По лунному лучу ссыпаясь пылью...

Тоска, безотчетная и неожиданно неподъемная, как проклятые надорские скалы, не отпускала маршала с того самого момента, когда влетевший в приемную дворца Окделл, застыл в дверях бледнея, а потом, выслушав насмешливою отповедь Рокэ, не поднимая глаз на сыгравшую смущение Катарину, с полубезумным взглядом выскочил прочь. Быть беде… О том шептала скребущаяся серой кошкой в душе эта проклятая тоска и Рокэ верил ей. Достаточно было вспомнить лицо Ричарда. Определенно быть… Маршал протянул руку и взял стоящую у кресла гитару, невесомо поглаживая свою любимицу, желая однако вот так же пробежаться пальцами по скуле Ричарда, ухватить юношу за подбородок и, против его воли, заставить надорца поглядеть себе в глаза, спрашивая: — Неужели ты не чувствуешь этого, мальчик мой? Не видишь в упор, что творишь со мной, Дикон? Рокэ криво усмехнулся собственной привязанности, и, мягко коснувшись струн, запел. Нарочно на талиге, для вздорного мальчишки, который до сих пор не вернулся от старого больного ызарга, зная, что Ричард не услышит. Вот и славно… По лунному лучу ссыпаясь пылью, В твоё полузакрытое окно, Касаясь щёк пушистою ковылью И проникаю горечью в вино. Музыка печальная и легкая, сплеталась со словами, которые сами складывались в рифмы, рождая в голове Рокэ мимолетные образы, имеющие привкус Варастайских степей и терпких, разогретых солнцем трав… Беспомощно ищу я тень улыбки В глазах твоих холодных как мистраль. Скользнуло что-то лёгкой серой рыбкой. Ты плачешь? Только мне тебя не жаль. Нет, мальчишка не плакал, во всяком случае не на глазах распутного эра, сжимавшего в объятиях коронованную шлюху, которую Окделл боготворил, кажется… Был раздавлен, шокирован, почти убит, но вот слез для скрученного внутри себя болезненной судорогой эра — пожалел. Закрыться на замок предельно просто В кругу из звёзд и догоревших свеч. Но чьё угодно лопнет благородство В ответ на безразличия картечь. А ведь все могло быть по-другому, Ричард. Не будь ты такой… Рокэ стиснул гриф гитары до боли в пальцах, едва не ломая гармонию песни, однако взял себя в руки и болезненно дернув запястьем, зажал пальцами струны, продолжая петь… Немного слов, за слогом не гоняясь, Сказать в свою защиту мне позволь. Не знаешь ты, как трудно жить скрываясь И тайну превращать в слепую боль. Рокэ пел. Выплескивая в музыку то, что давно лежало у него на сердце, но в силу различных причин, поделиться ни с кем этим он не мог, вот только выдохнуть в переплетение гитарного перебора. Слепой душе не достаётся жалость, Коль скоро та к границе приведёт. Где нежность превращается в усталость И ненависть кривит победно рот. Видеть юношу не хотелось. Сейчас с его стороны возможна только злость, немного припыленная прошедшим временем, и возможно, испепелившая все то, что между ними возникло в последнее время, ненависть. Драли бы кошки Катарину и причину, заставившую Окделла явиться во дворец, разыскивая маршала. Как же гадко вышло! Я снова в пустоту кидаю камень, На дне колодца видя влажный блеск. У края замираю временами, Надеясь на ответа робкий всплеск. Пропев последние слова зажмурившись, Рокэ, дождавшись пока гитара смолкнет вздохнул. Тяжело, в нелепой попытке оттеснить продолжавшую давить его изнутри тоску. И открыл глаза… В дверях кабинета, застыв статуей выходца, без единой кровинки в лице, стоял Окделл… Стоял распахнув потемневшие глаза, устремленные на сидящего в кресле маршала и… Рокэ вздрогнул, как человек которого поймали с поличным во время чего-то постыдного, ужасно личного… Сколько Ричард так простоял? Сколько слышал? Понял ли? Молчание глумливо затягивалось. Нужно было, что-то сказать, уточнить отчего эреа Мирабелла не учила сына стучаться, перед тем, как отворить куда-либо дверь, предупредить, что отсутствие этого полезного навыка уже дважды за день приводила юного кретина в совершенно идиотское положение, что во дворце, что вот сейчас. Нужно было срочно обратить все в язвительную шутку, но… Рокэ не мог произнести ни слова. Отчаянно вглядывался он в серые глаза, которые отчего-то больше не походили на мистраль. Теперь в них блестело… Твари тебя раздери, Окделл! — Дик? — только и смог выдавить из себя Алва… — Монсеньор… — по щекам Окделла заблестело, а стиснутая в кулак рука разжалась… На ладони Ричарда тревожно поблескивал кровавым камнем, чужой золотой перстень. — Мне велено было… — с всхлипом проговорил Дик, роняя с задрожавшей руки кольцо куда-то себе под ноги, — но я не могу… просто не могу этого сделать… отравить вас, спасая Ее Величество, это было бы… Рокэ больше не смотрел. Позабыв о лежащей на коленях любимице, он резко поднялся, и в два шага оказался рядом с мальчишкой, зарываясь в русые пряди дрожащими пальцами и прижимая заплаканное лицо к своем плечу. Значит, все-таки слышал… Возможно, от начала до конца, каждое слово. Слышал и без сомнения понял, для кого пелось. Черное сердце Ворона забилось, часто-часто, разгоняя по венам кровь с такой силой, что та без труда выгнала отравляющую маршал тоску. Пальцы Рокэ поглаживали голову оруженосца, а с губ, невольно и бездумно, сорвалось:  — У края замираю временами, Надеясь на ответа робкий всплеск…