этот лес — густой, тёмный, запутанный и раскинувшийся на много миль вперёд — и сейчас ей хочется оказаться испуганной чужестранкой, заблудившейся здесь, не знающей даже, куда она направляется. Путь далёкий, утомительный. Остановившись передохнуть, Сейрен раздражённо постукивает по земле хвостом, даже не волнуясь о том, что запорошит его пылью. Всё равно этого хвоста у неё скоро уже не будет. Оджи сидит, занеся пальцы над молчаливым фортепиано, и напряжённо, уже почти отчаянно думает. Он не считает, что уже достаточно хорош в классике — но упрямое желание сочинить что-то новое, что-то своё — оказалось сильнее. Он окружён давящей тишиной, и в его голове проигрываются мелодии, которые он миллионы раз уже слышал — на концертах, на записях, на занятиях и репетициях. На собственных выступлениях. Дан-сенсей его не захваливает — и Оджи ему за это безмерно благодарен. Он не насаждает ему свои мнения и даёт множество поводов для размышлений — и, возможно, именно поэтому четырнадцатилетний парень загорелся идеей написать свою музыку. Самокритичность говорит строгое «нет». Юношеский максимализм бросает в ответ дерзкое «да». Оджи устаёт от тишины, его пугает собственное бездействие, и он неуверенно начинает перебирать клавиши, и из-под его пальцев льётся бессвязная мелодия. Что, великим композитором себя возомнил, решил, будто сможешь сюиту написать спонтанно? Оджи встаёт рывком, опускает крышку и, сделав несколько тяжёлых шагов, падает на кровать, обессиленно раскинув руки. Музыку он любит всей душой — но не может найти в ней самого себя. Со вздохом встаёт и идёт на кухню — сидел за фортепиано он с самого утра, подзатёкшие ноги слушаются плохо. Родители работают — в доме царит всё та же тишина, которую он стремился нарушить. Ставит на плиту чайник и вновь садится — за стол, подперев щеку рукой, и не думает ни о чём конкретном ровно до тех пор, пока его не выводит из ступора резкий громкий свист. Встаёт со вздохом, берёт чайник и откидывает крышку с носика. Подходя к столу, оступается и покачивается. Кипяток прижигает кожу на бедре даже сквозь джинсовую ткань. Сейрен сидит на траве и пытается хотя бы осознать произошедшее. Мир теперь кажется ей чуть меньше, а собственное тело — немного неуютным с непривычки. Она опасливо поднимает правую руку — та слушается, но сравнима со шваброй, с которой свисает половой тряпкой кисть. Сейрен не унывает и решает пойти дальше — отведя в сторону правую руку, отталкивается от земли левой и пытается встать. Чувство равновесия её никогда не подводило — но и принимать вертикальное положение ей редко приходилось. Нетвёрдые ноги поначалу даже распрямляться до конца не желают, но Сейрен упорная, и потому расправляет сгорбленные плечи, гордо поднимает голову и перестаёт, наконец, пошатываться и дрожать. Ходить пока не пытается, довольная и первой маленькой победой. Солнце сквозь густую листву почти не пробивается, и лесной воздух чуть-чуть холодит кожу. На плечи и лопатки спадают длинные тёмные волосы — мягкие, но с шерстью им не равняться. Сейрен осторожно пытается поднять ногу, покачивается и испуганно раскидывает руки. Не падает и пытается вспомнить и воспроизвести движения людей, проходивших мимо неё. Наклоняется едва-едва вперёд, невысоко приподнимает ступню и делает маленький шажок. Второй. Третий. Сейрен начинает наполнять чувство гордости. Чуть увереннее, она вновь поднимает правую руку — и осторожно, неторопливо оглаживает её по всей длине ладонью левой, любуясь. Ощущение собственной кожи ей непривычно, но приятно. Осмелев, Сейрен с любопытством осматривает себя, хоть нагота её немного и смущает. Кладёт ладони на щёки, ощупывает нос, касается пальцами губ — и оглядывается по сторонам в поисках хотя бы крошечной лужицы, снедаемая желанием увидеть своё лицо. Лето в этом году засушливое. Сейрен тихо, разочарованно вздыхает, уже тянется рукой к кулону, теперь уютно покоящемуся между ключицами — и резко одёргивается. Разворачивается едва ли не на одной ноге — и идёт, медленно, но упрямо. Лесные тропы не усыпаны колючками и шишками — но даже для обычной земли человеческая кожа слишком чувствительна. Сейрен украдкой недовольно фыркает. Сейрен теряет счёт времени, когда её — бедро же, верно? — пронзает резкая, жгучая боль, заставившая вскричать и опуститься — скорее, неуклюже упасть — на колено. Уперевшись руками в землю, она старается глубоко и равномерно дышать и хотя бы понять, что с ней случилось. Боль потихоньку отступает, но чужеродные ощущения остаются. Сейрен недоуменно и завороженно смотрит, как сквозь кожу бедра проклёвываются и расправляют белые лепестки маргаритки.***
Оджи уже на самом пороге старшей школы, хоть ему самому в это верится с трудом. Разницу он, сейчас, по крайней мере, не чувствует — все его друзья по-прежнему рядом, учителя новые не пришли, а предметы намного сложнее не стали. Разве что девушек вокруг стало больше толпиться, заставляя всё чаще чувствовать себя неловко. Конечно, общаться с ними нетрудно — но как сказать, что не может и не хочет он дать им то, чего они все жаждут? Выйдя из школы, Оджи видит Ходзё-сан — хоть ему она и позволяет называть себя просто Хибики — явно сердитую и удаляющуюся быстрыми шагами. Вслед за ней выходит Минамино-сан — и Оджи устало вздыхает, вспоминая яркий красный клевер. Мысли о цветах — и лёгкое беспокойство — заставляют его повернуться в направлении старой городской часовни, которую от школы увидеть невозможно. Сейрен сидит на широкой выемке, болтая ногами, скучающе осматривает стены часовни и подбирает себе новое имя, стараясь не обращать внимание на желание сорваться с места и бежать в незнакомом, но точно ей известном направлении.***
На боках Оджи начинают часто и буйно цвести фиалки — такие же нежные, как и раньше, но тёмные-тёмные, какие в природе не встречаются. Морщась от боли в израненных боках, Сейрен вспоминает о маргаритках, в последний годы изредка распускавшихся у неё на лапах — и о той самой россыпи цветков на бедре.***
Держа на руках крепко зажмурившую глаза кошку, Оджи пытается унять собственное отрывистое дыхание. О том, что мог бы и не успеть — о том, что мог погибнуть сам — старается не думать. Глубоко вздохнув, мысленно собирает волю в кулак: всё обошлось, но ему всё ещё надо успокоить незадачливую потерпевшую. Спасённая кошка распахивает оба глаза разом и смотрит на него так недоуменно и испуганно, как посмотрел бы человек. Оджи дивится — сколько он по этой дороге ходил и ни разу её не замечал? На шее у кошки ошейник с серебристым кулоном. — Потерялась, что ли, глупышка? — ласково спрашивает Оджи, надеясь, что его голос бедняжку немного приведёт в чувство. Кошка даже не шевелится — и Оджи, не поддаваясь волнению, решает попробовать ещё раз. — Всё хорошо. Чернушка, — немного помолчав, добавляет он. Это может показаться глупостью, но на секунду Оджи думает, что подобное прозвище могло бы её обидеть. Кошка немного расслабляется, но смотрит всё ещё со страхом и подозрением. Возможно, определённые границы пересекать не стоило бы, но Оджи решает, что кто не рискует, тот не побеждает. Медленно подняв кошку, он легонько прижимается к её мягкой щеке и поглаживает её по затылку. — Хорошо ведь, что я здесь так вовремя оказался, правда? Кошка вновь замирает, но когда Оджи отстраняется, он видит, что глаза её прикрыты, губы растянуты в довольной улыбке, а горло подрагивает от тихого урчания. Будь она человеком, он бы сказал, что она покраснела. А ещё от неё исходило странное тепло. — Эй, у тебя жар, что ли? — оживившись, с искренним беспокойством спрашивает Оджи, и кошку это, кажется, тоже приводит в чувство. Оттолкнувшись от него лапами, она спрыгивает на мостовую и, выгнув спину, шипит. Какая норовистая! Оджи не смог не рассмеяться. — Ну, что ж, до свидания, вредина, — задержав напоследок взгляд на новой знакомой, Оджи разворачивается и идёт на репетицию, о которой за эти минуты и думать забыл. Сейрен смотрит ему вслед, и её бьёт мелкая дрожь.***
Следующие дни Сейрен проводит в полузабытьи, но жаловаться на это совсем не хочется. Она следует за ним повсюду, и ей это нравится. Ей нравится слушать его голос, который она уже запомнила; нравится слушать его игру — хоть и возникает порой желание мягко исправить. Ей нравится им любоваться — цвет его волос напоминает ей о золоте собственных глаз и о ярком летнем солнце её родины. Ей нравится тёплое чувство, теснящееся глубоко в груди и согревающее даже в самые одинокие моменты — пусть ей и смутно кажется, что ничего подобного она прежде не испытывала. И ей не позволено это испытывать. Сейрен плевать, что она забыла, зачем прибыла в этот город, ибо так хорошо ей не было с тех пор, как у неё была подруга. Впервые за долгое время это «была» кажется ещё более горьким, чем обычно, и впервые после него в сердце шевелится сожаление. Тёплые чувства бывают коварны, и Сейрен это осознаёт, стоя во дворе детского сада и глядя на Оджи, окружённого пёстрой стайкой детей, узнавшего её и приветливо протягивающего к ней руки. Она должна действовать — здесь две ноты, куча людей — и он. Липкий страх сковывает тело. Сейрен боится и не хочет призывать Негатона. Сейрен хочет, чтобы он снова её обнял. Она делает шаг вперёд, кладёт лапу на его ладонь — и, заметив в тени знакомую массивную фигуру, понимает, что её забытью пришёл конец.***
Обычно Оджи переживает за всех знакомых ему животных, которые в какой-то момент пропадают, но он пытается надеяться, что они попали в хорошие руки. Когда из виду абсолютно исчезает Чернушка, Оджи становится таким нервным, каким не бывал прежде. Он сомневается, что навязчивая смесь тревоги, вины и обиды принадлежит ему в принципе — но продолжает беспокойно метаться, не зная, чем себя занять и как об этом забыть. Он никогда не страдал бессонницей — теперь же может ночами сидеть на кровати, обхватив руками колени, и смотреть на луну, борясь с желанием спрыгнуть на пол и начать беспокойно ходить по комнате. Его изводят сомнения и сожаления, смысла которых он не может понять. Наступает момент, когда он решает пропустить занятие, сославшись на якобы плохое самочувствие. К чувству стыда чужого прибавилось чувство стыда собственного — и в попытке от него избавиться Оджи садится за фортепиано. Думать трудно, играть тоже — но он упорно перебирает клавиши, надеясь, что музыка, не раз выручавшая ранее, спасёт его и сейчас. Играть — двигаться — становится всё труднее, пока в один момент сердце не пропускает один долгий удар, и он, резко вскочив, не подбегает к окну, всматриваясь в даль и не понимая, что он хочет там найти. В ушах Сейрен перестаёт звучать её же отчаянная песня, и она выпрямляется, дрожа от гнева и обиды — неестественно сильных и кажущихся немного фальшивыми.***
Завидев вдалеке смутно знакомую фигуру, Сейрен садится у корней дерева, прижимаясь спиной к стволу, и уголки её губ приподнимаются в довольной ухмылке. Разумеется, парня этого — Оджи — она знает: под горячую руку он ей уже пару раз попадался. А если и без этого, как же его не знать, если именно за ним эта дурочка Канаде бегает, как восторженная собачонка? Тем лучше — разволнуется пуще прежнего, поняв, что он не придёт, а лишний стресс с её стороны Сейрен только на руку будет. Достаточно она уже свой авторитет уронила. А ещё он её когда-то спас от позорной смерти под колёсами автомобиля, но воспоминание об этом приходит тяжело и запоздало. Когда Оджи приближается, Сейрен почти не приходится имитировать обмякший вид — сердце на несколько мгновений ускоряется, и руки поникают от внезапно овладевшей ей слабости. Проходит это чувство так же быстро, как и появляется. Увидев девушку, Оджи немедля бросается к ней — прямо как тогда с машиной. Сейрен многого стоит сдерживать довольную улыбку. — Вы в порядке? «Вы»? Да ещё и так обеспокоенно? Теперь Сейрен не может не чувствовать себя хищником, загнавшим добычу в угол. Святые небеса, парень, как ты, добрый такой, прожил целых шестнадцать лет? Она поднимает на него глаза — но с его взглядом встречаться не хочет. Сердце делает один тяжёлый удар, и тело прошивает быстрая слабая судорога. — Ногу подвернула, идти не могу, — собственный жалобный лепет у Сейрен вызывает лишь презрение, а взгляд парня наполняется состраданием. — Мне вызвать врача? Сейчас! — Нет! — только бы это не прозвучало слишком подозрительно. — До дома помогите добраться, пожалуйста. Донесите, если не трудно, — да, звучит определённо нагловато. Но он покупается! Сейрен немного удивляет то, с какой лёгкостью он её поднимает — надо же, а выглядит таким тонким и изящным. Заранее празднуя победу, она позволяет себе прильнуть к его груди — от этого по телу разливается смутно знакомое тепло. Оджи настораживается, заметив обессиленно прижавшуюся к стволу дерева девушку, и ускоряет шаг. У него нет времени её рассматривать, но ему кажется, что он уже видел эти золотистые глаза, волосы глубокого фиолетового цвета и утончённые кошачьи черты лица. Перед глазами всплывает силуэт шипящей Чернушки, но Оджи с нарочитым раздражением отбрасывает мысль. Не хватало в подобный момент о такой бессмыслице думать! Прикоснувшись к незнакомке, чтобы её поднять, Оджи мешкается, сбитый с толку уверенностью в том, что всё-таки уже с ней встречался. Когда она доверчиво прижимается к его груди и кладёт на плечо голову, он снова вспоминает Чернушку. Ему не кажется подозрительным то, что указания незнакомки приводят его к отдалённой одинокой рощице, но когда она с неожиданной резвостью спрыгивает с его рук и широко, победно улыбается, он чувствует недоумение. Впрочем, сказать он ничего не успевает — девушка сверкает — в прямом смысле! — своими прекрасными глазами, и Оджи мгновенно проваливается в темноту. Сейрен довольно вскидывает подбородок и подходит к потерявшему сознание парню. Вот так оно и бывает — живешь себе, не тужишь, думаешь, что жизнь прекрасна, и вдруг встречаешь такую же Сейрен, и она тебя с удовольствием разочаровывает. Гордая собой, девушка поднимает руку и проводит ладонью по его щеке — тёплой, гладкой. Знакомой. Когда чудовище, получившееся в этот раз особенно нелепым, рассеивается, Сейрен хочет наброситься на любое из ближних деревьев и раздирать кору до тех пор, пока не покажется голый ствол. Но долго злиться ей не приходится — Оджи приходит в себя и поднимает на неё глаза. Неожиданно для самой себя, она напрягается и оскаливает зубы, о присутствии Хибики и Канаде забыв напрочь. Парень с облегчением выдыхает. — Тебе всё же стало лучше! Сейрен редко испытывает стыд, но сейчас он накрывает её с головой. Она же видит, видит по его глазам, что он прекрасно всё понял. И всё равно её простил. Понимая, что у неё зарделись щёки, Сейрен срывается с места и бежит прочь, пока может бежать.***
Оджи снова неспокойно, но совсем другим образом. Ему больше не хочется метаться и хвататься за любое дело, чтобы забыться — его просто гнетёт тоска, неуверенность и уже почти ставшее привычным чувство вины, выбивающее всю волю к жизни и действию. А ещё ему хочется разыскать ту девушку. Она предельно ясно дала понять, что друзьями им не быть, но это не помогает ему избавиться от навязчивого желания хотя бы с ней поговорить. В глубине души он позволяет себе надеяться, что это она и есть. Стало бы его иначе так сильно влечь к человеку, с которым он ни разу не разговаривал? (Но которому так сильно сочувствовал?) Как и в прошлый раз, громогласная симфония чувств продолжала набирать обороты, достигла своего крещендо и смолкла, но на этот раз вместо пустоты оставив чувство разбитости и ненужности. Оджи от него довольно быстро избавляется — но собственное беспокойство его отпускать не торопится. Он же понимает, что это были не его страдания.***
Когда-то Оджи верил, что все желания исполняются на Новый год, но в этот раз ему приходится ждать лишь до летнего фестиваля. Он в очередной раз вызывается помогать — и ему даже становится чуть интереснее, чем обычно, когда он видит вдалеке домик с привидениями и Ходзё с Минамино, суетящихся рядышком. Обязательно туда заглянет. Если повезёт, задаст пару ненавязчивых вопросов. Один из товарищей мягко хлопает его по плечу, и Оджи торопливо возвращается к работе. Время летит незаметно, и, выкрав минутку на отдых, он осторожно отходит — попить воды и, может, даже к домику сходить, но до его ушей доносится сначала чей-то тихий плач, а затем — глухой стук. Завернув за угол старенького деревянного домика, Оджи видит стоящую на коленях девушку с фиолетовыми волосами и чуть покрасневшими золотыми глазами. Одета она в голубую юкату, расписанную лиловыми цветками. Когда Оджи протягивает ей руку, Эллен — называть себя «Сейрен» она и сама уже понемногу отвыкает — едва удерживается, чтобы не отказаться. Тело сковывает застарелое чувство стыда — но она всё же встаёт и даже идёт за ним. Он обрабатывает царапину на её руке и держится максимально обходительно и вежливо, но Эллен понимает, что на языке у него вертится куча вопросов. На которые она даже хочет ответить, но не может. Скорее всего, никогда не сможет. Но это не значит, что она должна совсем от него отвернуться. В конце концов, рядом с ним по-прежнему так же уютно, и ей даже хочется хотя бы попытаться искупить свои проступки. Оджи едва сдерживается, чтобы не забросать — наконец-то он узнал её имя! — Эллен вопросами, но слушает сам и внимает её словам. Узнаёт о проблемах с новыми друзьями — то-то ему казалось, что Хибики и Канаде с ней явно знакомы, пусть и не так близко, как теперь. Испытывает желание помочь, и ему уже не может противиться. Он не может сказать, что хорошо разбирается в человеческих взаимоотношениях, но неуклюжесть Эллен в этом вопросе кажется ему по-своему трогательной. Когда она, едва дослушав, спешно благодарит его и скрывается в толпе, он бросает взгляд на свою левую руку, и замечает рядом с изгибом локтя — там же, где у Эллен была свежая царапина — крохотную, уже почти увядшую и побледневшую фиалку. Сдержав желание окликнуть девушку, он направляется, наконец, к дому с привидениями. Если ему хватало терпения, чтобы ждать, и раньше — сейчас тем более хватит.***
Обычно Оджи ждёт конца каникул с нетерпением, уставая маяться от безделья, но с этим летом ему почему-то прощаться не хочется. Школьные стены встречают его привычной суетой и занятостью, но в этот раз Оджи точно понимает, что чего-то ему до сих пор не хватает. Когда он, выйдя на перемену, сталкивается в коридоре с Эллен, облачённой в новенькую школьную форму, его желание оказывается удовлетворено. Она кажется удивлённой — но обрадовавшейся — ровно в такой же степени, что и он. На крышу они идут вместе по обоюдному молчаливому согласию. Когда дальше идти становятся уже некуда, они становятся напротив друг друга — и в глазах Эллен Оджи читает отражение собственного смущения. Вот же он, момент, которого он так долго ждал! Почему же к языку ему будто привязали тяжёлый камень? — Рад снова тебя видеть, Эллен-сан! Ты… ты давно к нам перевелась? Начало, возможно, довольно неуклюжее, но хоть какое-то. Давно же он себя таким идиотом не чувствовал. — Да нет, только вчера. И, да, — Эллен было ненамного легче с собой совладать, поэтому она глубоко вдыхает и заканчивает чуть увереннее: — Я тоже тебя рада видеть. Так мило начавшийся разговор вновь повисает в пустоте. — Хорошо, хорошо, — Оджи неловко потирает рукой затылок, силясь подобрать слова. — Кстати, как там Хиби- Ходзё-сан? И Минамино-сан? У вас всё теперь хорошо? Оджи лучше не становится, а вот Эллен, услышав имена подруг, заметно расслабляется, и даже улыбка её перестаёт быть такой неловкой. — У нас всё прекрасно. Они мне помогли освоиться, так что чувствую себя теперь как дома. Ты мне тогда тоже очень помог, кстати. Спасибо. — Благодарила ведь уже, — скромно отзывается Оджи, который, впрочем, очень рад услышать эти слова вновь. — А мне и второго раза не жалко, особенно для тебя. В ответ на удивлённый взгляд Оджи Эллен застывает и заливается лёгким румянцем. — Ну, да, для тебя. Мы, конечно, не друзья — нет, не то что бы я этого не хотела, я бы очень хотела, на самом деле, но мы же почти не говорили ни разу, и я- и мы- да что же я хочу сказать-то… Несмотря на всю неуклюжесть, Оджи её попытку поддержать разговор искренне оценивает. — Я понимаю. Можешь и не заканчивать. Друзьями мы теперь всегда можем стать, кстати — возможностей, я считаю, предостаточно, — наконец, и Оджи позволяет себе немного расслабиться и даже чуть лукаво улыбнуться. Эллен улыбается в ответ, хоть краска с её лица и не сходит. — И это замечательно. Кстати, — голос у неё чуть повышается от волнения, — я слышала, ты музыкой занимаешься? — Да, фортепиано, — подхватив удобную тему, Оджи заметно воодушевляется. Как и Эллен, снова взявшая себя в руки и смотрящая на него теперь с любопытством. — И как, получается у тебя, как думаешь? Если она хотела снова заставить его почувствовать себя идиотом, то получилось у неё прекрасно. — Получается у меня неплохо. По моему скромному мнению, — Оджи не уверен, прозвучало ли это абсолютно нелепо, либо нелепо и заискивающе в придачу. Эллен довольно прищуривается и улыбается чуть шире. — Да, видела я тебя пару раз в деле. Надо сказать, впечатляет. Видела? — Но где? Когд… Эллен лишь резко поднимает ладонь, заставляя его окончательно умолкнуть. — Другая история. Совсем другая. Кажется, «не суй свой нос в чужое дело» вежливее сказать невозможно. — Но к чему я это начала, собственно, — продолжает она как ни в чём не бывало. — Я музыкой тоже занимаюсь. Гитарой, фортепиано, — она делает короткую паузу и приподнимает брови. — Ещё пою. Довольно неплохо, по моему скромному мнению. Вольюсь я в ваш коллектив, как думаешь? На камень в свой огород Оджи даже не подумал обижаться — последняя часть его слишком сильно заинтересовала. — Ну, если ты так хороша, как говоришь, Дан-сенсей будет только рад тебя обучать. Обращайся. — Обязательно. Дальше разговор пошёл ещё легче и непринуждённее — и только когда приходит время идти на урок, окрылённый Оджи вспоминает, что забыл спросить про фиалки.***
Казалось бы, почти за целый год стоило привыкнуть ко всякой чертовщине, творящейся в городе. Но разве можно привыкнуть к тому, как на площади средь бела дня появляется огромное чудовище? Оджи срывается было с места, горьким опытом уже наученный, но замечает на другой стороне растерянную Эллен — и крик застревает у него в горле. В считанные мгновения до того, как низкий, сверлящий мозг звук касается его ушей, сквозь туман одуряющего страха Оджи только и успевает с горькой усмешкой подумать: «Что, опять?» Тут уж, как говорится, не опять, а снова. Печаль, сгустившаяся вокруг души беспросветным туманом, застилает глаза, заползает в уши и парализует полностью. Склонившись к ногам отчаяния, Оджи перестаёт существовать. Он не видит прямо перед собой разбушевавшегося Негатона. Не понимает, что, силясь прибить уже ускользнувшую Кюа Мелоди, неуклюжий монстр сейчас его самого в лепёшку размажет и даже не заметит. Не слышит он крика Кюа Бит, стремительно бросившейся наперерез огромной когтистой лапе, не видит её тела, этой же лапой отброшенного и с силой шмякнувшегося о мостовую. Но Оджи чувствует в щеке горячую боль, раздирающую мутную липкую дымку, и прохладные, щекочущие кожу лепестки свежих фиалок. Вместе с судорожным глотком воздуха тело наполняет чистая, отрезвляющая жизнь. Ещё немного оглушённый Оджи широко раскрытыми глазами смотрит на девушку, с трудом встающую на нетвёрдые ноги. Но видит он намного большее. Золотой взгляд Кюа Бит — растерянный, счастливый — трепетно ощупывает свежие фиалки на его лице. Её щека от подбородка до виска пылает рваной алой полосой.