признание

Ньютон жмурился от яркого солнца, одновременно негодуя на свет, и встречая его задранной головой. Война кончилась, теперь нужно просто работать — для себя, для жизни, скинув со стены часы со встроенным реактором тикающей бомбы. Ньют не помнил, когда в последний раз видел солнце, зашиваясь в лаборатории Шаттердома. Безусловно, он выходил. Но не так. Он вытянул ладони вперед, будто касаясь руками, здороваясь с теплом не от чашки кофе в бессонную ночь, а от естественного обогревателя Земли. Солнце грело его ладони и щеки, закрадывалось в трепещущие ресницы, застревало в волосах. И в воздухе Майами был такой же запах, как пах его гель для душа "дух Майами". — Если ты простоишь здесь еще полчаса, тебя точно кто-нибудь собьет, — раздался определенный и осмысленный голос, врезающийся в момент абсолютного спокойствия и единения с солнцем. Ньютон опустил ладони, приоткрывая слезящиеся глаза и сморщив нос, окидывая взглядом единственного человека, кто мог бы так начать диалог. Германн стоял ни разу не счастливый. Он не любил Майами и выглядел как человек, который хочет закопаться в книгах в бункере и спокойно там умереть. Если Ньют в послевоенной тишине нашел безмятежность, Готтлиб нашел там эпицентр нервозности. — Поверить не могу, что ты меня в отпуске пытаешься заставить заняться чем-то полезным. Нет, Германн. Я буду стоять здесь, пока не сгорю. Германн осекся на вдохе и пошел красными пятнами, врезав трость в горячий асфальт так, что почти продавил в нем вмятину. — Ты бы хоть рубашку надел, сплошной позор. Ньют окончательно вышел из равновесия и сошел с места, демонстрируя, что Германн так или иначе нарушил его гармонию. Он развел руки в стороны, мол, и что ты хочешь? Он помнил, что им нужно идти, но черт...Неужели Германн совсем не чувствует себя наконец-то достаточно умиротворенно? По правде, Ньют скучал по их лабораторным стычкам и бесконечной ругани, потому что в ней хоть что-то прояснялось об отношении Германна к самому Ньютону, к его работе, к его столу, к самой его личности. Сейчас было...сложнее. Германн перестал запираться от мира и высказывать весь негатив, и после дрифта отношения совсем изменились, но Ньют не понимал, что именно в них уцелело. Неизвестность делала его беззащитным, будто он стоит совсем один посреди моря и ждет кайдзю, надвигающегося на него целым цунами. Цунами в его жизнь привносил только Готтлиб. Своей идеальностью, точностью вычислений, и абсолютно непроницаемой каменной стеной. — Ты вообще когда-нибудь бываешь доволен? — Ньют догнал научника, на ходу накидывая рубашку, игнорируя взгляды людей на его белоснежно-белую кожу (невероятно долгое время в Шаттердоме, нулевой загар) и его цветные татуировки. — Расслабься, Германн, теперь можно жить. — Жить? — Готтлиб развернулся на пятках, уставившись на Ньюта взглядом, полным недоумения. — Я жил. Сейчас все нормально, почему ты вечно говоришь так, будто я не хотел завершения войны? Сейчас немного сложно... строить все с нуля. Переехать, найти работу, дом, приносить пользу обществу. Или пойти профессором математики, я могу преподавать где угодно после войны. Ньют улыбнулся, но совсем безрадостно. Будто дрифт оборвался, оставив его с тенью чужих воспоминаний. Переехать. Он ни разу не потрудился спросить Германна, планирует ли он хоть что-то совместное. Или он просто хочет забыть и уехать? — Я не жду лавины из мороженого и красивых девушек, вешающихся на мою шею, потому что я герой войны, знаешь ли, — пробурчал он, застегиваясь, будто желая спрятаться от Готтлиба, опуская взгляд, чтобы не встречаться с другим, полным презрения. — Я думал, что именно этого ты и ждешь, — сознался Германн, продолжая наконец идти, но говоря уже более устало, словно общение его измотало. — Я ненавижу Майами. "Майами, или меня?" Ньют смотрел в спину коллеги, товарища, друга, но после дрифта было другое, ускользающее, требующее вопросов. Которые он не хотел задавать. Ему хотелось подбежать, потрясти за плечи, посмотреть в глаза и найти этот изумленный привычный взгляд, и расколоть лед непонимания. Закричать "сделай это проще для меня", чтобы наконец все встало на свои места. Германн не был бы Германном, если бы сделал все проще. После войны бывает необъяснимо трудно разобраться с эмоциями и мыслями, на которые раньше попросту не было времени. Самые простые вещи в мире могут быть мучительно сложными. Ньют по-открытому очевидно завидовал Райли и Мако, которые держались друг за друга невидимой нитью, понимая и принимая. Никакой фальшивой идеальности и тошнотворной романтики, они были просто двумя уставшими людьми, которые нашли в каждом свое укрытие, уважение и любовь. Ньютон себя спрашивал, является ли влюбленность побочным продуктом дрифта и привязанности за долгое время. Не ошибается ли он в картах, думая, что испытывает нечто странное и отдаленно знакомое, но невероятно сильное именно сейчас. Он мог бы спросить Германна, есть ли у него девушка, парень, но ни разу не счел нужным просто спросить. И теперь эти вопросы просто донимали его, мешая спать по ночам. И ему все чаще приходилось следить за своей речью, чтобы не отвлекаться в минуты, когда Германн смотрит на чистое небо из окна, будто это хороший знак; или когда ему приносят заказ и добавляют комплимент от баристы, как его губы трогает недоверчивая улыбка; или когда он восторгается какой-то техникой не совсем уверенно, будто Ньют его осудит за проявление эмоций, поэтому он не прыгает и не кричит, как это здорово, но сухо задает вопросы и будто светится изнутри, готовый лопнуть от счастья; или как сжимает трость крепче, когда оказывается в лифте, будто боясь потерять равновесие, вот почему Ньют всегда стоит рядом, если что-то произойдет. Черт. Или все же не ошибается? — Я просто хочу, чтобы он успокоился, — бормочет себе оправдание ночью Ньют, обнаруживая себя за этими размышлениями ночью, когда его эмоциональность настолько перевешивает, что он начинает махать руками и возмущаться прямо лежа в постели. Он тысячу раз представлял себе в безотчетные минуты, находясь рядом с Готтлибом, как плотину рванет и он все же выпалит то, что вертит в голове, пока смотрит на него. — Я люблю тебя. И потеряет Германна навсегда после этих слов. Это напугает его, возможно станет ему противно, возможно он просто не захочет его видеть. Или скажет что-то в духе "ладно" и сделает вид, будто ему показалось. Но это никуда не уходило. "В минуты, когда Германн смотрит на чистое небо из окна, будто это хороший знак. Я люблю его. Когда ему приносят заказ и добавляют комплимент от баристы, как его губы трогает недоверчивая улыбка, я люблю его. Или когда он восторгается какой-то техникой не совсем уверенно, будто я осужу его за проявление эмоций, поэтому он не прыгает и не кричит, как это здорово, но сухо задает вопросы и будто светится изнутри, готовый лопнуть от счастья. Я правда люблю его. " Как Германн сжимает трость крепче, когда оказывается в лифте, будто боясь потерять равновесие, вот почему Ньют всегда стоит рядом, если что-то произойдет. Потому что он любит его. Ему не заснуть, думая обо всем этом, и легче не становится, когда он пробует сказать вслух: "я люблю тебя, Германн, с самого момента дрифта, но скорее всего раньше, еще в лаборатории, еще в начале работы, когда я понял, что не могу без тебя ничего сделать — еще тогда я понял, что люблю тебя, но ни за что не скажу это тебе, потому что ты возненавидишь меня". У Ньюта наворачиваются слезы на глаза от признания, потому что это его главный секрет и главная проблема, которую нельзя решить с помощью маршалла, и даже Райли ему не поможет. Просто вот так. Просто Германн. К утру у него развивается ощущение, что из его головы вылупится птеродактиль, настолько она болит. Германн уже сидит за столиком и пьет свой отвратительно-горький эспрессо, и листает что-то в падде. — Выглядишь ужасно. Спал? — Нет, — голос у него тоже хриплый, не сознаваться же, что он временами рыдал в подушку, как безнадежно влюбленный подросток. Он на самом деле чувствовал себя так, будто влюбился в учителя по математике. Германн неожиданно вытягивает руку, и в этой душной жаре кафе и жаре Майами, кладет холодную ладонь на лоб Ньюта, ощупывая, пока Ньют замирает на месте, выпучив глаза, как аквариумная рыбка. — Температуры нет, но выглядишь болезненно. Жара не идет тебе на пользу, — Германн отвлекается, а Ньют так и сидит, как сидел — вцепившись в кресло всеми конечностями, даже задницей. Он чувствует холод в том месте, которое ощупывал Германн совершенно будничным жестом, будто отхлебывая кофе, просто окидывая его взглядом, как просвечивая его рентгеном. — Почему у тебя даже в жару руки холодные? Специально поддерживаешь температуру рептилии? — Ньют что-то бормочет, но тут же видит, как Германн из расслабленной позиции сжимается, сгибая спину полуколесом. Явный признак того, что он опять закрылся из-за того, что сказал Ньютон. Он знает каждый жест, знает, что в обычное время Германн старается держать спину ровно, потому что комплексует из-за трости и не хочет приобрести горб. — Нет! Черт, извини, я не это хотел сказать, Германн, не рептилии, просто у тебя кожа такая холодная, но это не плохо, я не хотел тебя так...— к концу предложения он сходит на мямлящий тон, потому что видит этот взгляд Германна, будто на другом краю столика сидит акула, а не Ньютон. Он понимает, что несет подозрительную околесицу, и попытки извиниться выглядят еще хуже. — Я лузер. Германн даже не притрагивается к кофе, будто Ньют ему сказал, что он подхватил сибирскую язву. У него внутри расползается такая горечь, будто его органы проткнули иглами и ввели туда анестетик. Все заливается противным холодом, а в горле и на языке горечь. Или еще хуже — ком. Он чувствует, как начинает паниковать и руки только принимаются мелко подрагивать, и голос наверняка тоже прозвучит так, будто он сейчас заплачет. Он не виноват, что Готтлиб оказывает на него эффект заморозки и одновременно состояния лихорадки, и каждое его слово будет звучать полной чушью. — Извини. Я буду кофе и омлет, — наконец он выдавливает из себя, а у Германна во взгляде явно читается "а еще психиатра тебе надо вызвать", но он поднимает свободную от падда руку и делает заказ. А Ньют думает, что обо всем додумается поговорить только на смертном одре. Или вообще не поговорить, потому что Германн переедет. И у него снова вышибает дух. Время утекает сквозь пальцы так быстро, что он хочет остановить его насовсем. Сейчас, в эту минуту, пока солнце светит, а в кафе работает старый кондиционер, и Германн что-то изучает, вероятно статьи или документы, потому что он всегда в работе, и он такой естественно сосредоточенный, что этот момент жалко разбивать. — Почему ты на меня так смотришь? — Германн нервничает, потому что не любит, когда на него в упор пялятся. Поэтому Ньютон обычно пялится скрытно, делая вид, что смотрит совсем не туда или за плечо Германна. — Мне интересно, что ты там читаешь. —Я читаю новые протоколы. Тебе, кстати, совсем бы не помешало это сделать, — Готтлиб отвечает совсем просто, разом успокаиваясь. — Ты за все время ни разу не открыл новые послевоенные положения, я прав? — Да!? Потому что это отпуск? Я спас мир и могу отвлечься? — Ньютон на момент утопает в праведном гневе, и погружается в возмущение, пока не понимает, что на него смотрит половина кафе. И он складывает руки на коленях. — Ваш заказ. За счет заведения, — официант подмигивает и уходит. К омлету добавили бекон. Германн выглядит разочарованным. Еще никогда Ньюту не было так тошно жевать омлет и пить вкусный кофе, ведь завтрак всегда был важной частью дня, залогом успешной работы. Ньют может сказать, что по наивности ему показалось, что после войны жизнь станет проще. Ты решаешь бытовые вопросы, работаешь, и все это кажется абсолютно неважным по сравнению с тем, что их планету могли уничтожить. Но сейчас даже апокалипсис кажется не таким важным, как невыносимая тяжесть этой странной влюбленности. Спустя две недели он созванивается с Беккетом. — Эй, Райли, че как? Ты давно не звонил, я решил, что вы уже укатили на медовый месяц. Нет? Ну ладно, а то как не позвать нас на свадьбу. Прости, я издеваюсь. Как у вас дела? Я? Мы с Германном в Майами, он абсолютно ненавидит это место. Он ненавидит даже воздух здесь, я уверен. Вот так у нас дела. Мы с ним часто куда-то выбираемся, хоть он и раздражается. Научный центр здесь замечательный, ты бы видел как он радовался новым программам, изучает бумаги и условия работы, хоть и не останется здесь. Постоянно меня раздражает тем, что я хочу погреться, а он не хочет обгорать, а я не хочу без него, — Ньют перестает понимать, когда беседа ушла в особо определенное направление и трещит, пока Райли не спрашивает то, что он боится услышать. "И давно ты в него...?" И Ньют закрывает глаза рукой, понимая, что его давят непрошенные слезы. И молчит очень долго, а Райли понимающе не вешает трубку. Когда он наконец решается ответить, проходит около получаса. Он забывает об этом и удивляется, почему Райли все еще на линии. — Я в него давно. Прости. Не хотел говорить. Как ты понял? — Ньют говорит раздельно и глотает воздух в промежутках, возводя глаза к потолку, чтобы слезы убрались обратно и ему не было так стыдно даже говорить. "Ты говоришь о нем так, будто он часть твоей жизни. Это заметно, на самом деле." — Он и есть часть моей жизни, — сознается ученый и опускается в кресло, переставая представлять собой подпорку для стены, хотя ему очень хочется по ней стечь. "Скажи ему." — А если он меня возненавидит? "Ты помог закрыть пролом, войдя в дрифт с мозгом кайздю. Ты правда думаешь, что если Германн тебя возненавидит, это будет концом мира?" — Да, — не задумываясь говорит Ньют, а потом понимает и выдыхает: — Господи, да. Да. Райли молчит на линии, кому-то отвечая, зажимая телефон рукой. Ньюту не особо интересно, даже если он в прямом эфире что-то скажет — ему достаточно больно признавать вслух то, что боялся сказать даже самому себе очень долгое время. "Мако говорит, что он уже все равно все знает, если был дрифт. Может еще не понял, но знает. Уже бы возненавидел, так что ты не теряешь ничего, кроме своего времени." — И что я должен делать? Выбить ему дверь с ноги и сказать, что люблю его так долго, что уже не скажу, когда я этого не чувствовал? А потом смотреть, как он пакует чемоданы и не пришлет следующий адрес, чтобы я ему даже письма писать не смог, если почта вообще еще существует? — А не думал просто поговорить? Ньют роняет телефон и он разбивается, потому что в номере плитка. Его первая мысль — не оборачиваясь кинуться в окно, но он решает, что всегда успеет это сделать. — Давно ты тут? — его голос ненормально высокий и не дрожащий. Зато не дрожащий. — Увы, — Германн держится за трость и явно нервничает, и не знает, куда себя деть. — Я не хотел слушать, ты определенно бы не хотел, чтобы я слушал, но у меня были важные документы почему-то на твое имя, а ты не закрылся, и я вроде как постучал, но...Но я рад, что зашел. Ньют думает, что у него слуховые галлюцинации от паники. — Извини? Ты рад? То есть, ты не хочешь написать на меня рапорт и уехать на Аляску, чтобы не видеть солнце, жару и меня? — То есть я рад. Это касается меня, ты думал вообще со мной поговорить, или обсуждать со всем Шаттердомом, что ты меня... Ты... — Любишь, - выдохнул Ньют. — Люблю. Я тебя люблю. Вот, сказал, пожалуйста. Ему хочется закрыть глаза и дождаться, пока Германн не уйдет со своей стукающей тростью, может все же напишет ему записку перед отъездом. — ...И ты бы мне это не сказал? — Германн говорит то ли удивленно, то ли растроенно. — Нет, почему, сказал бы. Перед отлетом, возможно, — Ньют на ходу сочиняет случаи, когда он мог бы собрать руки в ноги и сказать. Но правильный ответ: никогда. — Чтобы я не принимал участие? — Германн точно удивляется. — Участие? Какое участие, помимо того, что ты бы улетел? — теперь очередь Ньютона удивляться. — Ну, участие в том, что мне есть, что сказать, например. Можешь себе представить, ты не единственный, у кого есть секреты. Только я собирался тебе сказать, и не до отлета, а найти момент: например на закате здесь, в Майами, которое ты так любишь. Сказать, что я тоже...Тебя. Я тоже тебя. Вероятно, давно. Но я понял это в дрифте. Странно, что не понял ты. Мир схлопнулся, эта сцена — проекция умирающего мозга, потому что кайздю все же захватили землю и все умерли. Но это вполне реально. Готтлиб, держащийся за свою дурацкую трость, явно нервничающий и краснеющий, находя в себе невероятное мужество в признании. И Ньют, с таким частым сердцебиением, будто сердце сейчас порвется на мелкие части и засыплет его нутро. Он пересекает комнату в два шага и обнимает Германна так внезапно, что тот теряет равновесие и вцепляется в плечо Ньюта. — Я тебя держу, — Ньют бормочет куда-то в шею Готтлибу, держа его так крепко, что он бы не вырвался, даже если бы захотел. Но он, кажется, и не хочет. — Я знаю, — шепчет в ответ Германн и не держится за трость, которая падает с невероятным грохотом, и обнимает Ньюта в ответ так же сильно, будто желая пройти сквозь него, раствориться в нем. Без недосказанности объятия бывают невыносимо легкими.