***
Вечерняя прохлада забирается под шёлковые ткани и облизывает бока. Бэкхён трогает кончиками пальцев набирающие цвет бутоны и улыбается, мечтая о том, как он украсит свой дворец цветами. Он слышит приглушенные мглой шаги и оборачивается. Шёлк по телу струится, как горная вода. Бутон печально покачивается в лунной ночи, как будто уже зная, какие они совершат ошибки. В глазах у того самого неприкасаемого с полей преданное: «я буду служить вам, император, если позволите.» Бэкхён его помнит. И сейчас, в тихую лунную ночь, когда солнце не жарит неистово, когда нет надсмотрщика с хлыстом и вечного телохранителя Бэкхёна, шепчущего: «он пялится на вас, император.» Бэкхён позволяет себе его рассмотреть. И вдруг понять природу чужой красоты. Искренность. Искренность в труде, во взгляде, в поступках, в вере. Не в Бога, в себя. Бэкхён подзывает его лёгким взмахом руки и обманчиво спокойно улыбается, чувствуя, как внутри страх и соблазн опутывает всё тугими склизкими путами. Его забавляет, как взрослый мужчина приклоняет голову, как робко делает шаги, затаив дыхание. Как вздрагивает, когда Бэкхён вдруг проводит по его животу пальцами, надавливая на чёткие кубики, когда, почувствовав, как холод распространяется быстрее, прижимается ближе, обжигаясь о тёплую смуглую кожу. Он может себе позволить. Потому что они одни. И никто не узнает, что Бэкхён первый делает шаг. Он оправдывает себя тем, что императорам дозволено всё, а ещё тем, что дрожь, рождаемая от чужих прикосновений, слишком редкий дар. Бэкхён поднимает голову и, когда встречается с мужчиной глазами, понимает, что можно больше не думать. Время подумать проходит. Оно напомнит о себе немногим позже разбитыми улыбками и расколотыми жизнями. Но это потом. А сейчас — Пошли со мной, — шепчет император. И Чанёль идёт, как слепой пес на поводке у истории.***
Луна смотрит на них с укором, когда Бэкхён падает спиной на шёлковые простыни, утягивая Чанёля следом. Бэкхёну всё равно, что о нём подумает небесный лик. Он не задёргивает штору, когда сбрасывает с себя шёлковый халат, дрожа не от холода, а от предвкушения. Он вздыхает коротко и порывисто, когда горячая наждачная ладонь легонько проводит по его спине сверху вниз. Очень нежно. Боясь надавить или поцарапать чужую атласную кожу там, хочется бережно погладить. Бэкхён чувствует мягкость своей кожи через чужие мозолистые руки, своё тело — через чужие прикосновения. Свою страсть через чужие беспорядочные поцелуи в шею и плечи. Свою неуверенность в лёгкой дрожи чужих крепких пальцев. Чанёль задаёт темп, в котором их тела начинают отвечать друг другу, ласкаясь медленно и неторопливо. Как будто предчувствуя расплату за каждое непозволительное прикосновение. Бэкхён улыбается, когда утыкается носом в чужую шею и вдыхает запах. Особый запах неприкасаемых. Так пахнет раскаленная добела земля и майский ветер. Так пахнет полуденный зной, тёмная илистая река и людный рынок заморских специй. Так пахнет свобода и вместе с тем так пахнет нищета. Бэкхён высовывает язык и пробует нищету на вкус. В самые губы. Сначала робко, потом страстно. И смеётся в душе. Тихонько и счастливо. Когда он отрывается и заглядывает в чужие глаза, замечая там робкую улыбку, то ему кажется, что луна им завидует. В эту ночь Чанёлю впервые так смело дарят тело. С богатством, которым он обладает в эти минуты, не знаком ни один император в мире. В обычной жизни Чанёлю нельзя на это богатство даже смотреть, а тут он не без дрожи разводит чужие ноги, мягко оглаживая бёдра. И не понимает, как император может вздыхать так сладко, пальцами от восторга теребя шёлк, пока его молочные бедра тесно прижимаются к бронзовым в сладкой неге и борьбе за большее наслаждение. Чанёль уверен, что от его источенного ветрами тела страшно несёт вонью улиц. Этим запахом нищенства, наложенного с детства на все, к чему он прикасается. У Бэкхёна в комнате дорогие эфиры из жасмина, который распускается в полночь, и вся одежда пахнет свежестью и чистотой. А он стонет так сладко-сладко в чужие сухие губы, когда Чанёль входит глубже. Неудовлетворенный, неукротимый и жаждущий большего. Готовый уступить только телесным очертаниям. Бэкхён мягко требует, чтобы Чанёль был намного жёстче. А тот смотрит на него, чувствуя, как внутри что-то проседает, ломаясь на осколки. Они встречаются взглядами. День и ночь. Луна и солнце. Ястреб и певчая канарейка. Чанёль заводит руку в чужие длинные шелковистые волосы, целуя в макушку, которая пахнет фиалками. Он чувствует, как напряженный узел в нём разматывается. А Бэкхён стонет, в сладком блаженстве закатывая глаза. И в этот момент Чанёлю кажется, что не такая уж большая разница между ним и императором, раз они оба познают сейчас наслаждение в одинаковой мере. Когда уставший Бэкхён отключается, позволяя волосам растрепаться по постели, в Чанёля по капле начинает просачиваться ужас. Ужас перед тем, что он только что сделал, перед тем, что, он знает, будет сделано опять. И опять. И опять. Пока история не наиграется с ними двумя, как с марионетками. Самое трагичное, что ей потом будет всё равно на то, что кто-то из них император, а кто-то раб. Она потребует с них одинаковую плату за совершенные ошибки.***
Когда ночи становятся короче, а дни длиннее, Чанёль теряет часть своего терпения. — Но ваш народ голодает, — возмущается он, когда Бэкхён выбрасывает в открытое окно чуть-чуть надкусанную булочку хлеба. У Чанёля голод скребёт изнутри по стенкам пустого желудка. И слюна кажется слаще изысканных блюд. Он смотрит на завтрак Бэкхёна блестящими от голода глазами, но не смеет попросить у того даже кусочка из чувства собственного достоинства. А Бэкхён фыркает, вспоминая тот день, когда Чанёль отказался кормиться с его рук, сказав, что он продолжит питаться той едой, которую заработал честным трудом в полях, а не на койке с императором. Но Чанёлю нечего есть. — Разве я в этом виноват? — забрасывая в рот сочную виноградину, спрашивает Бэкхён, переводя скучающий взгляд на Чанёля. — У них вроде есть поля, а вода льётся с неба сама. Что им ещё нужно для хлеба? Если они голодают, то значит недостаточно хорошо работают. И это уже не мои проблемы. Чанёль видит безразличие за поволокой вечного дурмана. Бэкхёна бы вытряхнуть сильными горячими руками из странного сна, чтобы показать, как по-настоящему люди живут, как они умирают, сдирая руки в кровь, чтобы у него каждый день на столе были свежие цветы, которых он не замечает. Чтобы показать, что полей недостаточно. Людям после неурожая нужно зерно. Но Бэкхён этого не видит и не понимает. А может, не хочет понимать. Чанёлю тошно. От этого цветочного запаха и этой роскоши, для которой он не создан. От того, что продался, что позволил себе пойти на соблазн. Что он, ничтожный неприкасаемый, посмел доставлять императору удовольствие своими грубыми, созданными для тяжелого труда руками. Что он вдохнул этот отравленный леностью воздух. И, не имея возможности ничего вынести из этого мира, заглянул в него, широко отворив дверь. Лучше бы работал в поле и не знал ни этой жизни, ни искушенного удовольствия спать с молодым мужчиной. Лучше бы не влюблялся в того, в кого нельзя. В того, кто никогда не посмотрит на него иначе, чем на очередной эксперимент. Он чувствовал, как будто его использовали, взяв любовь напрокат. Его пламенную, необъятную любовь, которая родиться может только у людей, лишенных всего на свете, кроме свободы духа. У людей, которым нечего терять кроме самих себя. У которых нет сотни светских масок. Есть только лицо. Опаленное солнцем и отточенное ветрами. Разговоры о том, что император щедро платит своим любовникам –пустой слух. Чанёль не получил за свою любовь ни гроша, ни малюсенькой награды. Чанёль продался ему за бесплатно. Впустил в себя дворцовый дурман и теперь ему стыдно смотреть в глаза голодной матери. Потому что от Чанёля по утрам пахнет вином, которое он ночью пил с чужих губ. Чанёль грязь, которой не платят, потому что платить ему стыдно. Наверное, даже самому императору. Когда солнце забирается в комнату поглядеть на любовников, Чанёль собирает свои скудные пожитки: пару грязных сланцев и мятые штаны, которые ему сшила мать из истёртого покрывала. И выскальзывает из комнаты. Ему так паршиво на душе, что впервые в жизни не хочется петь.***
Он узнает, что может быть ещё более паршиво пару дней спустя. Бэкхён впервые в жизни решает пройтись с ним до выхода из дворца, чтобы посмотреть на распустившиеся в саду бутоны. Их лёгким покашливанием останавливает начальник военного корпуса Ким Джин (сводный брат императора, которого обделили троном). — Ты в курсе, что от тебя несёт, — с презрением смотря на своего императора, выплёвывает он, а потом, не давая вставить, продолжает. — Что, нанежился в тёплой постели со своими наложницами и на грязь потянуло? У Чанёля в груди от этих слов что-то болезненно сжимается и ноет, ноет, ноет. Не от слов про грязь, совсем нет, их он слышит в спину с самого рождения. А от этого нелепого сравнения с наложницами. С продажными девушками, которые рады мурлыкать в постели императора, лаская его днём и ночью, когда у Чанёля работа, и он не может сбежать во дворец. — Теперь делаешь из грязнорабочих сутенёров и сам ложишься под них как сучка, — выплёвывает Джин, не выбирая выражений, потому что считает, что они одни. Потому что не считает отброса общества в рваных штанах за человека. — Вот он, наш правитель. Восхвали его народ! Чужая издёвка как пощечина обжигает Бэкхёну щёку. — Я все ещё твой император, Ким. Выбирай выражения, — говорит он так холодно, что воздух вокруг трещит. — Ты потаскуха, Бэкхён, а не император. Спишь непонятно с кем, пока на границе назревают бунты и на страну идёт война. Думаешь, что императоры из других провинций захотят заключать с тобой договор, когда узнают, что твой любовник — это неприкосновенная падаль, у которой даже извозчик не берёт денег из рук, потому что они отдают вонью? Если тебя не заботит трон, то лучше бы на нём не сидел, потому что, я знаю, однажды ты погубишь нашу страну, встав на колени перед грязью. Бэкхён хмыкает и, не удостоив того ответом, проходит мимо. А вечером подписывает бумагу, в которой назначает Чанёля частью дворцовой охраны, тем самым по правам приравнивая к прикасаемым. Чанёль получает одежду, жалованье и переполненные презреньем взгляды других прикасаемых. А ещё ярость в лице Джина, который, выдавая ему оружие, шепчет в лицо: — Ты у меня поработаешь на славу. Я буду выматывать так, что под конец дня у тебя физически не останется сил ублажать императора. И тогда в один прекрасный день он откажется от тебя, как от испорченной игрушки. Ядовитые слова Джина имеют вес только в его голове. Бэкхён каждый день урывает своё. Касанием, вздохом, горячим взглядом. Между ними искрится, даже когда они просто встречаются в коридоре дворца: — До вечера? — До вечера. Их разговоры на людях сведены к доступному минимуму. Джин провожает их тяжелыми взглядами, раздумывая над тем, как прекратить их встречи раньше, чем о них воочию узнают во дворце. Единственное, чего он хочет, так это спасти честь династии, пока её не уронили в грязь окончательно бездумные откровенные взгляды Бэкхёна. И раз уж у него не получилось избавиться от неприкасаемого, он решает избавиться от самого императора.***
В тот роковой день, когда Джин затевает свой план, а история считает, что за счастье пора бы взять плату, Бэкхён впервые за долгое время засыпает один. Он помнит, как посреди сна его за предплечья хватают сильные руки и, завязав глаза, вливают в рот какую-то жидкость, которой он давится, чувствуя, как она прохладными струйками стекает в желудок. Темнота в одно мгновение заполняет голову, как вышедшая за берега река. На следующее утро Джин говорит консульству, что ночью на границе вспыхнуло восстание, и император незамедлительно отправился туда с маленькой армией мирно решать вопросы о разделе территории. Никто не замечает в его голосе фальши. Даже Чанёль. Он понимает, что Бэкхён никогда не вернётся многим позже, когда Джину приходит белый бланк, в котором сообщается, что император был найден мертвым неподалёку от границы со стрелой в плече. Когда тот зачитывает эту информацию вслух, Чанёль чувствует, как подкашиваются ноги, и земля теряет точку опоры. Перед глазами странно плывёт, а невыносимая тоска полосует сердце на лоскутки. Красные нити внутри натягиваются струной и рвутся. А потом саднят надрывно. Так, что в пустой каморке около холодного сенника больше не получается спать. Ему тошно каждое утро вставать и смотреть на Джина, нагло сидящего на троне, тошно видеть придворных, которым всё равно, кому приклоняться, если им платят золотишком, тошно слышать о Бэкхёне пересуды и россказни о том, что он был никчёмным правителем. Когда Чанёль доводит себя до такой степени, что его подавленную ауру начинают замечать все, Джин предлагает ему излечить душу в книгах. В один из дней бросает Чанёлю ключ от частной библиотеки Бэкхёна и говорит, что тот может делать с ней всё, что хочет. — Бэкхён прикасался к тебе. Теперь я не собираюсь прикасаться к его вещам. Чанёлю хочется выплюнуть ядовитое: но ты сидишь в его короне. Но он боится так глупо лишиться головы. Он пролистывает книги бездумно. Мать в детстве учила его читать и писать, чтобы он мог заполнять ведомости на деревню, когда она станет слишком стара, но он давно не практиковался и, кажется, совсем всё забыл. Он не понимает, как какие-то мельтешащие строчки могут излечить душу, пока вдруг не натыкается на пометки на полях, шустро написанные тонким карандашом. А когда понимает, что Бэкхён оставлял на страницах книг свои мысли, выделяя и комментируя то, что его так цепляло, Чанёль ставит палец на строку и, выдохнув, начинает медленно читать букву за буквой. И так каждый день. От букв к строчкам, от строчек к абзацам и целым томам, прочитанным за ночь. В какой-то момент заглатывать всё, как акула, от благоговейной классики, до политических ведомостей, становится негласным девизом. Заглатывать всё разом, узнавая другие миры, для того, чтобы вдруг понять: Бэкхён был не таким поверхностным, как о нём думали. Он был запертым. Насильно запертым в золотой клетке богатства и вечного дурмана. В клетке, в которую его посадили, подрезав крылья, и сказали, что тут его место. Во дворце, в четырёх стенах, в тонущих соблазнах и удовольствиях. А ведь это был мальчишка, которому навязали иную жизнь, а потом осудили за то, что он слишком хорошо её играл. Мальчишка, в душе кричавший так громко, что его не услышали. Никто. Даже Чанёль. Он тоже не увидел за чужими зрачками грустное: «Спаси меня. Я тону.»***
Бэкхён чувствует жёсткую кору дерева под лопатками, когда тяжелая вода отпускает его из своего плена. Он стоит в одной ночной рубашке посреди леса, и ночной холод облизывает ему щиколотки. — Выстрелим в голову или сердце? — натирая стрелу, интересуется один лучник у другого. — А что надежней? Бэкхён тяжело сглатывает, узнавая этих людей из специализированного корпуса Джина по отлову разбойников. Ему холодно и страшно. Он ошалело хлопает испуганными глазами, чувствуя, как немеют кончики пальцев, а когда его решают поплотнее привязать к дереву, потому что стрелять в сердце всё-таки надежнее, выскальзывает из чужих рук и бежит. Он путается в ногах, царапаясь об острые сучья, а за спиной слышит звуки погони. Совсем рядом с виском пролетает стрела, обстригая прядь волос. Страх заполняет всё его естество, и он бежит вперёд как зверь, не разбирая дороги, лишь бы уйти от погони. — Оставьте его, — кричит начальник караула, задыхаясь. — Здесь одни леса и ходят волки. Этот тепличный цветочек не выживет. Он за пределами дворца никогда не был. У него на всё в жизни аллергия. Подхватит что-нибудь от бродяг и помрёт, разве только его волки раньше не съедят. Звуки погони смолкают. Но Бэкхён, подначиваемый страхом, продолжает бежать. Глубже в лес, дальше от короны. Безвозвратно теряясь во мраке ночной глуши. Спустя пару дней он обессиленно падает на колени перед мутной рекой и вдруг изнеможенно улыбается. Река пахнет, как Чанёль. Киты в животе урчат печальную песнь голоду. Идти дальше не получается. Отражение показывает кого-то другого. Изорванная сорочка, круги под глазами и разом схуднувшие грязные щёки. Его длинные волосы, показатель высшего сословия, сейчас ставят жизнь под угрозу. Потому что каждый раз, подходя к большой дороге, он видит их. Стражников Джина рыскающих в поисках его. Бэкхён выдыхает воздух протяжно и прикрывает будто песка полные глаза. Тело ломит от начинающейся лихорадки. Рука с острым камнем в кулак сжимается не сразу. Бэкхён прилагает массу усилий, чтобы, зажмурившись, отрезать свои прекрасные волосы, стоящие на чёрном рынке целое состояние. Остатки его богатства рассыпаются по плечам шелковистой волной. Бэкхён не плачет. Хотя очень хочется. Его находит мальчишка по имени Кенсу. Шестнадцатилетний сирота, живущий на окраине маленького городка, где никто и не слышал об императоре. У него большие глаза и огромное сердце. Он ни о чём не спрашивает замкнувшегося в себе Бэкхёна и первые дни просто кормит апатично сидящее на кровати тело пресным бульоном. А Бэкхён задыхается. Он смотрит сквозь маленькое решетчатое окно на жаркую улицу, где нищета пристаёт к прохожим, как холера, где бегают голодные дети, воруя еду, где плачут безвольные мужчины и храбрятся сильные женщины. И его морозит изнутри. Он смотрит на это всё, как на какой-то вырвавшийся в реальность кошмар. И раз за разом прокручивает в голове слова Чанёля: «Твои люди умирают, Бэкхён. А ты продолжаешь веселиться.» В какое-то утро Кенсу кидает Бэкхёну верёвку, сообщая, что ему нужна помощь. Бэкхён закусывает губу и теребит в руках грубую ткань, чувствуя, как неприятно она натирает пальцы. — Ты хоть узел то связать можешь? — чуть ли не в отчаянии спрашивает Кенсу, присаживаясь рядом и заглядывая в глаза. Бэкхёну опускает голову, чувствуя, как стыд волной разливается по телу. Он много чего умеет: красиво писать, быстро читать и бегло болтать на пяти языках. Он прекрасно считает в уме и неплохо разбирается в тактике ведения боя. Но всё остальное. Увы. Он не умеет даже сидеть на лошади, потому что после смерти отца обезумевшая от горя мать заперла его в четырёх стенах дворца. — Эх ты, белошвейка, — Кенсу со вздохом выдергивает себе верёвку, шустро заплетая лассо. А потом вдруг перехватывает Бэкхёна за руку, поднося холодную ладонь к лицу. — А пальчики то у тебя и правда совсем труда не знающие. И лицо бледное. Ты что, один из немощных? Бэкхён поднимает голову и ему хочется надрывно рассмеяться. То, что в его кругах считается признаком высшего сословия, воспринимается рабочим мальчишкой, как недуг. — Я был выведен для красоты, — тихо шепчет Бэкхён, улыбаясь грустно. — Знаешь, как канарейка. Вот только я оказался бесполезной птичкой, не умеющей петь. И от меня избавились, заведя более голосистую, которая умела убеждать. Кенсу усмехается и, поднявшись с колен, протягивает бывшему императору руку. — Ничего. Если в этом всё дело, то я в два счёта научу тебя петь. Говорит он без задней мысли. И Бэкхён улыбается чуть счастливей.***
Бэкхён, на удивление, оказывается способным учеником. Возможно от того, что его изнутри точит чувство вины за свои ошибки, а возможно от того, что он в одночасье теряет всё то, что у него было, он с головой уходит в работу, которую ему поручает Кенсу. Сдирает неподготовленные руки в кровь, марает белоснежное лицо в саже и закаляет хрупкое тело в огне кузницы. Он учится вязать узлы, правильно садить семена и пропалывать гектары земли. Узнает нищету, голод, загнанность и страх в лицо. Познаёт мерзости жизни, необъяснимую жестокость людей и обреченность во взглядах. У него под ногти забивается грязь, и на кончиках пальцев появляются мозоли. Он учится ездить верхом и стрелять из лука для охоты. А тело у него становится сильным и подтянутым. С лица уходит дворцовая бледность. Волосы, лишенные каждодневного ухода, становятся жёсткими. Он наспех завязывает их в хвост, зажимая натянутую тетиву между зубами, а потом, перехватив ловкими пальцами конец стрелы и прищурившись, попадает в зайца. Он повязывает старые простыни из арсенала Кенсу, как тогу, и с тоской вспоминает о своих шёлковых нарядах. А когда идёт на базар, то обязательно натягивает капюшон пониже, чтобы рыскающие стражники Джина не приметили в нём императора. Потому что он знает, что Джин до сих пор его ищет. Не то, чтобы Кенсу учит Бэкхёна мошенничеству и мелкому карманничеству, но на самом деле это то, что он делает первым делом. На том же базаре в людный день, приметив богатую жертву, Кенсу подкрадывается сзади и, ножом подрезав уголок сумки, тянет руку, чтобы выудить монеты. Его в последний момент останавливает Бэкхён, смотря из-под капюшона каким-то странным взглядом. Полным сожаления и раскаяния. Его ловкие пальцы сжимаются у Кенсу на запястье так сильно, что не дают залезть в чужой кошелёк. И богатая жертва уходит, растворяясь в толпе. — Какого чёрта. В глазах Кенсу недоумение и по большей части раздражение. Они только что лишили себя еды ещё на неделю. — Я не хочу, чтобы ты воровал, Кенсу, — сдавленно шепчет Бэкхён, похолодевшими пальцами сжимая запястье. — Но по-другому в этом мире нам не выжить! Кенсу шипит обозленно и, выдернув руку, рассерженно уходит вперёд. У Бэкхёна внутри скребут кошки. Он ходит ещё пару часов по базару, как сомнамбула, чувствуя, как голод жадно облизывает стенки желудка, и на перемотке прокручивает тот момент, когда он при голодном Чанёле выбросил булочку в открытое окно. Кенсу, правда, не умеет долго обижаться. Уже вечером он по обыкновению забирается к Бэкхёну на кровать, притаскивая единственное целое одеяло и, уткнувшись взглядом в окно, шепчет: — Когда-нибудь я накоплю достаточно денег и куплю у императора часть земли, — мечтательно шепчет он, сонно моргая. — И тогда я посею столько хлеба, что нашей деревне больше никогда-никогда не придётся голодать. Бэкхён сглатывает горькую слюну, невидящим взором рассматривая покрытую мхом холодную стену, пока слова Кенсу залезают ему в голову и гнездятся там. — Я нас накормлю, — шепчет Кенсу, доверчиво устраиваясь у Бэкхёна под боком. — Без краж и воровства, как ты и хотел. Хорошо? Бэкхён чувствует, как тоска сковывает ему уголки губ, мешая улыбнуться. — Хорошо, — шепчет он, чувствуя, как комок в горле становится ещё больше. Если бы всё было так, как Бэкхён хотел, жизнь не была бы настолько жестокой. За несколько лет вынужденных скрываний Бэкхён учится дышать полной грудью, различать запахи и узнавать жизнь в других красках. Он привыкает к труду, к пятичасовому сну, к вони, запаху рыбы, страху и голоду. Он почти смиряется с такой жизнью, пока тоска по утраченной роскоши сжимает ему горло стальным капканом день ото дня всё сильней. Ведь он всё ещё помнит, что все может измениться в один день. И оно меняется.***
— А где-то там, за этими горами стоит императорский дворец, — однажды говорит Кенсу, когда вечером они сидят на холме, отдыхая после первой за месяц удачной охоты. — Красивый, как в сказках. И за высокими стенами живёт император, облаченный в дорогие шелка. И на каждом пальце, если верить рассказам, у него по рубину размером с глаз кошки, потому что он их очень любит. Кожа бела, как мрамор, а волосы у него мягче шёлка и длиннее лошадиной гривы. — А ещё пахнут фиалками, — вдруг добавляет Бэкхён, чувствуя, как внутри вскрывается старая рана. — Ну… это уж вряд ли, — хмыкает Кенсу и замолкает. А Бэкхён поджимает губы, всматриваясь в невидимую даль. Он так далеко от дома. От своих сказочных богатств, которые, оказывается, обесцениваются перед красотой диких полей. С людьми, которые встают в поле в пять утра, чтобы срезать для него цветы, которых он не замечает. Он так далеко от той приятной лжи со вкусом кремового десерта из лепестков роз. Он здесь, в эпицентре правды, в кричащей нищете, которую никто не замечает. « — Но твои люди голодают.» Чанёль. Бэкхён прикрывает глаза, чувствуя, как невольно саднить начинают старые чувства. Что стало с ним без его присмотра? Что стало с его судьбой? Что стало с их любовью? Грусть поселяется в сердце и тянет, тянет, тянет. Скучает ли он?***
Бэкхён знает окрестности дворцового сада, как свои пять пальцев. В прошлом он проводил часы, ночами скитаясь среди спящих цветов. Он пролезает между кустами и, не дойдя до западных ворот каких-то пару метров, вдруг слышит над ухом грозное: — Стоять. А потом чувствует холодный кончик меча около своей шеи. — Эта территория охраняется гвардией императора. Бэкхён узнаёт этот голос и оборачивается, чувствуя, как дрожь поднимается от коленей. Его глаза под капюшоном блестят, как два сапфира. Свет луны скользит по чужому лицу и Бэкхён, вздохнув, не может вымолвить ни слова. Они стоят друг против друга. Бэкхён, бывший император, в грязной накидке неприкасаемого с почти сумасшедшим блеском в глазах. В глазах ярких, как безоблачная ночь, блестящих и живых. Очнувшихся от дурмана дворцовой жизни. И Чанёль — в изысканной одежде главы дворцовой стражи с нечитаемым взглядом. Сильный и высокий. С чистыми руками, теперь не знающими работы в поле. Они стоят в том же саду, где несколько лет назад луна свела их вместе. Где Бэкхён впервые не без страха позволил себе прикоснуться к неприкасаемому. Где он впервые почувствовал приятную дрожь, пробежавшую по позвонкам, и ощутил стойкий запах работающего мужчины, от которого вело, как от спиртовой настойки. Где Бэкхён впервые позволит себе зайти дальше в своих экспериментах. Где Чанёль впервые по-настоящему испугался. Потому что к нему прикоснулся император Они стоят, будто поменявшись жизнью, одеждой и судьбой. Бэкхён резко сбрасывает капюшон, а Чанёль рвано вздыхает, как будто ему со всей силы дают удар под дых. И чувствуют, как слабеют от радостного неверия руки, выпуская меч из холодных пальцев. — Император, — шепчет Чанёль с болью в голосе и падает на колени перед ним, чувствуя, как сердце в груди начинает биться часто-часто. От Бэкхёна пахнет солнцем, специями, диким мёдом и ветром. Знакомыми Чанёлю с детства запахами. Он утыкается лицом в чужие чуть огрубевшие, потемневшие и потрескавшиеся ладони благоговейно и полной грудью вдыхает свою жизнь. Он чувствует, как Бэкхён выдыхает. Выдыхает в этот мир не сонный дурман, а жизнь, искрящуюся и бушующую во всём её многообразии. Как Бэкхён выдыхает клочок надвигающейся войны, голода и страшной нищеты. — Вы живы, — шепчет Чанёль, чувствуя, как сладко-сладко сжимается в груди трепещущее сердце вечно юного мальчишки. — Я ждал. Бэкхён присаживается тоже, заглядывая Чанёлю в глаза. Тот вдруг испытывает прежнюю робость и не смеет взгляда поднять на своего императора. Но Бэкхён улыбается, хватает его цепкими пальцами за подбородок и, приподняв голову, не позволяет отвести от себя взгляда. И они видят в глазах друг друга отражение своих же чувств, потому что даже взгляд у них общий. Жаждущий и скучавший. Красные нити в груди натягиваются сильнее, и пробежавшая много лет назад искра вдруг рождает настоящий огонь. Пожар, распаляющий их изнутри. У Бэкхёна ссадина на щеке от беспощадных веток, хлеставших по лицу, коротко-коротко подстриженные волосы, потерявшие бывший лоск и иссушенные ветрами губы. Внезапно такие тёплые, сухие и горячие. Совсем не те, что были раньше — полные и прохладные, как лепестки роз. У Чанёля бабочка, сидящая на сердце, расправляет крылья и перебирает лапками от истомы, когда длинные ресницы Бэкхёна вздрагивают, щекоча Чанёлю скулы. Поцелуи Бэкхёна жаркие и ненасытные, лишенные той неги. Поцелуи Бэкхён требовательные, как будто теперь он точно знает, чего хочет. И берёт. — Я узнал, как люди живут, Чанёль, — выдыхает Бэкхён ему в лицо, когда отстраняется. — И я вернулся, чтобы их спасти. Потому что я могу. Потому что я готов.***
Когда Бэкхён распахивает двери в зал властным жестом, Джин заканчивает пить вечерний чай. Он подскакивает с места, роняя фарфоровую чашку на пол. А зал погружается в тишину. — Я не вовремя? — спрашивает Бэкхён, замирая в дверях. Джин хмурится, глазами стреляет в одного из своих главных охранников, который смиренно опускает голову, а потом говорит стоящему около трона Чанёлю: — Выведи его. Тот усмехается и, не сдвинувшись с места, отвечает: — Я подчиняюсь только приказам своего императора. Джин бросает на него гневный взгляд и, нахмурившись, шипит: — Я твой император. Но Чанёль достаёт из ножен меч и, уткнув его острие в чужое горло, бросает с угрозой: — Я так не думаю. — Отпусти его, Чанёль. Бэкхён проходит в зал под звуки перешептывающейся толпы. Чанёль опускает лезвие меча, а Джин, спустившись по лестнице вниз, вдруг полностью меняется в лице, пытаясь выйти сухим из воды: — О Боже, брат. Что с тобой случилось? Что за вид? — Может, спросишь у своих головорезов? — холодно спрашивает Бэкхён. И смотрит властно, прямо в глаза. Так, как раньше никогда не смотрел. В глазах его огонь пылает. И нет там и тени того дурмана, в который его столько лет умело вводили слуги. — Послушай, я. я… — Не утруждайся, — выплёвывает Бэкхён, вставая прямо перед ним. — Я знаю достаточно. Джин медленно оседает на подкосившихся ногах. Он не узнаёт в этом мужчине своего брата. — Прости меня, — шепчет он, опускаясь в ноги императору. — Я лишь хотел спасти династию. Бэкхён присаживается рядом и, приподняв голову Джина пальцами, вдруг говорит без прежней злости. — Я знаю. И улыбается кончиками губ. — Но теперь я могу спасти её сам. Бэкхён протягивает руку. И Джин, глубоко вздохнув, отдаёт корону.***
Бэкхён меняет свои алмазы на зерно, чтобы засеять пустующие поля. Крестьяне в каждом городке приветствуют его радостно, теперь зная, что император помнит о них и ценит каждого. Ценит за каждодневный труд и за тяжёлую работу, за мозоли на пальцах, смуглую кожу и несгибаемый дух. Они смотрят на него с восхищением, потому что он сам приезжает на поле и, потрогав землю, советует старостам, когда лучше посеять, а когда собрать. Бэкхён гордо сидит на лошади, объезжая деревни и города, чтобы узнать от людей о жизни. На нём шелка разные, на длинных пальцах любимые им рубины в лучших оправах. Только распущенные волосы всего лишь по плечи, как у какого-то сбежавшего цыгана. Хотя снова мягкие и шелковистые на ощупь. Чанёль проверял. Бэкхён находит город, в котором живет Кенсу и дарит ему гектары первоклассной императорский земли, чтобы он сумел осуществить мечту, о которой столько грезил по ночам. Кенсу смотрит на Бэкхёна со слезами на глазах и под ошарашенные взгляды гвардии заключает в крепкие объятия. Бэкхён в шелках, Кенсу в лохмотьях, но на это больше не смотрят, как на диво. Градоначальник при виде императора бледнеет так сильно, что почти сливается с полотном, висящем на стене дома. Бэкхён смотрит на него опасным потемневшим взором, когда достаёт меч у Чанёля из ножен и, замахнувшись, разрубает замок сарая, откуда выбегают несчастные клейменые мальчики, которым «посчастливилось» родиться вне касты. — Чтобы я больше у тебя не видел ни одного наложника, ясно? — яростно шепчет он в чужое лицо, пока тот остервенело кивает, падая императору в ноги и раскаиваясь. А у Бэкхёна до сих пор под лопаткой метка жжётся, которую ставят продажным девицам, чтобы люди знали, к кому идти за утешением. Но Бэкхён его прощает. Он всех прощает. Потому что он тоже много ошибался. Бэкхён прекращает войны, разрушая много лет назад построенные стены, и начинает наводить мосты содружества. Бэкхён становится достойным императором, в котором народ видит будущее. А Чанёль — свою судьбу. И он рад стоять около его трона, на собраниях обсуждать нововведения, и изредка, пока никто не видит, под столом переплетать пальцы. А ночью, пока все спят, дарить своему императору концентрированное удовольствие на кончиках пальцев. И верить в красные нити, которые неизменно связывают предназначенных друг другу людей. Всё может перемениться в один момент. Всегда будь готов.