Наимедленнейшая смерть

Его сестра умирала. Несмотря на то, что его разум был затуманен усталостью, болью и угасающим эффектом сумеречной зоны, Тарвек понимал, что это невозможно отрицать. Он глубоко вздохнул, чувствуя тяжелый запах крови, лекарств и дезинфекции, наполняющий комнату, и набрался смелости взглянуть на нее еще раз. Аневка неподвижно лежала на кровати; ее бледное лицо, ставшее теперь серым, было полускрыто дыхательной маской; жизнь поддерживалась в ней паутиной иголок капельниц. Точно марионетка на ниточках. Да, сейчас ее состояние стабилизировалось, и как минимум она не ощущала боли — но болезнь, пожирающая ее, никуда не делась. Он сделал всё, что только мог, и всё же не способен был вылечить ее — только отсрочить неизбежное. Позволить ей умереть наимедленнейшей смертью. Дверь за его спиной скрипнула, и послышался сдавленный кашель — но Тарвеку не нужно было оборачиваться, чтобы знать, кто это. Быстрыми шагами его отец подошел к постели; он был бледен и заметно дрожал, не сводя глаз с хрупкого тела дочери. Глядя в эти безумные расширенные глаза, Тарвек видел, что теперь — впервые за очень долгое время — его отец понял правду. Наконец-то он смог разглядеть всю паутину лжи и иллюзий, которыми пытался оправдывать свои действия, наконец-то он понял, во что превратился. И, глядя на слезу, стекающую из уголка его глаза, Тарвек почти успел пожалеть его — прежде, чем его отец закрыл лицо руками и рухнул на колени, с силой ударившись об пол. Он свернулся в клубок около кровати, сотрясаясь от беззвучных рыданий, воя, как раненое животное, поглощенный бездной нового, неведомого прежде безумия. Понятного на этот раз. — Что я наделал, — различил Тарвек отчаянный всхлип. Ну конечно. Только теперь он сожалел. Тарвек сжал руки в кулаки, пока эти слова эхом отдавались в его голове, заставляя сердце биться быстрее. Он снова посмотрел на неподвижное, изломанное тело Аневки, и его глаза наполнились слезами. Воспоминания вихрем мелькнули перед ним. Аневка учит его завязывать шнурки, когда он был совсем маленькими. Аневка играет на клавесине в музыкальном зале, подначивая его, прежде чем он научился достойно отвечать. Аневка, привязанная к этой кошмарной машине. Тарвек перевел взгляд на отца, всё еще содрогающегося в рыданиях на полу, и последние остатки сочувствия в нем обратились в пепел — он слышал только оглушающий пульс ярости и подступающей сумеречной зоны. «Что ты наделал, говоришь ты? Ты принес в жертву родную дочь ради своей извращенной иллюзии о потерянной любви. Свою собственную дочь, ты, старый дурак». Скрипнув зубами, Тарвек почувствовал, как его правая рука сжалась вокруг чего-то холодного и металлического. Он бросил взгляд в сторону — оказалось, что он помимо воли ухватился за медную подставку лампы, стоявшей на прикроватном столике. Еще один быстрый взгляд — на затылок отца. Отца, который ни о чем даже не подозревает. Его сердце забилось быстрее, и кипящее в крови безумие помогало представить всё в мельчайших деталях, разворачивая перед ним переплетение действий, реакций и вычислений. Тарвек замер, затаив дыхание. Отец, повернувшийся к нему спиной, забывшийся в собственном отчаянии. Тяжелая лапма. Достаточно тяжелая, чтобы проломить человеческий череп. Как безответственно оставлять такие предметы рядом с опасными, психически неуравновешенными отцами. Что может сделать любящий брат, чтобы защитить сестру, когда их отец не прислушивается к доводам разума? Что-то ведь нужно сделать, когда правитель больше не заслуживает того, чтобы править. Особенно, когда он не заслуживает и того, чтобы жить. Тарвек мог просчитать нужную скорость, нужную силу удара, нужный угол. Он знал, что у него хватит быстроты и силы: пусть он и притворялся бесполезным щеголем, его тренировки были не бесплодны. Он знал, что первый наверняка лишь оглушит жертву. Знал, что придется бить еще и еще, пока не услышит, как поддается и вминается внутрь кость. Как раскалывается череп, точно сухое дерево. Как с влажным хрустом сминаются мягкие ткани под ним. Кровь на полу, кровь поверх крови, засохшей на его лабораторном халате после работы над Аневкой. Запах смерти. Нет. Слишком рискованно. Шум может привлечь посторонее внимание, неосторожное движение может повредить Аневке или медицинскому оборудованию. Тарвек разжал пальцы, и его взгляд упал на острые инструменты на заляпанном кровью хирургическом столе рядом с ним. В конце концов, можно просто схватить отца за волосы, запрокинуть голову и одним движением перерезать ему горло одним из скальпелей. Потом просто держать его, пока он не прекратит дышать. Это будет куда проще. Но нет, это тоже не годилось. Слишком просто. Слишком быстро. Безумие пульсировало в висках, отдаваясь болью, и новое озарение накрыло его с ослепительной ясностью. Одна из заброшенных потайных лабораторий под замком. Та, что с мягкими стенами. Та, которую можно запереть снаружи. Да, это подойдет. Можно оглушить его лампой. Потом можно отволочь его вниз по секретному проходу, привязать к лабораторному столу и начать резать. Резать до тех пор, пока не станет дурно от его криков. Потом можно оставить лабораторию, запереть ее, сломать механизм и оставить его отца умирать. От голода или от заражения, неважно. Наимедленнейшая смерть. Тарвек мог сделать это. Мог сделать всё это и сочинить правдоподобную историю о том, как отец лишился рассудка после трагедии, произошедшей с его дочерью, и скрылся в бесконечных катакомбах под замком, чтобы никогда не вернуться — и там его никогда не найдут. Он мог изобразить нужную мину перед остальным миром, притворяясь заботливым братом и скорбящим сыном. Его чуть не стошнило при мысли об этом. Но нет. Тарвек знал, что на самом деле всё это не сработает, и по мере того, как бушующее безумие отступало, он снова возвращался в реальность, слыша гудение медицинского оборудования, в комнату, где пахло кровью, и смертью, и тщетными попытками. Это не сработает, потому что барон Вульфенбах всегда внимательно следил за Штурмхальтеном, и даже самая безупречная история вызовет его интерес. Это не сработает, потому что, как бы ни была ему ненавистна эта мысль — Тарвеку нужен был отец, его влияние, его сеть связей. И ему нужно было, чтобы он продолжал здраво мыслить. А потом он понял, что должен делать. Тарвек вздрогнул, сглотнул горечь во рту — боль, ярость и отвращение — и, сохраняя на лице безупречную маску сосредоточенной решимости, положил дрожащую руку на плечо отца. Тот отшатнулся от прикосновения и в недоумении уставился на него; его лицо было залито слезами. Тарвек приподнял брови в попытке показать отцу всё сочувствие и поддержку, в которых он нуждался — и неважно, что он больше не мог ощущать ни того, ни другого. — Отец, не отчаивайся, — сказал он. — Думаю, я нашел способ спасти Аневку… но мне понадобится твоя помощь, а в таком состоянии ты не сможешь помочь никому из нас. Пожалуйста, отправляйся сейчас спать… Завтра я всё объясню. Отец, казалось, сумел взять себя в руки достаточно, чтобы прислушаться, и его глаза снова сфокусировались, обретая ясность. Он вытер с лица слезы, глубоко дыша, и позволил Тарвеку помочь ему подняться на ноги. — Да… ты прав, Тарвек… — прошептал он, избегая встречаться взглядом с сыном; его голос еще дрожал. — Спасти ее — это главное… неважно, чего это будет стоить, я собираюсь помочь тебе, чем только смогу. Я… мне нужно прилечь, но… — он вздохнул, беря сына за руку — Тарвеку стоило изрядных усилий не отшатнуться. — Спасибо, Тарвек. Я знаю, что ты талантлив, и ты можешь это сделать. Сглотнув, Тарвек проводил отца до двери. — Я сделаю всё, что могу, отец, — сказал он. — А ты отдохни сегодня. Дверь закрылась, скрыв усталое и потрясенное лицо отца, и Тарвек вернулся к постели своей умирающей сестры. «Всё, что смогу» было на самом деле не столь многим, и он это знал. Если бы только можно было найти способ извлечь те немногие жизненные силы, что еще остались в этой умирающей оболочке, это могло бы ее исцелить — но это значило искалечить ее, а учитывая хрупкое равновесие, в котором она сейчас пребывала, даже если она выживет, от шока она может лишиться разума. Стала бы Аневка так рисковать? Станет ли он? Тарвек со вздохом повернулся к хирургическому столу, чтобы забрать инструменты для стерилизации, и замер, увидев собственное отражение в полированной стали. Он видел юношу восемнадцати лет, рыжеволосого, в очках, в заляпанном кровью халате; лицо его было маской сосредоточенности и отстраненности, изможденное, но непроницаемое. Он видел юношу, который мог любить, создавать и исцелять, и в то же время — интриговать и строить планы, ненавидеть, причинять боль и убивать; того, кто отказался от убийства не из благородства или сострадания, но исключительно из собственных интересов. Он видел, кем он стал — чем он стал. Поистине, сын своего отца. Его колени подломились, и Тарвек рухнул на пол рядом с кроватью. Обхватив голову руками, он свернулся в клубок и молча заплакал, думая о той адской машине в часовне, думая о своей семье и невинности, которой у него никогда и не было, думая о всех воспоминаниях и мечтах, обо всем, что было разрушено и что больше не вернуть — до тех пор, пока не закончились слезы.