The Ancient Magus' Noontide

— Она мертва, чародей. Йозеф неловко искривил губы в попытке скорчить гримасу досады, но вышло плохо: губы разъезжались, мышцы переставали слушаться. Солнце, чёртово солнце, так некстати выглянувшее этим утром, резало глаза — и свой, родной, прозрачного голубого цвета, и зелёный, чародейский, принадлежавший этой раздражающей девчонке. Его трясло. Что-то было не так. В чародее, стоявшем перед ним, чувствовалась какая-то новая сила, недобрая, мощная и запредельно опасная. Понимая, что дела его плохи, Йозеф быстро-быстро заговорил: — Всё должно было пойти хорошо, Эйнсворт! Я вернул бы её тебе в добром здравии, сняв проклятие… ну да, без руки — подумаешь, рука, её можно приживить заново! Никто бы… никто бы не подумал… — когда Элиас, огромный, оскаленный, двинулся на него, Йозеф дёрнулся и неловко приземлился на пятую точку, — что всё выйдет вот так… она не пережила трансплантацию. Громовой рёв не дал ему договорить. Йозеф только хотел объяснить этому недоумку-чародею, который как-то заполучил эту жуткую силу, что он не виноват; что ему, Йозефу, самому было интересно посмотреть, что будет с Тисэ, и её смерть не входила в планы; что мстить за неё сейчас будет огромной глупостью — подумаешь, Слэ Бэге, их, хоть и не так много, всё-таки хватит, чтобы найти новую учени… — когда терновые ветви, вырвавшись из-под половиц, накинулись на него, разрывая тело, проникая внутрь, превращая незадачливого колдуна в кусок трепещущей плоти. Никогда раньше шипы Элиаса не были настолько разрушительны. Это всё сила фей, подумал чародей, глядя на то, что осталось от Йозефа. Это всё сила Титании, сила Морриган, или что она там мне одолжила. Неважно. Убить вечного жида не смог бы никто и никогда, но навсегда лишить его возможности восстановиться, превратив в безмолвную страдающую груду мяса, было вполне реально. Достойное наказание за то, что он сделал. Тисэ, лежащая на диванчике, была бы похожа на живую, если бы не кровь. Крови было много, слишком много, чтобы хоть ненадолго поверить, будто она не умерла. И глаза: широко открытые, остекленевшие. Погасшие. Элиас неловко дотронулся до неё когтистой лапой. Холодная, влажная кожа. Сердцебиения нет, как и смысла пытаться оживить её: слишком много времени прошло, чтобы магия возымела хоть какой-то успех. С минуту Эйнсворт стоял посреди залитого кровью дома в оглушительной, страшной тишине, рядом с телом своей юной ученицы. А потом наклонился к ней, коснулся черепом холодного лба в подобии поцелуя и душераздирающе зарычал. Дом содрогнулся. С грохотом разлетелась по углам, ломаясь и скрежеща, мебель. Захрустели стены, каменная кладка пошла трещинами и распалась, осыпаясь, превратилась в мелкую каменную крошку. Где-то в соседней комнате жалобно вскрикнул дракон — и затих, придавленный обломком стены. К чёрту дракона. Линдела тоже к чёрту: если бы не его просьба, ничего этого бы не случилось. Больше всего Элиас сейчас хотел, чтобы место, где погибла Тисэ, было снесено с лица земли, и магия королевы эльфов, клокоча внутри него, послушно отвечала его желаниям. Когда стены упали, солнечный свет, и без того раздражающий, стал совсем невыносимым. Был почти полдень. Солнце светило ярко, слишком ярко для ранней весны. Оно словно насмехалось. По слуху ударил истеричный женский визг, донесшийся сквозь грохот рушащихся стен: — Чудовище!!! Картафилус жил в городе. Точно. Люди. Люди, которые ходят по этому городу, смеются и разговаривают, когда Тисэ мертва, хотя они достойны жизни ничуть не больше, чем она, ничуть не больше, ничуть… Визг оборвался на высокой ноте: колючая ветвь пробила сердце кричавшей женщины насквозь. Толпа, уже успевшая собраться вокруг развалин, ахнула, загомонила и схлынула: люди заторопились убраться, пока их тоже не… Мысли путались и обрывались. Эти люди шумные, они мешают. Громко. Опасность. Тисэ умерла, а они живы. Боль. Отчаяние. Ненависть. Оттого, что Эйнсворт не знал значения этих слов, легче не становилось. Из недр полуразрушенного дома в толпу метнулась огромная чёрная тень, и паника переросла в побоище. Нет: в резню. Люди падали, не успевая заметить, что умирают; чудовище, напавшее на них, рвало их когтями, клыками и смертоносными ветвями терновника. Мостовая пропитывалась кровью, на крики сбегались всё новые и новые люди — и тоже погибали от рук порождения лесных теней. Кто-то начал стрелять, но пули не причиняли существу никакого вреда, проходя сквозь него и попадая в своих же. Где-то далеко у него был такой же нелепый человеческий дом с мебелью и служанкой; нелепое человеческое имя, громоздкое и глупое; какое это всё имело значение теперь, когда последние остатки его человечности погибли вместе с рыжеволосой малиновкой? На шее болталось что-то мешающее, что-то тяжёлое и громоздкое. Он сорвал это что-то и отшвырнул куда-то в сторону. К чёрту, всё к чёрту. Если она мертва, то и они не должны жить. Никто не должен жить. Боло-галстук Элиаса Эйнсворта, упавший на мостовую, жалобно треснул под чьей-то ногой и превратился в груду цветных осколков. Над городом занимался ужасающий в своей яркости полдень.