.пепельные иллюзии.

       У Чимина на запястье два параллельных шрама – последствия подростковой глупости, а у Юнги шрамы глубоко внутри – последствия глупости настоящего. Круговорот жизненных перипетий переносится легче, когда ты не один, но Юнги всё чаще кажется, что он не просто один, а его и самого нет рядом с собой. Пак под ним такой доступный, такой гибкий и такой родной, но воображаемые шрамы на сердце ноют, начиная кровоточить, когда Мин проводит шершавым, потрескавшимся от гитарных струн указательным пальцем по свежему засосу над тазовой косточкой младшего. Не его.        Всё ещё тяжело принять тот факт, что они вроде как не вместе, у каждого своя жизнь, да и вообще знакомые думают, что они друг друга на дух не переносят, но яркие картинки, мелькающие в голове Юнги, на которых Пак изнеженно лежит под чьим-то телом, перебирая пальцами прилипшие ко лбу волосы и улыбаясь сквозь очередной стон, режут похлеще искусно наточенного клинка. В груди вспышками бьётся то ли загнанная в клетку ревность, не имеющая по сути никакого смысла, то ли жадность, что тела под ним касаются не только его пальцы, то ли трепыхающееся в предсмертных конвульсиях остаточное чувство былой любви.        У Чимина пальцы нежные совсем, но плед на кожаном диване сжимают так сильно, будто могут оставить самый настоящий синяк на ткани. Юнги тоже весь в синяках, да только на теле ни единого пятнышка, всё внутри: в голове, в глазах, в груди. Пак избивает нещадно, колотя ботинками с железной вставкой на носке аккурат по рёбрам, животу и коленям. Душит терновыми ветвями, крепко затягивая железную проволоку вокруг шеи старшего, так, чтобы и вдоха не сделал. Взглядами выламывает кости, а после равнодушно отворачивается. У него всё как ни в чём ни бывало, а у Юнги открытые переломы, которых никто не видит. Или не хочет видеть, это как кому удобнее.        Мин убить себя хочет только за то, что когда-то позволил под рёбра залететь одной единственной бабочке. У неё были крылья совсем чудесные: с разводами цвета неба на мелких чешуйках и тысячей светлых прожилок, как на самом настоящем лепестке. Эта бабочка совсем скромно села где-то меж рёбер, изредка трепыхаясь, и Юнги даже забыть о ней забыл на несколько месяцев. А потом она начала махать своими голубыми крылышками, каждый раз задевая внутренности в попытке напомнить о себе. У Чимина улыбка красивая до безумия, глаза сияют ярче небоскрёбов, а щеки так причудливо пылают, когда он смущается, что хочется обнять и никогда не отпускать.        Бабочка научилась летать. Задевала крылышками лёгкие, сердце, желудок сжимала до размера бобового зёрнышка. Пак руками водит по плечам с россыпью родинок, шепчет на ухо полнейшую неразбериху, губами касается закрытых век, а потом ладонь кусает, заглушая собственный крик. Крылья той бабочки — воплощение самого Совершенства, думал Юнги. Кроха росла с каждым днём, уже не просто трепыхаясь где-то внутри, а по настоящему давя огромными крыльями, мешая дышать. У Чимина меж ключиц кожа слегка красная от навязчивой попытки расчесать несуществующий прыщик, а у старшего в голове только набатом «целовать, целовать, целовать».        Взрослая, такая взрослая бабочка, и глупый, такой глупый Юнги. У неё ведь крылья перестали быть небесного цвета, окрасившись алым, ещё как только она умостила своё тогда крохотное тельце меж чужих рёбер. У бабочки нет хоботка, и она совсем перестала легко порхать в груди, проводя лепестками-крылышками по поверхности: у неё самые настоящие волчьи клыки, а крылья режут острее скальпеля снова и снова по той же самой траектории. Чтоб не зажило. Чимин улыбается солнечно, притираясь носом к Намджуну, и целует его легко совсем в уголок губы, заливисто смеясь, когда по его бокам проходят пытливыми пальцами. А Юнги сейчас вывернет всем содержимым, потому что от бабочки ничего не осталось, кроме сплошного месива из внутренностей и истёртых в порошок рёбер.        Пак лежит сейчас под ним, хватаясь руками за черную спинку дивана, и стонет протяжно от цепочки поцелуев и лёгких укусов на тазовой косточке. Мин хочет не просто провести губами, слегка задевая кожу зубами, чтоб никаких следов, он хочет вгрызться хищником до мяса, вырвать кусок и выплюнуть, брезгливо морщась под чужие всхлипы. Хочет раздробить чужие кости заточенным топором, снова и снова проходясь ударами. Хочет задушить собственными руками, так, чтоб большими пальцами давить на гортань, перекрывая кислород и слушая беспомощные хрипы, так, чтобы сломать шейные позвонки со звонким хрустом. Но он только скользит губами по коже с хаотичной россыпью чужих засосов, и задушено втягивает воздух сквозь нос, перебивая подступающее пощипывание.        Чимин кусает свои пальцы, проталкивая их глубже в рот, усердно вылизывает их языком, стараясь со всей своей охотой, и голову запрокидывает с немым вдохом, когда старший всё же кусает тонкую кожу прямо на стыке бедра и паха. Маленькая вольность или же попытка насолить — неважно, но вот только у Юнги из горла рвётся отчаянный крик, а у Чимина очередной стон.        — Джун, — режет тонкой бумагой по тому, что всё ещё осталось невредимым. Режет безжалостно, как в замедленной съёмке покрывая кровоточащими ранками ещё совсем целое, то, что на самом деле было разбито в первую очередь. В голове старшего треск горящих брёвен перекрывает любые звуки: и тихий трек из наушников, что лежат себе у музыкальной установки, и шуршание пледа под двумя телами, и скрип дивана, и стоны. Блядские стоны, что лучше бы проткнуть себе барабанные перепонки, но век бы их не слышать.        Чимин пальцами себя растягивает умело, ногу сгибает, проезжаясь коленкой по плечу старшего, и спускает вторую с дивана, чтобы удобнее. Ему, разумеется. Юнги бы на самом деле предпочел сдохнуть прямо сейчас. И желательно сразу с трупным окоченением откинуться бы на голом и разморенном младшем, а потом откуда-то из потустороннего наблюдать за лицом пришедшего на запись Кима. Зрелище было бы то еще, да вот только жизнь не делает таких щедрых подарков. Максимум — треск дерева в голове становится всё громче, и стонов, на самом деле, совсем не слышно.        Пак переворачивается на живот, всё так же спуская одну ногу с дивана, и прогибается в спине, являя взгляду старшего очередные крупные цепи горячих и совсем ещё свежих поцелуев. Хочется рассмеяться истошно, до истерического припадка валяться по полу от абсурдности происходящего, но на деле Юнги только сжимает рукой едва проглядывающую талию и притягивает к себе, насаживая.        Сквозь затуманенное дымом сознание иногда долетают невнятные стоны и обрывки фраз, но только бы не вслушиваться, только бы, сука, не вслушиваться. Юнги опирается одной рукой о подлокотник, другой крепче сжимает чужое тело, а коленями неудобно проваливается меж накинутых поверх пледа подушек. Мин склоняется над младшим, утыкаясь носом почти в самый затылок, и с новой силой вбивается в тело, пытаясь не думать, не думать, не думать. А Чимин всё стонет в локоть, выгибается сильнее, толкаясь навстречу чужому члену, и тянет звонко своё неизменное «Джуни». У Юнги внутри рушатся не дома, нет, у Юнги рушатся бункеры и катакомбы. Ничего целого, только оболочка кое-как держится на подобие человеческого скелета. Рёбра трещат от вырвавшегося смешка, мышцы спазмом сжимает по всему телу, и из горла рвётся что-то среднее между «сука» и каким-то воплем.        Глаза щиплет, в носу свербит от подступающей недоистерики, и в голове проскальзывает мысль, что нет, хотелось бы подохнуть именно в таком положении, чтоб наверняка разъебать то тёплое между лидером и тем, кто вырвал из Юнги всё, что только можно было.        Мин жмурит глаза, не давая себе проронить хоть каплю своей слабости, и с новой силой вгоняется в младшего, сжимая бок так крепко, будто хочет оторвать. Он хочет. Пак под ним что-то хлюпает про «не так сильно», но в голове, кажется, фильтр на его голос, поэтому Юнги только берёт темп ещё быстрее, так, чтоб больнее, чтоб противнее. Из глаз всё же брызжут слёзы, капая на светлую макушку почти заходящегося испуганным и возбуждённым криком младшего, так что Мин выпрямляет спину, двумя руками хватая тело уже по обе стороны, с прежним ритмом выбивая из горла Чимина несвязные обрывки фраз. Ему не нужно в очередной раз показывать то, как он умело пользуется своей привилегией в лице домашнего пса по кличке Мин Юнги.        Тело прошивает не то судорогой, не то осточертелой армией мурашек, когда старший, делая несколько контрольных толчков, вжимается в Пака под звонкий крик того в кожаный подлокотник. Чимин потом унесёт этот плед с собой, чтобы постирать, а после невинно сидеть с Тэхёном на нём, распивая новую бутылку стыренного у менеджера вина. Да и похуй. Юнги вообще на всё теперь похуй.        Бабочка в груди давно уже сдохла, сгнивая где-то между четвёртым и пятым рёбрами, а у Юнги в голове по-прежнему треск горящих веток. Или это трещат остатки его гордости, кто знает? Факт остаётся фактом — лучше бы он скрутил ту крылатую суку ещё в тот момент, когда она подлетела ближе, чем на метр, а не добродушно позволял ей пользоваться собой в качестве временного убежища.