Caged

Клайв сидел на деревянном полу своей спальни, скрестив ноги и пальцами отбивая такт мелодии, которую, как он надеялся, Морис не знал. То, как Холл реагировал каждый раз, когда Клайв показывал ему что-то новое — то, как он слушал и спрашивал, пытаясь понять, — было одной из вещей, которые Клайв люби- которые нравились Клайву в Морисе. Он перебрал несколько книг и бумаг — что они все значили? Был ли обычный беспорядок в его комнате обычным, лежит ли эта рубашка на очевидном месте? Морис впервые был в комнате Клайва, и Клайв все еще не знал, что думать на этот счет. Его сердце билось слишком громко и хаотично. Это было настоящим вторжением. Комната Клайва была его частной собственностью — его душой: все, что он любил и ненавидел, вещи, сделанные им самим, то, как Дарем относился к своему собственному мирку, как не ставил на видное место ничего из дома и как прятал подальше письма матери — это было его душой и сердцем, которые теперь должны были быть открыты для Мориса. Он хотел отказать Холлу, когда тот спросил, могут ли они позаниматься в комнате Клайва для разнообразия. Обычно они делали это в библиотеке, в комнатах их друзей, в саду или в комнате Мориса. Дарем предлагал другие варианты, но Морису они не пришлись по душе. Теперь он был в ловушке и сам не понимал, почему это так воспринимал. В конце концов, это просто Морис. Просто его друг. Просто друг. Клайв потянулся к сигарете. Нет, он не был просто другом. Клайв думал о нем и улыбался, скучал по нему в течение дня, Клайв любил юмор Мориса, его доброту и чудаковатость. Он чувствовал к нему то, что уже чувствовал к другим парням ранее — не было смысла дурачить самого себя, притворяясь, что это не так. Он был влюблен в Мориса, вот и всё, так просто. По крайней мере, было бы, если бы Морис был как те, к кому ранее испытывал чувства Клайв — пробуждавшие временную симпатию, длившуюся несколько дней или недель, и всегда оставлявшие энтузиазм и влечение Клайва безответными. Однако Морис был предан Клайву. То, как он смотрел на Дарема, то… — Клайв, старина? — позвал Морис, толкая дверь ногой. Клайв улыбнулся: — Открыто, хотя, кажется, ты что-то в руках несешь. — Точно, — сказал Морис, неуклюже пытаясь зайти. Клайв продолжал сидеть, слегка нахмурившись, очарованный его взволнованным лицом, руками, еле державшими груду книг, глазами, любопытно разглядывающими комнату, и ногами, которыми Морис пытался аккуратно прикрыть дверь. — Ох, так это твоя комната? — спросил Морис. — Да, — улыбнулся Клайв, — можешь поставить все на стул. Внезапно он осознал — это будет значить, что Морису придется сесть на кровать, и взволнованно добавил: — Или на кровать. Так даже лучше, можно все разложить. Морис кивнул, все еще осматриваясь и перекладывая ношу на стул. Он особо не прислушивался к словам Клайва. — Что это? — спросил Морис, чьи пальцы парили над книгами в книжном шкафу. Клайв уже давно заметил, что Морис почти никогда не трогал его вещи, а когда наконец набирался смелости, то делал это осторожно и невесомо. — О, это альбом — довольно красивый, на самом деле, — ответил Клайв, поднимаясь и подходя ближе к Морису. — Здесь, эм, можно увидеть разные формы традиционного искусства — изготовление ювелирных изделий, рисование на кож- — Оу, — только и ответил Холл, его интерес уже переключился на что-то другое. Клайв поднял глаза на Мориса: светлые волосы, беспорядочные из-за ветра, широко открытые голубые глаза и алые губы. Клайв поправил жилет, осознавая, насколько близко были их руки. Хотя, в любом случае, хотел ли он вообще прикасаться к ним? Морис улыбнулся ему: — Ну что ж, время для чая и учебы? — Да, конечно, — ответил Клайв, не отходя от Мориса до тех пор, пока не увидел выражение его лица, такое же чистое и невинное, как всегда. Это было чем-то вроде пытки для Дарема — смотреть в его глаза, желая, чтобы чувства были взаимными, и вместо этого видеть лишь простое дружелюбие. Его разбитое сердце было единственным, что помогало оставаться в своем уме, Клайв был уверен. Это было единственным, что удерживало Дарема от того, чтобы признаться Морису в своих чувствах.

***

Время летело быстро, но чашки с почти выпитым чаем говорили о том, что они занимались уже довольно долго. Морис, конечно, допил до конца, из-за вежливости ли или жажды, но этого и следовало ожидать от него. И то, как он сидел на кровати — на самом краю, неуклюже, будто пытаясь снять свой вес с нее, а потом, медленно расслабляясь и, в конце концов, ложась, — тоже было вполне ожидаемым. — Так что там о рисовании, старина? О рисовании на коже? Что они рисуют? — Слова и узоры, на самом деле. — Перьевой ручкой? — Нет, — рассмеялся Клайв, поднимаясь с кровати, чтобы дотянуться до своих художественных принадлежностей. — Вот такой кисточкой, видишь? Морис не взял кисть, поэтому Клайв сел на кровать и протянул ее ему. Их руки даже не коснулись, но воздух все равно казался Клайву слишком наэлектризованным. Он провел кистью по предплечью Мориса, «рисуя» волнистый узор. — Какие краски ты используешь? — спросил Морис. — Эм… Хну? Морис взял кисть, прижимая ее к ладони. Клайв взглянул на него, и внезапно ему захотелось лечь рядом с Морисом. Он отвел глаза и, что-то пробормотав о том, что у него болит спина, так медленно, так осторожно лег возле Мориса. Его кровать теперь была другой — неправильной. Слишком маленькой, слишком ухабистой, слишком мягкой. Его грудная клетка тоже была слишком маленькой для сердца и легких, слишком маленькой, чтобы позволить ему вдохнуть. Морис провел кисточкой по руке Клайва, и Клайв вздрогнул. Что именно он хотел от Мориса? Он представил, как Морис берет его за руку, целует запястье… Но действительно ли это то, чего он хотел? Сама идея поцелуя была неправильной, непристойной для Клайва, унизительной по отношению к тому, как он любил Мориса. — Что ты делаешь? — спросил его Клайв. — Вывожу твое имя. Здесь обязательно нужна идеальная каллиграфия? И что вообще разрешается писать? — Я… я думаю, что это варьируется. Если мы говорим о традиционном искусстве, то есть определенные элементы. А так, кто что желает. — И стихотворения? — Да, — прошептал Клайв, пока кисть неспешно гладила его кожу. — Какое стихотворение мне вывести? Нечто о разрушении, нечто о том, каково это быть сожжённым и опустошенным одновременно — о том, как он бы чувствовал себя, если бы Морис его покинул. Нечто о боли, нечто о злости, нечто о сомнении и страхе и смерти и зависти и желании слиться с Морисом, нечто о мечте избавиться ото всех предрассудков и сделать все на свете чистым и простым. Нечто о признании — наконец выговориться, рассказать, что он чувствовал к Морису, без страха быть отвергнутым, без страха быть вышвырнутым из университета, без страха быть арестованным. Нечто о простом желании безопасности и счастья с ним. — Ты знаешь уж очень много стихотворений, — сказал Морис, предполагая, что Клайв не ответил потому, что пытался выбрать. — И теперь ты грустишь. Видишь? Ты плачешь. Клайв улыбнулся уголками губ: — Это… это из-за стихотворения, о котором я думал. «Загадка боли» Эмили Дикинсон. Ты его слышал? — Нет. — Его глаза были яркими, любопытными и глядели с неким обожанием. «Не вспоминает наша боль Рождение свое — А были времена, когда Ведь не было ее. У боли будущего нет — Лишь бесконечность в ней. Но прошлое дает терпеть Нам боль идущих дней». Какое-то время они оба молчали. — Объясни мне смысл этого стихотворения, кроме того, что я и сам могу понять. — Даже в хорошие времена ты готовишься к тому, что боль вернется. И боль… она может быть невидимой, скрытой, но переполняющей… — Боже мой, Клайв, ты мог бы выбрать стих повеселее! Например, который я читал вчера? В нем было о — Клайв прикрыл глаза, слушая истории Мориса. Он пытался перестать трястись. Пытался вновь дышать. Пытался разобраться в себе.