Лёгкая ирония с привкусом счастья

      Пепел, прищурившись, смотрит на тускло-белый кружок холодного бельтанского солнца. Нос упрямо забивает немного резкий, колючий запах местных тёмно-зелёных, с глубоким синим отливом и короткими толстыми иголками сосен. У человека уже давно разболелась бы голова, а вот он может так сидеть ещё долго: час, два, вечность… Особенно сейчас, когда отражение снова забывает вести себя, как приличное отражение, и кривляется в образовавшейся после короткого летнего дождя луже. Лужа мелкая, но обширная, и любой взгляд, направленный не вверх, краем задевает её — и кривляющееся отражение. Настроения спорить, доказывать и в принципе быть альфа-самцом — нет, так что Пепел просто смотрит на солнце.       Впрочем, смотреть ему остаётся недолго. Пара минут — и что-то меняется: то ли серое бельтанское небо из стального вдруг становится бархатным, то ли веет теплым летним ветром… Пепел злорадно ухмыляется и смотрит в лужу. Отражение нервно хмурится, в последний раз злобно скалит зубы и не то чтобы начинает вести себя прилично — просто исчезает. Оно вообще предпочитает исчезать при появлении той, ради которой Пепел даже Ему — себе — готов перегрызть горло. Так что видятся они в последние годы нечасто…       Пепел переводит взгляд в начало аллеи. Невесомая хрупкая фигурка стремительно приближается. Вот уже можно рассмотреть, как мягко покачиваются волны длинной юбки при каждом шаге, как взлетает в воздух лёгкое серебристое облачко вокруг головы… Как слепо — вот уже который год — стремится вперёд взгляд тёплых серых глаз. Пепел поднимается навстречу, протягивает руку — находит безошибочно, переплетает пальцы. Еле заметно мрачнеет: «Что, опять?», — укоризненно качает головой на успокаивающее фырканье: «В этот раз обошлось без грызни, честно!» — «Что-то не верится…». Глубоко вздыхает, кокетливо улыбается и склоняет голову:  — Как я выгляжу?       Пепел улыбается мысленно — губами ей и не надо, не увидит, а так — почувствует. Склоняется и целует тонкие прозрачные пальцы.  — Как Ангел.       Ему всё равно, какая у неё причёска — каре или что-то ещё. Просто считается, что у таких, как он, ангела быть не может. Пепел думает — может и не может, тут уж как повезёт. Невидящие глаза смотрят прямо на него и улыбаются. Его Ангел, его судьба качает головой: «Безнадёжен». Говорит вслух:  — Пошли, Несс, а то опять опоздаем.  — Не опоздаем, Майло и Никола задерживаются.  — Зато Рыцарь и Мальва уже наверняка на месте. Пошли!  — Пошли, Теф.       Сегодня на удивление тихо: не носится над головами, по низким трассам молодежь на глейдерах, прохожие не спешат через парк на остановку местного низкоскоростного аэробуса. На Бельте двадцать градусов — жара, и любимое кафе встречает призывно открытой дверью. Первой строчкой в выставленном на витрине меню записано: «Лёгкая ирония с привкусом счастья». Пепел улыбается — ирония так ирония, вкусное чувство. Пропускает Стефани вперёд и заходит в кофейню сам.       На Бельте не то что бы не принято красить волосы, это просто не распространено, и голубые локоны до талии сразу бросаются в глаза. Голубое платье дополняет образ. Когда девушка поворачивается к ним и улыбается, становятся заметны голубые же брови и ресницы. Серые глаза в таком антураже тоже проблескивают нездешним небом. Рука с неожиданно чёрными фенечками на запястье поднимается в приветствии. Пепел улыбается в ответ и кивает — Мальва не любит говорить. Отодвигает стул для Тефани, садится сам, щуриться.       Рыцарь тоже улыбается и щурится. Короткие белые волосы вспыхивают раскалённым добела металлом и солнцем. Тоже белым, но не холодным бельтанским, а тем, слепяще-обжигающим, на которое даже ему смотреть было больно. Глаза, холодные, как голубой лёд бельтанских озёр, на мгновение теплеют до того пронзительного оттенка, которого бывает только весеннее небо на рассвете там, дома. Отвешивает комплимент. Стефани — короткий и искренний, самому Пеплу — традиционно сомнительный:  — Ангел, ты прекрасна. Пепел, поздравляю! День ото дня гаснешь, как ты добился такого эффекта?       Пепел мечтательно улыбается, демонстрируя мелкие острые клыки. Звучит почти оскорбительно, но его судьба сидит рядом, а судьба Рыцаря тепло смотрит сквозь голубые ресницы, а потому можно простить. К тому же он отлично знает, что дальше гаснуть просто некуда, и так бледная тень себя самого: пегие серо-сивые волосы до шеи, невнятно-светлые глаза, болезненно-бледная кожа обтягивает костлявый скелет. Но этот комплимент, как и ответ на него, уже традиция, и не стоит от неё отступать:  — Что поделать, голодный паёк. Единственное питательное блюдо в пределах досягаемости — собственный друг. Но если тебе надоела жизнь — ты обращайся, с удовольствием тебя съем.       Отражение реагирует на любимое слово — съесть — и нагло скалится из полупрозрачного оконного пластика. Рыцарь хмурится и бросает снова заледеневший взгляд на окно. То затягивает невидимой плёнкой потустороннего инея. Отражение за секунду до в панике куда-то скрывается — этот иней вполне способен вморозить его на месте очень надолго — пока не растает. А тает он медленно…       Традиционными комплиментами обменялись — можно заказать местный замечательный, почти как настоящий, кофе и поболтать ни о чём. О погоде, природе, кино и всём на свете — о чем только могут болтать люди — и не люди — знающие друг друга чуть-чуть дольше, чем жизнь.       На улице, как и в кофейне, всё ещё почти пусто, и новые посетительницы заметны сразу. В одинаковых официальных костюмах, со строгими причёсками, они гораздо роднее и тёмному хвойному парку за окном, и высящимся за ним лаконичным башням из пластика, стекла и металла, чем те, кто уже ждут их за столиком. Майло и Никола, как всегда, задержались. Но им — хирургу, гению протезирования и кибернетизации Маре Майло, и тончайшему эмпату, психотерапевту-реабилитологу Наоми Николе — прощается многое. Им не нужно сидеть тихо, как мышам под веником — и они пользуются этим фактом вовсю. Реабилитационный центр, работающий с двумя самыми сложными и важными частями бельтанского общества — военными и беженцами — уже вряд ли обойдётся без своих ведущих специалистов.       Майло — классическая сероглазая золотистая блондинка, холодна, как бельтанская зима, резка, как шквальный ветер редких летних бурь и жестка, как оружейная сталь. Она почти не похожа на того мальчишку из своего первого воплощения, который совершил невозможное, чтобы остаться с любимой хоть в посмертии, раз уж в жизни не дали. Пожалуй, от того мальчишки осталась только любовь, которую он хранит в себе уже не одну жизнь…       Впрочем, его любовь теперь тоже не похожа на босоногую цыганку, попавшую в сети своих же чар. Никола мягко улыбается, и со своим немного раскосым прищуром цвета корицы, с волосами, как тягучий расплавленный шоколад и смуглой кожей — на неприветливой суровой Бельте выглядит как оставленная перед затканным морозными узорами окном чашка горячего кофе. Она здесь — эмигрантка с Парадиза, и совершать ради любви невозможное, кажется, вошло у них с Майло в привычку…       Женщины в любом из миров ведут себя как женщины. Пять минут — и Пепел с Рыцарем комфортно выпадают из беседы. Молча пьют кофе, смотрят сквозь потихоньку оттаивающее окно на холодное бельтанское солнце и вспоминают.       Когда они решали, куда бежать, вариантов было несколько. Были и те, которые удобней для маскировки, и более приветливые по климату… Но они, все четверо — ну Пепел с Рыцарем уж точно — видимо, мазохисты. Они упрямо носят серое с серебром и голубое с белым, называют друг друга прозвищами, которые давно пора забыть и регулярно встречаются в этом кафе, где хозяин-эмпат вписывает в прайс-лист своё настроение на сегодня. Они выбрали Бельту сразу, как увидели фотографии местного солнца. Здесь, находясь в особо тоскливом настроении, вот как сейчас, можно поднять голову к небу и представить, что это не солнце холодное и небо — серое. Что это оно, родное, просто день зимний, пасмурный, а оно всё равно пробивается сквозь низкие снежные тучи и упрямо дарит своим беспечным детям если не тепло, то хотя бы свет.       В почти оттаявшем стекле мелькает злобный оскал отражения. Воспоминания о солнце тянут за собой другие: о том, что раньше отражение слушалось не мысли даже, а намёка на мысль — ведь Пепел мог протянуть руку туда, за зеркало, и сжать когти на Его тощем горле. О крыльях, которые не приходилось пристёгивать к плечам, как глейдер — к ботинкам: они всегда были за спиной, тянулись шлейфом сил сзади, окутывали плотным надёжным коконом и в полёте вспенивались за плечами двумя широкими туманными полотнищами. О том, как на взлёте он задевал кончиком хвоста штандарт на шпиле сигнальной башни — светло-синее полотнище, сияющий белый кружок солнца на нём и свернувшийся вокруг серебристый крылатый страж.       Бариста-хозяин ставит на стол две кружки с кофе. Не заказанным. Смотрит укоризненно. — Господа, сегодня в меню «Лёгкая ирония с привкусом счастья», а не «Горечь памяти с привкусом иронии». Не пытайтесь, пожалуйста, заказать то, чего нет в прайсе.       Слова звучат преувеличенно серьёзно, но со дна светлых глаз, как пузырьки в газировке, всплывают смешинки. Пожалуй, люди — ещё одна причина выбора Бельты местом проживания. Ну в каком ещё мире эмпат будет работать баристой в кофейне? Такое они встречали только там, дома — и здесь, на Бельте.       Пепел улыбается, жмурится и кивает. Лёгкая ирония с привкусом счастья? Почему бы и нет.       А крылья? Что крылья? Он, похоже, и без них отлично летает.