У Бокуто все просто

       — Хей-хей-хей, Акааши! — вопит Бокуто. — Охрененно! Иди сюда!        Когда Акааши смотрит в его сторону, у него слезятся глаза. Бокуто, подсвеченный солнцем, дико размахивает руками, будто пытается разогнать теплые пыльные лучи, и оборачивается на него с широченной улыбкой. Кажется, вот-вот треснет. Нагаторо вокруг него смешливо шумит ветром меж скал и поигрывает ветвями деревьев, подхватывает полы ярких ветровок и как будто дразнит: мол, струсишь?        Бокуто не такой. Он не трусит. И он заберется на во-он ту скалу и никакой ветер ему нипочем, да, Акааши? «Конечно, Бокуто-сан», — машинально отвечает Акааши, скрюченный в три погибели и пытающийся сфотографировать срывающуюся с камня капельку. И только восторженный клич и громкое пыхтение, сопровождавшее подъем Бокуто по скользким моховым ступеням, заставляет Акааши переиграть в голове последнюю фразу.        Наверное, это всегда была немного его вина, потому что противиться громогласному «…да, Акааши?» и загорающимся глазам Бокуто он еще не научился. «Конечно, Бокуто-сан», — отвечал он, и Бокуто, послушный мальчик, с энтузиазмом шагал по хлипким парапетам, забирался во всевозможные дыры, свешивался с крыш многоэтажек и однажды едва не прыгнул через костер. Это самое «едва» — единственное, что сохранило Акааши жизнь. Он очень надеялся, что на его лице ничего не отражается. Ничего — как внутри все переворачивается, стоит ноге Бокуто соскользнуть с влажной ступеньки, как срывается сердце и перехватывает горло, когда скрипят старые перила, на которые он опирается, как взлетает ко рту рука, пока Бокуто дурачится и нарочно прыгает по кромке школьной крыши.        Куроо-сан, не в меру внимательный, как-то хлопнул его по плечу и сказал: «Да не парься. Он уже большой мальчик, а ты не его, о господи боже, мать. Это же Бокуто». «Вот именно», — мрачно подумал Акааши тогда. Это же Бокуто.        Это-же-Бокуто где-то сбоку заверещал, опрокинув на себя тележку для мячей.        По вечерам Акааши иногда внимательно смотрел на себя в зеркало: не появилось ли седых волос?        — Акааши, что ты там встал? — продолжает орать Бокуто, потрясая руками. Его кроссовки немного соскальзывают вниз, навстречу каменистому откосу, и очередной порыв ветра как будто кренит его немного вперед. У Акааши что-то тяжело булькает внутри.        Акааши хочется сказать: «Бокуто-сан, вы придурок».        Или: «У меня сейчас случится инфаркт».        И добавить: «Это очень глупая смерть для семнадцати лет».        Вместо этого он сжимает в руках камеру и сдержанно произносит:        — Давайте я вас сфотографирую.        «На памятник», — услужливо звучит в голове из того самого кусочка мозга, отвечающего за самосохранение. В этом случае — за сохранение Бокуто.        — Давай! — громко радуется Бокуто, подскакивает на месте, поскальзывается и — о боже мой — с перепуганным мычанием съезжает вниз по зубчатому утесу на полметра ближе к обрыву.        За эти полметра у Акааши внутри, судя по ощущениям, желудок поднимается к горлу и даже после ошеломленной улыбки Бокуто и его «Хей-хей-хей, все путем!» не встает на место. Его натренированный мозг мгновенно выдает пять сценариев, при которых Бокуто трагически разбивается о скалы, два — с криками тонет в реке внизу, и как раз пытается разработать еще парочку, в которых Бокуто остается инвалидом от удара о камни, а Акааши проводит у его постели всю оставшуюся жизнь.        Акааши моргает и настраивает фокус.        Бокуто ослепляет даже сквозь объектив. Размахивающий руками и кричащий что-то, что уносит ветер, он как будто средоточие солнечных лучей и свежести темных скал. Хитрый прищур от солнца, широко распахнутые глаза и постоянно меняющееся лицо (кажется, он что-то рассказывает?) — Акааши ловит себя на том, что забывает сделать кадр, и в следующую секунду не сдерживается и ахает: скалистый выступ под ногой Бокуто рассыпается мелкими камнями и он, эмоционально выругавшись, валится на задницу, сучит ногами, но все равно не может затормозить свой спуск к обрыву.        Сорвавшегося с места Акааши скручивает всполохом дикого ужаса, а забытый фотоаппарат запоздало щелкает затвором.

. . .

       — Фотка, конечно, топ. Акааши нужно на этом зарабатывать! — посмеивается Коноха. — Бокуто, улыбнись!..        — Иди в зад, — бурчит Бокуто, следом слышится щелчок фотоаппарата и обиженное: «Ну Коноха!..».        Акааши из соседней комнаты слышит возмущенную возню, ворчание Широфуку, которая носится вокруг с ваткой и йодом, и щелчки-щелчки фотоаппарата. Он представляет, как дома будет чистить карту от сотен размытых фото. Не в первый раз. Впрочем, иногда такие фото оказываются самыми гениальными. В одной из папок компьютера все еще сохранено фото лица хохочущего Бокуто крупным планом. Он иногда открывал ее.        Его окутывает страшное желание оказаться в своей комнате, а не здесь, в лагере. Отключить телефон, послушать, как гудит старый котацу и как мама на кухне гремит чашками. Задернуть шторы и как следует полениться. А не вот это вот все. На какое-то время теплые мысли о доме даже заглушают стыд, жарко расползающийся внутри.        Акааши стыдно так, что просто боже мой. Стыдно настолько, что он не находит в себе сил встать с футона и поесть, ведь стоит лишь подумать о том, чтобы выйти из комнаты — обостренная совесть накрывает душной волной заново. С ним такое случалось.        Щелчок фотоаппарата вдруг раздается слишком громко, и Акааши протестующе зарывается лицом в свою подушку. Такой фотографии ему не нужно. Он наверняка похож на разлагающийся труп.        Бокуто, пахнущий скалами, сыростью и йодом, присаживается на его футон поверх одеяла и какое-то время сосредоточенно листает фотографии. Посмеивается. Акааши слушает все это, жарко дыша в уголок подушки, и как-то пропускает тот момент, когда Бокуто начинает перебирать его волосы на затылке.        Теперь с ним еще и нянчатся. Вторая волна стыда закачала Акааши в складках одеяла.        — Акааши, — зовет Бокуто несколько минут спустя. — Ну… прости меня?        Акааши от изумления открывает глаза и моргает прямо в подушку, щекочуще задевая ресницами наволочку.        Ну прости?        Меня? Бокуто?        Что?        — Что? — переспрашивает Акааши, не рискуя поднять голову от подушки, поэтому выходит глухо и Бокуто наклоняется поближе.        Что значит простить Бокуто? Простить его за осыпавшийся под ногами выступ скалы и падение? Или за то, что Акааши застыл как дурак, когда до обрыва оставались считанные сантиметры, а Бокуто просто каким-то чудом удержался? Может, Бокуто просит простить за его пораженное молчание, когда Акааши буквально за шкирку выволок его на середину площадки и наорал, брызгая слюной? Или он чувствует себя виноватым за то, что Акааши с проклятиями унесся вниз по ступеням, даже не проверив, может ли Бокуто вообще идти самостоятельно? Возможно, Бокуто хочет попросить прощения за то, что встречать его через час вышел встревоженный Коноха, пока Акааши горел сумасшедшей злостью тут, на футоне?        За что он, черт возьми, извиняется?        Бокуто вздыхает, и Акааши с легким ужасом понимает, что последнюю фразу произнес вслух.        — За то, что постоянно заставляю тебя волноваться, — говорит Бокуто, накручивая на палец прядки на затылке. — И за то, что ты чувствуешь себя ответственным за меня.        Акааши хочет сказать: неправда. Что за чушь. Ответственным? Ха-ха.        Но его воспитали честным мальчиком, поэтому он говорит:        — Я сам виноват.        Акааши шипит, когда Бокуто забывает о своих пальцах, запутанных в его волосах, и всплескивает руками. Даже, кажется, слегка подскакивает от избытка чувств — новенький футон пружинит от веса.        — Акааши! — возмущенно говорит Бокуто и ловит ртом воздух, даже не находя, что сказать. — Ну Акааши! Ты опять за свое. Сам виноват — пха! Ты что там, скалы контролируешь, что ли? Ну обвалилась она чуток, я не удержал равновесия — я сам виноват! Буду больше тренироваться! А ты дашь мне пасов, и мы точно будем лучшими! Да, Акааши?        В его переложении все звучит очень просто.        Акааши поднимает голову от подушки, задней мыслью представляя, какое помятое у него сейчас лицо. Но Бокуто цепляется в него взглядом не менее цепко, чем руками — в одеяло.        — Вы что, — спрашивает Акааши, — не злитесь?        Бокуто нервно треплет свою шевелюру и издает смутный звук: что-то между смешливым уханьем и досадным стоном. И в следующую секунду валится прямо сверху, да так, что у Акааши не остается пути к отступлению и даже возможности опять спрятаться в подушке. Прямо напротив — Бокуто крупным планом, и вблизи от него пахнет мармеладом, который хитрая Широфуку заныкала в спортивный инвентарь.        Бокуто набирает в грудь воздуха, чтобы разразиться речью, а потом вдруг решает уточнить:        — Ты же о том, что ты наорал на меня и ушел?        Акааши даже молча чувствует, как краснеет. Бокуто понятливо кивает.        — Ну… я в общем-то не удивился, — виновато улыбается он. — Ты же всегда… э-э, напрягаешься, когда я что-то делаю. Думаешь, незаметно? У тебя лицо сразу такое становится!.. Понятно, что ты не сдержался. Я не злюсь.        Акааши некоторое время размышляет над ответом:        — Даже на то, что я тогда сбежал и веду себя как пятилетний? — уточняет он.        Бокуто кивает и серьезно говорит:        — Это был твой эмо-режим.        Акааши прыскает прямо ему в лицо, тщетно пытаясь прикрыть рот рукой, но Бокуто продолжает, и становится чуть менее смешно:        — А насчет пятилетнего… о боже, я же веду себя так каждый день, и ты вроде не жалуешься, а? А я уж раз в полгода, когда тебе припечет, потерплю.        — Это другое, — бормочет Акааши.        Он и сам не может объяснить, что за другое. Это же Бокуто. И различие в том, что приступы уныния у Бокуто перемежаются с энтузиазмом, от которого у него загораются глаза и не закрывается рот, энергией, которая чувствуется каждым на площадке, и сумасшедшим вдохновением. А у Акааши каменное лицо просто сменяется… чуть более каменным лицом, и это вряд ли можно назвать вдохновляющим.        — Нет, то же самое, — упорствует Бокуто. — Но если бы ты говорил со мной каждый раз, когда напрягаешься, это не было бы так внезапно, да?        «Тогда я не заткнусь ни на минуту», — почти говорит Акааши и вовремя передумывает.        Некоторое время они молчат: задумавшийся Бокуто выводит что-то пальцем на складках одеяла, а все еще находящийся под прессом его тела Акааши думает, что еще сказать. И все, что бы ни пришло ему в голову, отталкивает: от «Давайте просто забудем об этом» до «Я боюсь, что однажды вы сломаете себе шею и умрете».        — Давай что-нибудь придумаем, — наконец, предлагает Бокуто. — Если ты напрягаешься, когда я делаю что-нибудь опасное, то ты можешь… типа, просто сказать мне, что это опасно и ты напрягаешься? Как тебе?        У Бокуто все очень просто.        — И вы перестанете? — с большим сомнением уточняет Акааши.        Бокуто с готовностью кивает, а потом поспешно добавляет:        — Только если мы не на площадке! Я же ас, я не могу перестать, да, Акааши?        — Да, — машинально отвечает Акааши и вдруг понимает, что стыд отступил.        Может, его разогнал Бокуто своей бурной жестикуляцией, или он просто устал хандрить, или нашлись вещи поважнее. Например, запах… Ему мерещится? Лицо Бокуто (а оно, благо, в пяти сантиметрах и ошибиться тут трудно) на мгновение становится очень сосредоточенным, брови сходятся домиком — и тяжелый мыслительный процесс прямо-таки налицо:        — Там сейчас будет барбекю! — вдруг озаряет Бокуто.        От своей догадки он подскакивает на футоне, заезжает коленом Акааши в живот и тут же заполошно перемежает извинения с объятиями. Кряхтя, Акааши поднимается на ноги с чувством, будто провалялся на футоне пять, а то и десять лет. Или это Бокуто так отлежал своим весом его руки и ноги?        В дверном проеме Акааши резко что-то дергает назад за капюшон толстовки и роняет прямо в кольцо рук. Не успев даже ахнуть (хотя он вдоволь наахался сегодня днем), Акааши чувствует дыхание на своем виске, и вопрос в буквальном смысле проходится мурашками по коже:        — Ну что, договорились? — говорит Бокуто, обнимая его сзади. — Ты же можешь просто разговаривать со мной, ладно? И не когда хочешь меня убить, а просто так. Ну и когда убить хочешь — вообще обязательно. Должен же я знать, — он хрюкнул, — за что я пал. А, Акааши?        — Мне начать прямо сейчас? — невинно интересуется Акааши, физически чувствуя, как Бокуто вокруг него напрягается.        — Э-э, да? Чего откладывать.        Акааши с серьезным лицом поворачивается в его объятиях лицом к лицу и, выдержав достойную паузу, вздыхает:        — Я беспокоюсь, что вы с Широфуку-сан опять будете соревноваться, кто больше съест, и завтра нам придется искать нового капитана…        Бокуто хохочет и целует его в нос, шагая вперед и заставляя Акааши идти задом. В таком положении они еле-еле вписываются в дверной проем, причем Акааши сначала два раза промахивается мимо, и вываливаются в общую комнату ворчаще-смеющимся комком рук и ног.        В таком положении их и застает классический звук сработавшей камеры смартфона и Коноха, невозмутимо убирающий телефон в карман с самым невинным видом.        Акааши попросит у него эту фотографию позже.