despair

Этот вечер, как и все остальные, пылал алым пламенем, разрывающим яркий горизонт, и пробивал лучами мирно протекающие с севера на юг облака. Приторно-сладко пахла клубника соседних полей, мирно трепетали в небе птицы, и неотвратимо накатывали спокойные воды к ногам, сладко лаская теплыми волнами. Это что-то напоминало своим существом, что-то слишком далекое, может даже чуточку родное, но забытое, утерянное в лентах воспоминаний, которые так и норовят запутаться между собой. Перси вдыхал воздух этого места, разнообразный примесью запахов окружающих культур, с апатией и безысходной манией простого спокойствия, пока его прикрытые глаза медленно следили за колебанием медных волн. Он неимоверно счастлив был тому, что его голову не тревожила ни одна мысль и ни одно воспоминание, какие обычно сливались в непрерывную бесконечность, останавливаемую только «пустым сном» — названным Люком так потому, что именно в таких ничего никогда нет. Перси раньше соглашался с такой трактовкой, соглашался и с тем, что Люк упорно доносил до него, будучи совершенно любопытным по своей натуре, что такие сны абсолютно скучны, хотя сам Перси понятия и не имел, как можно чувствовать скуку, когда закрыл глаза и сразу их открыл. Но с течением малого времени трактовка у Перси изменилась практически колоссально: в таких «пустых» снах он находил спокойствие и свободу, свободу от того, что держит его неистово и крепко; что он с поразительной злобой и отчаянием убил однажды и не обрел и не обретет больше. И сколько бы в душераздирающем отчаянии не молило бы его естество — не молил бы он сам, — единственное, что он мог получить — это крепчайшую порцию воспоминаний, которые яро заполняли его голову, максимально реалистичных — тем и тяжёлых, бьющих по тому месту, которое нужно пожалеть и погладить, — получать ещё и ещё, получать бледное лицо прямо перед собой: впалые щёки, мягкие когда-то и тщательно бритые; острый нос, смотрящий в потолок и изрезанный мелкими шрамами, иногда холодный и любящий зарываться в волосы, вынюхивать приятный запах шампуня; слишком тонкие губы, — которые… больше не проведут безумно нежно по яремной ямке и кадыку, — неестественно раскрыты каждый раз, и струйка тёмно-алой крови спускается с их уголка по испачканному в пыли подбородку, падает, каждая разбиваясь вдребезги. Голубые глаза, ставшие для Перси когда-то неким символом простора, заволоклись тёмной грязью, иногда отливают золотом, ненавистным золотом, а от свободы, парящей некогда в их небесах, не осталось ничего и больше не появится, наверное, в этом бесконечном потоке воспоминания о его смерти. И с дрожью сжимающие клинок костлявые руки, какие нежно сжимали его во время последней их «настоящей» встречи, тянутся всё в ведении к нему и просят о чём-то, что невозможно понять: то ли о спасении, то ли о гибели, то ли о всём сразу, ведь по-сути гибель есть спасение, но спасение, какое для Перси стало последней каплей чего-то запертого внутри и растекающегося по венам с каждым взглядом на него: растерзанного, побитого, сломленного, но такого себя, такого прежнего и настоящего. Любимого. И, пожалуй, единственное, что могло перебить воспоминания о конце, — это воспоминания о начале. О улыбке Люка при первой встрече — пронзительной и характеризующей своего обладателя кратко, понятно и точно, о его смеющихся, но далеко не насмехающихся глазах, читавших мысли с поразительной лёгкостью, о их первом бое, о первых объятьях, о тёплых руках, о первом поцелуе, о непонятных муках и горе, разъедающих радужку его свободных глаз, теперь уже понятно, по какой причине, о последней ночи, о первом одиноком утре, — и пусть не всё из этого приятно. Это чисто и гораздо более приятней сердцу тем, что оно знает чувства Люка и чувства Перси, какие по тем временам натянуты были, как струны. И ещё, и ещё всплывают новые картинки с тёплым фоном, где его губы расплываются в угнетающей улыбке, но целуют терпко, нежно, чувственно — со вкусом, кажется, черники, и с ароматом каких-то очень взрослых духов от рубашки. Руки обвивают медленно, горячо и крепко, и сколько бы Перси не видел этого оскала, чуть оттягивающего верхнюю губу, оттого и показывающего ряд желтоватых зубов, любил Люка страшно и видел в нём отчего-то только внутреннее, скрытое от самого Люка и окружающих. Перси привык к ней, кровожадной улыбке, свойственной всем детям Бога коварства, будто бы отвлекающей от Люка настоящего и слишком ласкового для самого себя. И это то, что держало, в миг улетучивается в воздухе, покорив доныне малоизвестную магию, улетучивается и избавляет Перси от неотвратимых последствий убийства части самого себя. На время. Оно красиво вспархивает над ним, гармонично сливается с воздухом и растворяется где-то в небесной глубине яростного красного, забирающего из души лишнюю дрянь. А он, сам Перси, измученный своей чёртовой чувствительностью к голосам природы, тяжело поднимается и вдыхает запах влажной травы и озона, какой разъярённо царапает лёгкие свежестью; стремительно отвлекая от ненужных воспоминаний, уносит в реальность, в реальность, какая была затмением, но не смогла скрыть погибшее в агонии солнце, таранившее угасшим светом изнутри. Но каждый вечер, почти ночь, в обычное время тех их редких встреч, когда они были только вдвоём во всём мире, солнце это, погибшее, начинало для него светить тусклым светом, едва просвечивающим занавески, но оттого не менее тёплое и любимое. И так каждый день проводил он — скитаясь от дня к вечеру с тем, чтобы вспомнить то нежное, привычное, забытое среди картин бледнеющего лица и теряющих тепло пальцев.