«Ты смеешься так звонко над тем, что остался один. дождь хлестал по щекам, бил ветер стёкла витрин., а я слышал, как внутри тебя бился хрусталь…»
Взгляд Говарда цепляется за плитки на стене подвального помещения, треснувшие и тлеющие, некоторые, кажется, даже заросли мхом или чем-то подобным. Этот тупо — уставленный взгляд длится с минуту, пока не раздается очередной оглушительный крик. Звонкий детский голос, как стекло, как будто разбивается на осколки, но это не заставляет мужчину проявить хоть какую-то реакцию. Он медленно переводит взгляд с плит и смотрит перед собой.«Пожалуйста перестань, пожалуйста перестань.»
Перед фигурой, стоящей напротив огромного плотного дерева, его частью, идущего из пола и ломающим потолок, обросшего ветвями на несколько слоев, его напарником — Джоном, на этой жалкой части дерева буквально висит ребенок, прижатый к дереву. Если честно, Лавкрафт, на вскидку, с трудом дал бы этому мальчишке двенадцать лет. Толстыми ветвями ребенок по рукам и ногам прижат к стволу, так сильно, что части тела, которым путь к кислороду закрыт, начали казаться Говарду бледно — синими даже при таком ужасном освещении. Почти все тело мальчика пронизано тонкими стеблями, только — только ростками, насквозь, и мужчина даже думать не хочет, сколько боли сейчас испытывает этот ребенок. Лавкрафт едва заметно сводит брови на переносице и понимает, что, скорее всего, невероятно много, судя по тому, как побледнел и вспотел мальчик, как он хватал воздух ртом, будто бы прямо сейчас ему перекроют все доступы к кислороду. Джон неспешно и монотонно объясняет что-то про план (Говард, честно, успел забыть уже всё, даже самое основное, пока его напарник рассказывал). Мальчишка дергается, инстинктивно, бросает короткий и уставший взгляд на свою куклу, «заботливо» усаженную на детский стул перед деревом, рядом с Джоном. — Ты согласен в оказании помощи? — спокойно спрашивает Стейнбек, настолько безучастно, будто он вовсе мимо проходил. Мальчик жмурится, закусывает губу, но мотает головой отрицательно. «Он злится?» — в голове Говарда этот вопрос звучит больше как утверждение, потому что мужчина прекрасно видит этот хмурый взгляд напарника и скрещенные в раздраженном жесте руки на груди. — Перед Богом все равны, ведь так? Тогда почему… Почему Он не хочет помочь мне? — мальчик поднимает голову, уставившись прямо в блондина, с ожиданием. С отчаянием. Говард замечает, как сильно тот сжимает кулаки и, честно признать, удивлен, что мальчик до сих пор хоть что-то чувствует. — Всё просто. — с легкостью отвечает Стейнбек, не медлив с ответом. — Бог не любит тебя. Стебельки начали расти на глазах, к счастью не распускаясь (стоит поспорить, это было дело времени). В следующую секунду раздается очередной оглушительный крик. Мальчишка орет до хрипоты в голосе, рыдает и извивается, кажется, даже просит, умоляет Джона остановиться. Мужчине кажется, что даже его тонкие и хрупкие кости захрустели.«И всё в этом мире так странно. С каждым днем тебе всё холодней; ушедший взглядом в себя, ты прячешься от людей, а память твоя — на сердце якорь…»
Тело ребенка вновь, кажется, бездыханно повисает на дереве, обмякает и становится похоже на какую-то массу, наряженную в уже рваную, измазанную в грязи и крови, одежду. — Я не хотел… — едва ли не пропавшим голосом начинает мальчик. — Никогда не хотел такой способности… Я никогда… Не хотел кому-либо навредить… Мальчик поднимает голову, и Лавкрафту кажется, что это стоило ему таких усилий, будто бы сделать какой-то сложный акрабатический прием. По детским исцарапанным щекам бежали дорожки слез, капая на одежду, на пол (на те самые плитки), засыхая в ту же секунду. — За что Бог так ненавидит меня?! Вскрик ребенка раздается эхом по мелкой комнате с невысокой лестницей наверх с запертой плотной дверью. Джон молчит, медлит с ответом, но в итоге говорит что-то, тише и (Говард видит это по эмоциям на лице напарника) агрессивнее предыдущих его слов. Ребенок в очередной раз загибается в адских болях, его глаза напоминают нечто огромное и жуткое, он снова и снова кричит, кричит что-то о ненависти и смерти, захлебываясь в собственных слезах.«Но только не вздумай плакать, только не вздумай плакать. Память твоя — на сердце якорь, но ведь я буду рядом.»