Ване не дали

Грудная клетка Вани вздымается. Вверх — вниз. Вверх — вниз. А дыхание тяжёлое, глубокое такое, но быстрое, будто Иванов марафон пробежал, первое место будто занял. От него целоваться Данилу хочется. С ним, конечно же. Взасос, по-настоящему, с языком, так, как никогда. Влюблённому мальчишке, который шёл к Эле, чтобы сказать, что ее парень нравится ему, что он знает, что Оганян-то на Ваню плевать, она не хочет быть с ним совершенно, это видно даже невооруженным взглядом. А у них секс был, это убивает Данила. Он не успел, он, блять, не успел. Каких-то несколько минут, ведь так? У Иванова в груди что-то разрывается, с громким треском и подкатывающей к горлу тошнотой, которая царапает трахеи и взрывает динамит в его жалких лёгких. Ему становится грустно почему-то, он совершенно не хочет смотреть в глаза Ване, потому что понимает, что не нужен ему нихуя. Любовь его, Данечкина, только Яне и нужна. Но самое забавное, что Янина ему — нет, ни капельки. Какой-то ебаный любовный квадрат, от которого хуй избавишься. Даже с усилиями. Им бы квартетом на сцене выступать. Руки Дани почему-то падают на голые плечи Ивана, он обнимает его, кожу нюхает, последний раз потому что, наверное. Прижимается крепко-крепко, близко так, чтобы чувствовать тепло через свою одежду, чтобы запомнить эту нежность, ведь секс — это слишком. — Прости. Кидает одно слово Ване и убегает в свой гостиничный номер, который бы с радостью променял на их уютную общую с Ваней комнату. Почему-то появляется желание плакать, но Данил дверь закрывает быстро и нервно, чтобы Иванов не понял ничего. Он в ванную бредет и умывается. А вода ледяная такая, сразу в чувство Даню приводит, винить самого себя заставляет, потому что хочется забыть свою любовь к Ванечке, дать ему, наконец, счастливым быть, потому что тот достоин этого, он же хочет иметь семью счастливую, наверняка, а Эля ведь позволит ему, правда? Но сам понимает, что Эля врёт о своих чувствах, выгода у нее есть какая-то. А Ванечка, тем временем, Элю ждёт. Раздевается при ней и представляет, как хорошо сейчас будет, как он быстро распутает этот клубок сомнений. Забыться нужно уж очень сильно, потому что Данил всё испортил своим появлением. Раньше секс не предоставлял никаких неудобств и был чем-то привычным, нормальным. А вот этот рыжий мальчик, который напоминал солнышко и пах какими-то ягодами, такими сладкими и немного терпкими. Зачем такое вообще? Он жил отлично с регулярным сексом, а теперь секс с девушкой нужен ему лишь для того, чтобы знать, что он — не гей. Отвратительно как-то от самого себя. Но вот еще хуже — представлять ебало Данила, когда он девушек трахает, мечтать о его вздохах, стонах, о дыхании тяжелом и холодных кончиках пальцев на его коже. Из головы никак не выходит то объятие, которое Данечка ему у двери Элькиной подарил. Было столько боли в его глазах, а вот у Вани лишь желание забрать брата и охранять от самого же себя, ведь к Эле его, скорее всего, ревнует. Да только порочно это и грязно. Неестественно. Кто же ожидал, что Оганян из номера его выпрет, в одном белье. А в коридоре, между прочим, жуткий холод, пробирающий до мозга костей. Он бросает взгляд на дверь Данькину, на дурацкую табличку «Не беспокоить». И как-то гадко сразу становится, блевать хочется. Он представляет, как его мальчик, Данечка, Яну эту трахает, как удовольствие получает. Наверное, Даня отлично выглядит с мокрыми волосами, прилипшими ко лбу, с губой прикушенной и румяными от физической активности щеками. Он желает грубо ворваться за дверь эту деревянную, забрать его себе и целовать, чтобы аж губы болели. Он чувствует себя гнилым яблоком, по которому ползает противная гусеница ревности и чувства собственности, прямо-таки откусывая кусочки сердца без анестезии, чтобы больнее было, мол, «сам доигрался, придурок, ты же сам его потерял, не добившись даже». Он себя ненавидит каждой клеточкой души, а как любить себя, если он в парня втрескался и врет, даже себе признаться в этом боится, не то, что Данилу. Ваня в номер свой входит, со злостью бросает футболку в стену. В голове лишь фраза: «Я полный кретин». Потому что и правда идиот, потому что всё, что он может сейчас — жалеть себя несчастного. Комната кажется такой пустой и холодной, Иванов просто мечтает, чтобы кто-то был рядом. Кто-то рыжий и ягодный. Например, его земляничный Даня. Чтобы рядом лежал, чтобы обнимал его и грел холодное тело своими лучиками. Он думает, что было бы круто все же признаться ему, что даже сделал бы это, если бы Данечка с Яной сейчас любовью не занимался. — Можно? Стук костяшек о фанеру и голос Данила вырывают Иванова из раздумий, заставляют сесть на кровати, резко, словно только что проснулся от кошмара. Переживает почему-то, вспоминает мысли о признании, они появляются в голове в черно-белом цвете, словно флэшбэки в фильмах. Только страх в грудной клетке не дает ему сделать абсолютно ничего. — Да, конечно. Садись. — Там Яна голая. В моей комнате. — Зовёшь, чтобы я посмотрел, как она отходит от оргазма? Ваня ухмыляется, на кровать ложится снова, Даньку тянет за собой. Он и правда не понимает, зачем брат говорит ему это, но подозревает, что просто хвастается своим первым сексом. Ваня бы должен по-мужски порадоваться за Иванова, но он просто молча по-пидорски страдает. — Нет. Я не смог. Могу обнять тебя? — Почему не смог? — Ваня сам обнимает Данечку. На плечо своё укладывает его, большими руками гладит, думая о том, что лоб его поцеловать хочет. — Не хочу ее совершенно, — в объятиях Иванова очень тепло, приятно и уютно. Он пахнет очень вкусно и вообще прекрасный, на принца похож. — А любишь? — Не хочу и не люблю, — обнимает Ваню, за тело его хрупкое хватается, губами проводит по голой коже шеи, будто случайно, будто не хотелось совсем. А сердце стучит очень быстро почему-то, будто он несколько энергетиков выпил и умрёт через несколько минут. — А кого? Любишь, — Иванов переживает, как ублюдок, потому что имя Оганян услышать боится, потому что вероятность того, что Даня гей — равна нулю. На девяносто девять процентов Ваня уверен, что Данил — натурал, коих мир не видел, что слишком консервативный для своего возраста. — Скажу, если пообещаешь, что не откажешься от меня и не лишишь обычного общения хотя бы, — ну, а кто бы не боялся признаться сводному брату в любви? Это пиздец как страшно, для этого нужна сила воли и отсутствие страха быть отвергнутым, которыми Даниил не особо-то и обладал. — Господи, ты меня пугаешь, надеюсь, она младше сорока пяти лет, иначе это уже не круто, — шутка не смешная, но страх, что у Дани чувства не к нему — убивает. — Нет. Ему шестнадцать. Я уверен в этом, у нас день рождения в один день. И фамилия одна. Оба сердца будто останавливаются на секунду. Один в панике, что его больше никогда не примут, а второй — не верит ушам своим, потому что, блять, один процент, всего один. Ваня молчит, но прижимает своего мальчика ближе к себе, в лоб его целует робко. — Это взаимно, знаешь? Только ты не говори никому, ладно? — Разве я на дурака похож? — Совсем немножечко. — Ой, заткнись, — Данил улыбается, смотрит в эти малахитовые океаны в Ваниных глазных яблоках, он боится поцеловать Ваню, боится все же понять, что это не шутка, не сон. Или же наоборот не хочет чувствовать панику и услышать дерзкое «Я шучу». — А ты заставь меня. Улыбка очень хитрая и прекрасная, что Даня всё же решается, касается своими губами пухлых уст брата, сминает их, но языком своим вторгаться в рот не решается, в отличие от Ванечки, который нагло залезает в личное пространство Иванова. — Так? — Даня улыбается широко, прижимается к своему мальчику поближе, плакать от счастья хочется, ноги на бёдра Вани забросить, что он и делает. Ваня нежно елозит по голеням, и дышит-дышит-дышит, надышаться не может этой земляникой Данечкиной. — Так. За тобой поухаживать, как за принцессой? Или ты так моим парнем быть готов? — Ты наглый шакал, Ванечка. Но давай попробуем, а? — Даня чувствует пальцы Вани на ягодице, спешит убрать их сразу, краснеет густо. А у Вани в голове лишь «земляника», которая с этим смущенным лицом и запахом его обладателя ассоциируется. — Никто мне сегодня не даст. Ванечка губу нижнюю выпячивает и притворяется обиженным, пока Даня веки поцелуями покрывает. Шепчет, улыбается широко и счастливо, накрывая их одеялом и носом о шею трется, пока его парень его прижимает ближе. — Какая печаль, Ване не дали.