Не только долг

Отилия смерила взглядом свою противницу, крадущимся шагом двигаясь вокруг нее с кошачьей грацией. Ей это нравилось. Красться. Это было одним из наиболее приятных аспектов ее новой формы — совсем иные движения, чем те, к которым она привыкла в своем прежнем теле. Грубее, естественней, более открытые. Сила, которая явно утверждала себя, а не скрывалась под намеками. Да, ей это так нравилось. Но на ее противницу, судя по всему, это не производило впечатления. Не то чтобы этому следовало удивляться, если подумать. Стражница Вульфенбаха стояла напротив, спокойная и непоколебимая, уперев острие огромного меча в землю перед собой и почти небрежно сжимая рукоять в сильных руках. Борлайха, называл ее Гил. Ангел-хранитель Клауса для его сына — и только Клаус мог создать ее такой. О, Отилия питала такую нежность к этому человеку, несмотря ни на что. Примерно такую же, как испытывала к этому телу, вероятно. С Клаусом никогда не оставалось сомнений в преследуемой цели, никакой неоднозначности, о которую можно было зацепиться, которая раздирала бы на части. Только неприкрытая сила и странная доброта, и суровая элегантность выражения всего этого. После долгих лет — казалось даже, веков — потери, боли и навязанной утонченности это было весьма... освежающее качество. Несомненно. — Ты — создание Клауса, — заметила она с рычащим смешком, обходя свою противницу. Свою жертву. Она все еще не была уверена. — Он и вправду ценит в вещах прочность, не так ли? Борлайха посмотрела на нее — все так же не впечатлившись, но, похоже, слегка заинтересованно. Крошечная искра вспыхнула в медном сердце Отилии под этим взглядом — тепло и удовольствие. О да. Противница, подумала она. Не жертва. Она заслуживает большего. — Похоже, не он один, — небрежно отметила дева-клац, обводя внимательным взглядом новые массивные очертания тела Отилии; ее губы чуть изогнулись. — Полагаю, в этом вопросе вы обладаете преимуществом, мадам. Несомненно, вас строили на века. — Гррр, — отозвалась Отилия скрежещущим рыком, стремительно шагая вперед. Мимолетно она пожалела о своих крыльях. Ей бы хотелось расправить их перед этой противницей, выгнуть их вперед и вверх в игриво-угрожающем жесте. Выглядеть столь же ангелом, сколь и чудовищем — перед этой сурово изысканной девой. Но, увы, это время давно прошло, и даже сожаления остались позади — после еще одного тела и бесконечной боли; теперь ей приходилось справляться с тем, что у нее было. В этом она тоже успела неплохо попрактиковаться, и в куда более неприятных обстоятельствах. — Да, это тело отличается определенной стойкостью, — согласилась она. — Это вообще свойственно работе Гетеродинов, как я заметила. Этому телу недостает изящества моей первоначальной формы, но это куда лучше, чем смертная оболочка, в которой я была заключена раньше. И, думается мне, недостаток тонкости лишь придает еще больше силы, хмм? Она по-кошачьи потянулась — вся из металлических шарниров и блестящих золотом и бронзой моторов — и с удовольствием выпустила когти. Конечно, это были не крылья — никакого осторожного, предупреждающего шороха перьев из ткани — но ощущение пульсирующей силы, готовность припасть к земле и прыгнуть на противника, если это понадобится, было таким похожим, почти одинаковым. И, кажется, этого было достаточно, чтобы произвести впечатление — даже в отсутствие намеков на ангельскую сущность. — И в самом деле, стойкость, — задумчиво проговорила Борлайха, склонив голову в сторону и глядя на Отилию. В ее словах звучало понимание — и, пожалуй, она имела в виду не только тело. Нечто странное чудилось в ее голосе — нечто между уважением и жалостью, и слышать это было одновременно невыносимо оскорбительно или же неожиданно лестно. — Что ж, я могу понять это влечение. Отилия. Отилия улыбнулась. Слегка загадочно, слегка зло. — Ты разочарована? — спросила она, поводя плечами — уже не так игриво, с большей угрозой. — Я не та Муза Защиты, которую многие представляют себе, полагаю. Впрочем, мне повезло сохранить куда больше, чем многим из моих сестер. — Она наклонила голову, чувствуя волну некоего ожесточенного веселья. — Знаешь, у твоих хозяев есть талант спасать людей, не замечая этого. И так же поступает девушка-Гетеродин, вопреки всем ожиданиям. Хотя, думаю, она делает это несколько более намеренно. Борлайха шевельнулась, поворачиваясь лицом к Отилии; она убрала одну руку с рукояти меча, опираясь на него, как на трость. Она продолжала внимательно изучать Отилию. Выражение на ее гладком белом лице не было похоже на разочарование. И, пожалуй, это не было и жалостью. — Я не разочарована, — сказала она — вовсе не мягко, ей не хватало для этого деликатности. Просто констатация факта, спокойная и четкая — и о, как же Отилия любила Клауса, пусть и по-своему. Эта его простота всегда была истинным бальзамом на душу. — Я наслышана о тебе, Отилия. И как о Музе, и о том, как ты скрывалась под личиной фон Пинн. Гил говорил о тебе. Ты была его стражем, прежде чем эта роль досталась мне. Он любил тебя за это. О. Оказывается, упоминание об этом еще способно задеть ее. Она так часто терпела неудачи. Она подвела столь многих, порученных ее заботе, когда не могла помочь им, когда ее беспомощная, подверженная разложению плоть была не в силах защитить их. Но Гил... Он говорил о ней. Несмотря ни на что, он помнил, как она старалась изо всех сил. Это... это потрясло ее невероятно глубоко, до самого сердца, вновь ставшего металлом, и на мгновение она не могла делать ничего — только упиваться этим чувством, греться в его тепле, держать его как можно крепче. Это был бесценный дар. — Я делала это с радостью, — услышала она собственный голос. — Я была искажена. Я была не в себе. Но о нем оказалось так легко заботиться. Они все... их было так легко любить. Прежде я не знала подобного. Никогда раньше. Это было... куда менее тягостное служение, чем многие другие. — Да, — сказала Борлайха, но она не имела в виду Отилию. Вовсе нет. Дева-клац подняла взгляд на далекий летающий город, и смягчившееся выражение ее лица относилось лишь к ее собственным мыслям, поняла Отилия. — Я не должна была этого допустить. Моим долгом было следить за ним. Защитить других от него, если понадобится. Я не должна была так заботиться о нем. Но поступить иначе было сложно. Он... старается. Очень, очень старается. Это подкупает. О, дитя, подумала Отилия — и это была не инстинктивная нежность, не восхищение достойным противником — это было нечто совсем другое. Старое, бесконечно древнее чувство — Муза Защиты, которая не смогла защитить столь многих. Она посмотрела на Борлайху — суровую, сильную деву, на которую возложен был столь радостный и ужасный долг — и нечто глубокое и искреннее шевельнулось в ее металлическом сердце. — Так легко полюбить тех, кого мы созданы защищать, — сказала она с мягкостью, которой не было у другой стражницы; ей даровано было понимание более древнее и сложное. — Даже если они — одновременно и то, от чего мы должны защищать других. Пусть даже это разрывает нас на части, пусть даже этот долг разрушает нас — мы не можем не любить их. Они — такие хрупкие и глупые создания. Они так легко становятся дороги нам, а мы подводим их снова и снова. Борлайха взглянула на нее в ответ; лицо ее было пустым и неподвижным — но этого было недостаточно, чтобы скрыть эмоции. Ее выдавала рука, дернувшаяся обратно к мечу, пальцы, бессильно сжавшиеся на рукояти оружия. Бессмысленный жест защиты — так далеко от тех, кого она должна была защищать. Отилия знала. Она понимала. — Ты не подвела их, — сказала дева-клац ясно и холодно — немного с вызовом, немного с мольбой. — Во всяком случае, ты не подвела моего хозяина. И я не разочарована в тебе, Отилия, Муза Защиты. Я благодарна. Думаю, я также завидую тебе. И я... надеюсь, что даже если мне достанутся такие повреждения, какие перенесла ты, я смогу выполнять свой долг столь же безупречно, как удавалось тебе. Искра в груди Отилии — крошечный сгусток тепла, которому не было места в холодном металле, — внезапно разгорелась, расширилась, растекаясь внутри нее. Это тепло охватило ее, стало ее частью, впиталось в моторы, суставы и позолоченную броню — эмоция, перезаписанная в механизм так же легко, как был перезаписан разум. Благодарность, да. Зависть, ненависть, жалость. Надежда. И кое-что еще — то беспомощное чувство, то чувство, которое рано или поздно убивает их всех. Любовь. Совсем немного. Легчайшее касание. Но даже этого более чем достаточно, чтобы найти для себя опору. — Я надеюсь, тебе не придется, — сказала она, осторожно шагая вперед, пока не оказалась прямо перед огромным мечом; сжатые на рукояти пальцы Борлайхи легко касались ее груди. — Я надеюсь, ты никогда не испытаешь того предательства, что пришлось пережить мне, надеюсь, что ты никогда не будешь страдать так, как страдала я. — Она наклонила голову, улыбаясь в это тщательно сохраняющее безразличное выражение лицо. Восхищаясь — не только работой человека, к которому она испытывала симпатию, но и душой, обитающей в этом создании: юной, полной надежд и наделенной, как бы там ни было, изяществом простоты. — Они — не единственные, кого легко полюбить. Ты слишком прекрасна, чтобы быть сломанной, как случилось со мной. Борлайха посмотрела на нее со странной улыбкой на лице — загадочной, словно бы знающей что-то. — Я создавалась не для того, чтобы быть прекрасной, — негромко проговорила она — но, возможно, это не было несогласием. Всего лишь констатация факта, не более. Все конструкции создаваются с определенной целью — но не ограничиваются ею. В мире существует не только цель. Отилия выучила этот урок давным-давно, и выучила хорошо. — Мы — не только то, для чего были созданы, — задумчиво произнесла она; это знание несло боль и разочарование, но и яркую радость тоже. — Это — дар и проклятие Искр, полагаю я. Создание, рожденное безумием сумрачного гения, не может быть полностью ручным. В нас есть то, что выходит за пределы их намерений, и это принадлежит только нам одним. Мы — не только то, ради чего нас строили. Борлайха опустила голову, глядя на свои руки на рукояти меча. — Но не превращает ли это нас в их ошибки? — она в раздумьях провела пальцем по лезвию. — Или же — в нечто другое? Отилия мрачно усмехнулась — о да, она сильно изменилась не только телом, не так ли? Она изменилась с тех пор, как Лукреция дотянулась до нее своими загребущими руками, менялась под воздействием боли, и смертности, жестокости и доброты, под руками, что разрушили ее, и руками, что собрали ее снова — менялась душой не меньше, чем телом. Она распадалась, и она росла, и теперь она стала совсем не той, что была прежде. И никогда, никогда больше не будет прежней. Но, возможно, это было не так уж плохо. — Я думаю, что меня уже не заботит, во что это превращает меня, — в ее глубоком, хриплом голосе звучало эхо железной ярости. Все сопротивление медного сердца, которое обнажалось слишком часто. — Я пережила множество заданий и целей за прошедшее время. Они всегда возвращаются. Они порождают новых потомков. Мы никогда не будем свободны. Но за пределами нашего долга есть место для чего-то еще. Для другой любви. И я обнаружила, что мне нравится пробовать ее. Любовь к детям, таким маленьким, хрупким и отчаянно нужным. Любовь к новым хозяевам, и простота их целей. Любовь к союзникам, понимание того, каково это — когда тебя защищают, прикрывают и вновь собирают в единое целое. Любовь к противникам, которые владеют всем изяществом беспощадно-суровой красоты. Любовь к собратьям-стражам — более юным и невинным, но не менее достойным восхищения. Да, подумала Отилия. Ей понравилось познавать любовь. Меч качнулся вперед, упираясь в грудь Отилии — Борлайха наклонилась ближе, убрав одну руку с рукояти, чтобы положить ее Отилии на плечо. Сместилось не только равновесие, но и доверие, и расстановка сил: от силы и чистоты клинка — к теплу спутника, соратника. Отилия подняла взгляд, встретившись с внимательными и осторожными глазами, и едва ли не помимо воли обняла Борлайху огромной когтистой лапой. Фиксируя ее, привлекая ближе — и, пожалуй, в свою очередь опираясь на нее. — Ты не разочаровала меня, — повторила Борлайха — это звучало все так же просто, но теперь и тепло. Очень, очень тепло. — Я давно хотела встретиться с тобой, Отилия. Я тоже надеялась не разочаровать тебя. — И тебе это удалось, — заверила ее Отилия с тихим смехом. — Одной твоей силы было бы довольно, маленькая несокрушимая дева. Ты великолепно построена. Но ты — нечто куда большее, и потому я не разочарована — совсем наоборот. Я не встречала столь достойного соратника уже очень давно. Борлайха выпрямилась — теперь ее лицо можно было снова разглядеть полностью, видно было, что она улыбается. Отилия моргнула — она была достаточно близко, чтобы коснуться носом этих губ, чтобы оскалить все свои зубы в широкой улыбке; это радовало ее. И Борлайху, похоже, радовало не меньше. — Хорошо, — произнесла дева-клац с тихим удовлетворением; ее меч все еще был воткнут в землю у ее ног. — Я — Вульфенбах, госпожа моя Муза. Мы терпеть не можем обманывать ожидания. Ах, подумала Отилия сквозь грохочущую внезапную радость, обнимая Борлайху. Да. Именно такими они и были, не так ли? Любой из Вульфенбахов — будь он рожден или построен — не позволил бы себе обмануть чужие ожидания. Они не могли позволить себе потерпеть неудачу. И в этом было нечто, что почти роднило их с Музами. Эта чистота цели, эта суровая элегантность, что всегда так успокаивала ее. И стоило ли удивляться, в таком случае, что она всегда любила их так сильно?