Король и капуста

Лау Ган-Лан был уже немолод, и потому успел застать разные времена: хорошие, плохие и интересные. В хорошие времена капуста исправно завязывалась в кочаны и наливалась соком под тёплыми дождями и жарким солнцем, а торговля шла бойко, позволяя скапливать достаточно юаней, чтобы в новый сезон прибавлять к своим делянкам ещё одну. В плохие же времена капуста хирела и становилась жертвой вредителей, половину урожая отнимали стражники, а сбережения приходилось тратить на то, чтобы прокормить очередную свалившуюся на него троюродную тётушку (семья — превыше всего!) или вытащить из тюрьмы подравшегося со стражниками сына (ах, Лау Ган-Лан, сын Лау Ган-Лана, беда и гордость своего старого отца!). Но хуже всего были времена интересные. В такие времена невесть откуда появляются сто лет как пропавшие аватары, нервные принцы Страны Огня топчут боевыми носорогами капустные поля, а тележкам с товаром нигде нет спасения от кучки невоспитанных подростков — ни в Омашу, ни в Ба Синг Се. И сейчас всё указывало на то, что времена настали самые что ни на есть интересные. Впрочем, Лау Ган-Лан не был бы Лау Ган-Ланом, если бы не относился к поразившим его несчастьям со смирением и сдержанным оптимизмом. «Ган-Лан, — говаривала его любимая бабуля, — в интересные времена тот, кто держится за старое, тонет, но тот, кто выбирает новый путь, сможет выплыть на самый гребень волны». Бабуля знала, о чём говорила. Именно она прервала тысячелетнюю традицию семьи Лау и вместо чёрной редьки взялась выращивать капусту. Памятуя о её словах, Лау Ган-Лан бесстрашно бросился в новую жизнь. Отныне он не будет торговать свежей капустой, он будет мариновать её! Маринованная капуста хранится дольше свежей, стоит дороже, и местонахождение её ограничено стенками бочки, а, значит, её крайне тяжело рассыпать и растоптать. Собрав семью и весь урожай, что у них остался — его как раз хватило на одну бочку — Лау Ган-Лан с домочадцами двинулись в сторону Ю Дао. …Лау Ган-Лан нежно гладил потемневшее дерево бочки, любуясь отблесками костра на железных обручах. Лагерь беженцев, в котором они остановились с семьёй на ночь, готовился ко сну — люди растягивали самодельные палатки, вяло переругивались или доедали скудный ужин. По другую сторону бочки с тихим вздохом присел молодой парень. Война явно не пощадила его: парень был худым и бледным, одетым во что-то наподобие грязного исподнего, а по одному из стёкол его круглых очков разбегались трещины. — Извини, парень, — слегка недовольно окликнул его Лау Ган-Лан. — Это моя бочка, не надо к ней прислоняться. — Прощу прощения, почтенный, — Голос у паренька был тихим и вежливым, но в то же время каким-то дерзким. — Я бы сел куда-нибудь в другое место, но нас с медведем отовсюду гонят, так что только за вашей бочкой мы можем спрятаться, не вызывая у людей недовольства. — С каким медведем? — удивлённо спросил капустник. — Это вашего друга так зовут? — Нет, — улыбнулся парень. — Зовут его Боско. Вон он сидит — помашите ему рукой, Боско порадуется! Проследив за направлением его руки, Лау Ган-Лан вздрогнул: поодаль, скорбно возвышаясь над кустом, за которыми он, видимо, пытался спрятаться, сидел самый настоящий медведь. Увидев, что Лау Ган-Лан на него смотрит, медведь печально взревел. — Аватар тебе в печёнку, — побледнел Лау Ган-Лан. Медведей он ненавидел и боялся после того кошмарного случая в Ба Синг Се, когда медведь-утконос уничтожил целую телегу отборной капусты. — Не надо его бояться, Боско и мухи не обидит! Смотрите, он же как ребёнок, — Парень выудил откуда-то из карманов своего исподнего большой, с кулак, округлый зелёный кристалл и кинул его Боско. Тот обрадованно прыгнул из кустов и передней лапой запустил кристалл обратно. Парень рассмеялся. — Ему так нравится этот изумруд! Я поэтому и прихватил камень с собой, когда сбегал из дво… из дома. — Изумруд? — удивился Лау Ган-Лан. — То есть, ты хочешь сказать, самый настоящий всамделишный изумруд? Не стекляшка? — Конечно, — удивился парень. — С чего вдруг ему быть стекляшкой? — Ты его украл, что ли? — Нет, конкретно этот мне достался от бабушки, кажется. — От бабушки, — глаза Лау Ган-Лана затуманились. — Слушай, парень, ты бы им тут не размахивал. Я — честный торговец, и чужого мне не надо, да только тут ведь ещё всякий сброд шатается. Отберут у тебя камень, медведя расстроят. — Думаете, лучше спрятать? — Парень подхватил изумруд и посмотрел сквозь него на костёр. — А чем торгуете? — Капустой, — со сдержанной гордостью признался Лау Ган-Лан. — Капустой! — мечтательно повторил парень. — Знаете, иногда на меня что-то такое накатывает… И я думаю: хорошо бы всё бросить, завести маленький огородик и выращивать капусту. О, это была бы лучшая в мире капуста! Глупость, правда? — Разумеется глупость, — ревниво сказал Лау Ган-Лан. — Лучшую в мире капусту уже выращиваю я! Парень открыл было рот, чтобы, как надеялся Лау Ган-Лан, восхититься, но их прервали — сын Лау Ган-Лана, Лау Ган-Лан, с криком и причитаниями подбежал к отцу. — Разбойники! Сюда идут разбойники! Паника в лагере вспыхнула стремительно, и, пойманный в этот круг суматохи и страха, Лау Ган-Лан на пару минут даже потерял из виду свою драгоценную бочку. Потом всё как будто стихло — разбойники (а это действительно были они) согнали беженцев в центр поляны и взяли в кольцо, поигрывая разномастным оружием. Лау Ган-Лан стоял, приобняв за плечи жену и исподлобья смотрел на главаря — высокого громилу, одетого в вылинявшее тряпьё. Лау Ган-Лан ненавидел разбойников: такие люди не останавливались ни перед чем. Случалось, они даже крали капусту. — Выкладывайте всё ценное, — велел главарь, — не то мы начнём искать его сами. — Сжальтесь, мы ведь беженцы! — один старик упал перед разбойниками на колени и принялся раскачиваться из стороны в сторону. — Все наши ценности остались в Ба Синг Се! Ему вторил хор причитающих голосов, уверявших, что каждый из них нищ и гол. Разумеется, беженцы немного лукавили. Например, Лау Ган-Лан точно знал, что половину пышного бюста госпожи Вэй составляют мешочки с медными монетами — об этом Лау Ган-Лану рассказала жена, ходившая с госпожой Вэй мыться на речку. Но перед лицом людей, ведущих неправедный образ жизни, можно и слукавить — Лау Ган-Лан был в этом решительно уверен. — Обыскать, — главарь махнул кинжалом в сторону беженцев, а сам ещё раз оглядел поляну. Взгляд его упал на бочку. Лау Ган-Лан обмер. — Что там? — резко спросил разбойник. — Чья это бочка? — Там всего лишь моя капуста, господин, — не выдержал Лау Ган-Лан. — Моя капуста! Главарь посмотрел на него с явным недоверием. — Вскрыть, — велел он. — Не найдём деньжат, так хоть поужинаем. Из истерзанной груди Лау Ган-Лана вырвался полный боли крик — который, впрочем, почти сразу же заглушил визг госпожи Вэй. — Куда ты тянешь лапы, а! Паршивец! Я честная женщина! У меня ничего нет, а вот у него — есть! — Госпожа Вэй ткнула пальцем в давешнего паренька с разбитыми очками. — У него целый изумруд! Точно вам говорю! Разбойники тут же подхватили не особо сопротивляющегося парня и принялись обыскивать его с таким рвением, что с подштанников несчастного отлетели последние пуговицы. Не выдержав, очевидно, подобных издевательств над хозяином, из кустов медленно и печально вылез Боско. Увидев медведя, разбойники сомкнули строй и выставили вперёд кто кинжалы, кто мечи. Они были не робкого десятка, кто-то даже вслух восхитился редкой возможностью приготовить на ужин медвежьего рагу. — Боско, — жалобно позвал парень. — Уходи, их слишком много. За меня не волнуйся! — У паршивца нет никаких камней, — крикнул главарю один из разбойников. — Но он похож на циркового трюкача… Не мог ли он спрятать изумруд в медведя? — Проверяйте, — главарь кивнул, и по его знаку к Боско бросились сразу трое, вытаскивая ножи. Парень, проявив вдруг прыткость, которую в нём трудно было заподозрить, вывернулся из державших его рук и подскочил к медведю, загородив того руками. Треснула поддеваемая кинжалом крышка от бочки с капустой. Лау Ган-Лун прикрыл глаза. Он не хотел видеть, как погибает парень и его, Лау Ган-Лана, бедная капуста. Всё было кончено! Кончено! Наверное, он стоял с закрытыми глазами слишком долго. Вокруг снова стали кричать люди, кто-то толкнул его, и Лау Ган-Лан упал на землю. Он не хотел подниматься с неё. Земля была добра, она родила капусту, а не отнимала её. Лау Ган-Лана осторожно потрясла за плечи жена. — Вставай же, — сказала она. — Пришли новые люди. — Как, ещё разбойники? — удивился Лау Ган-Лан, но всё же встал, отряхнулся и попытался понять, что происходит. На поляне прибавилось народу — незнакомые стариканы, разодетые в синие одеяния, колотили кто ногами, кто клюкой обескураженных разбойников. В конце концов последние были вынуждены бежать. Лау Ган-Лан не удивился. За всю жизнь он не встречал более страшного человека, чем его собственный дед, которому как-то на обеде забыли подлить лишнюю пиалу рисового вина. Нельзя недооценивать пожилых людей. — Радуйтесь, путники! — торжественно провозгласил один из стариков. У него была длинная белая борода, и выглядел он человеком довольно-таки желчным. — Вы свободны! Запомните этот день — день, когда вас освободил Орден Белого Лотоса! Беженцы смотрели на него хмуро. Они пока не понимали, чем новые пришельцы лучше старых, но одно жители Царства Земли за последние годы выучили точно: от людей в странной одежде добра не жди. Неловкое молчание прервал радостный рёв Боско. Лау Ган-Лан повернулся на звук — рядом с Боско стоял парень в очках, и возбуждённо переговаривался с ещё одним стариканом, низеньким и пухлым. — Эй, мастер Джонг Джонг, — услышал вдруг Лау Ган-Лан. — А что в этой бочке? — Судя по запаху — какая-то капуста. — Она не какая-то! — из последних сил крикнул Лау Ган-Лан. — Она — моя! — Вот и отлично, — ответил кто-то названому Джонг Джонгом. — Будет нам сегодня закуска! На этих словах силы покинули несчастного Лау Ган-Лана. …Утром стариканов и след простыл — вместе с парнем и его медведем. Да и беженцев сильно поубавилось. Кто-то ушёл вслед за Орденом Белого Лотоса, который по слухам планировал чуть ли не отбить Ба Синг Се, кто-то просто счёл за лучшее убраться от злосчастной поляны куда подальше. К обеду в покинутом лагере остались только Лау Ган-Лан и его семья. Лау Ган-Лан, сын Лау Ган-Лана, причитал над разорённой бочкой. — Все наши труды, отец! Вся наша капуста! Съедена, съедена до последнего кочана! — Точно вся? — вяло переспросил Лау Ган-Лан. — Посмотри, может хоть один кочан куда-нибудь завалился? — Ничего нет… А хотя… Вы правы! Я нащупал его! Один остался, отец! Маленький какой-то и рыхлый впрочем… — Доставай его. Жена, неси нож. — Ты что, отец, — поразился Лау Ган-Лан, сын Лау Ган-Лана, — хочешь съесть последний кочан нашей капусты? — Ну а что с ней делать? Солить, что ли? Она и так уже… маринованная. — Мы съедим его в честь того, что счастливым образом избежали смерти, — примирительно отозвалась жена Лау Ган-Лана. Младшие дети столпились вокруг сморщенного и неказистого кочана и захлопали в ладоши. — Обед, обед! — радостно кричали они. Лау Ган-Лан занёс над кочаном нож. — Прощая, моя капуста, — сказал он и опустил лезвие. Раздался противный скрип. Упали капустные листья. Семья Лау Ган-Лана изумлённо смотрела на то, как искрится под полуденным солнцем прозрачный зелёный камень — размером с мужской кулак. Продавец капусты Лау Ган-Лан со вздохом отложил нож. — Ну, вот и пообедали, — сказал он.