Лже-Шепард

Вступление На Земле есть жизнь, но мы не имеем к ней отношения. Когда-то могли бы утверждать, будто это вообще нельзя назвать жизнью, но теперь больше некому обсуждать такие вопросы. Земля безжизненна так же, как и Тессия, и Палавен, и Тучанка, и любой другой кусок камня или металла, где некогда процветала цивилизация. Больше не осталось высших форм жизни, которых можно было бы сравнить с хасками, и, таким образом, понятие жизни следует переформулировать — как нечто менее энергичное, менее знакомое и менее приятное глазу. Это не новый виток развития. На протяжении без малого двух последних столетий Земля колебалась в неустойчивом равновесии между понятиями «дом» и «последний оплот». Корабли совершали посадку или терпели крушение на ее искореженной поверхности. Люди и нелюди любой ценой пытались добыть себе пропитание. Не найдя ничего, они могли бы, наверное, вернуться обратно, но обычно — сдавались и умирали. И так повторялось снова и снова, пока не осталась лишь горстка жизней на пороге уничтожения. Уместно в некотором роде, что последнее живое существо из всех истребленных рас умерло под тем самым солнцем, которое пылало за спиной Лже-Шепард, Ложного Пастыря, когда она не выбрала ни уничтожение, ни контроль, ни синтез — но продолжение войны, которая была проиграна с самого начала. Хотя, на самом деле, этот факт не значит вообще ничего. 1. Она рождается на корабле под небесами: от женщины, которая сначала перестала истекать кровью, а потом и дышать, и от мужчины, который умер раньше, чем почувствовал разницу между тем, каково создавать жизнь и каково ее отнимать. Люди обступают ее мать с бесстыдной, нескрываемой жадностью, и делят между собой ее комнату, ее пожитки и ее пищевой паек, пока тело еще даже не успело остыть. Так здесь выживают, потерпев крушение на Земле и попав в ловушку среди заблокированных по протоколу дверей, когда припасы истощаются быстрей, чем надежда. Глотают стыд и роются в мусоре. Никто не обращает внимания, когда в каюту входит турианец. Он — чужак, бродяга, встреченный во время сбора ресурсов и завербованный в качестве свежей головы, которую можно применить, чтобы разобраться в старинной машинерии. Не больше, но и не меньше. Он отбрасывает с лица матери слипшиеся от пота волосы, проверяет пульс и дыхание. Затем закрывает ей глаза, берет окровавленное одеяло и тепло укутывает им ее ребенка. — Ты собираешься взять малышку, Дарсиус? — спрашивает один из мужчин. — Думаю, я кое-чем обязан ее матери. — О, вот как? Эй, а имя ты уже подобрал? Дарсиус улыбается. — Джайна, — говорит он. — Почти как Джейн. Ложный Пастырь. 2. Пяти лет от роду Джайна понятия не имеет, каково ступать босиком по траве, и не осознает, что такое — вдыхать свежий воздух или ловить языком капли дождя, но она может забраться своими маленькими пальчиками в те части двигателя, куда не достает Дарсиус, а еще всегда способна подарить ему новый повод для смеха. Она спит, не видя кошмаров, но, просыпаясь, спрашивает о своих родителях, о смерти, о том, есть ли что-то за несдвигаемыми панелями и густой черной грязью, которой замазаны двери и окна. И, поскольку у Дарсиуса есть ответы на каждый из этих вопросов, но ему не известно ни единого способа приспособить их к придирчивому детскому взгляду на вещи, он в итоге не говорит ничего. Со временем ее любопытство переплавляется в замешательство, и она перестает задавать трудные вопросы, мало-помалу и день за днем отучая себя от мысли, что ей еще многое предстоит обнаружить насчет вселенной и себя самой. Дарсиус не знает, как измерять ее счастье, так что оценивает его по яркости ее улыбки и по ее врожденному умению приносить радость на обломки корабля, медленно гниющего под солнцем. И, таким образом, он становится навеки за нее счастлив. 3. Шести лет от роду, Джайна подскакивает к Дарсиусу, который занят изучением показателей, снятых с систем жизнеобеспечения, и говорит: — А знаешь, что? Она добавляет в голос немного вибрации: дрожь, которая щекочет горло и заставляет ее закашляться — совсем слегка. — Что? — спрашивает Дарсиус, и его собственный голос звучит при этом чуть больше по-человечески, чем по-туриански. Она тянется к нему и хватается обеими руками за его челюсть под мандибулами, отчего по более мягким частям его тела расходится волна щекотки. — Сегодня твой день рождения, — объявляет она, а следом визжит и начинает хихикать, когда его мандибулы хлопают ее по пальцам. — Правда? Неправда. Или, точнее, не может быть правдой, насколько он себе это представляет, хотя, на самом деле, он не уверен ни в чем. Он родился на одной из последних турианских колоний, до такой степени поглощенной сражениями, что в небесах давно сделалось темно от скопищ Жнецов и облаков дыма. У жителей едва получалось отличать день от ночи, не говоря уж о том, чтобы определить точную дату, число и месяц. Даже собственный возраст для него — абстрактное понятие; он знает, что прожил достаточно, чтобы считаться стариком, но за исключением этого он может измерять ход времени, только опираясь на известный возраст окружающих его людей. Отчего-то годы еще не потеряли значения для представителей этой расы. Глядя на Джайну, он почти понимает, почему. — Ага, — говорит она. — Я так решила. — И что же именно означает для меня день рождения? Она прикусывает губу, чтобы улыбка не слишком широко расползалась у нее по лицу, и отвечает: — Подарки! — а следом запрыгивает на кровать, чтобы вытащить из-под подушки то, что собиралась дарить. Незнакомое чувство шевелится у него под ребрами. Счастье? Утешение? Любовь? Волнение, решает он. Ожидание. Интересно, приходит ему на ум: неужели именно так жили в старину, качаясь на волнах удовольствия, с безмятежно-легкими сердцами. Следом он думает, что, наверное, идеализирует прошлое. И, наконец, напоминает себе, что это ничего не значит; в отличие от Джайны. Когда она снова подскакивает к нему с каким-то маленьким, завернутым в фольгу бруском, он поднимает мандибулы так высоко, как только может, и позволяет ее смеху отогнать его печаль о той жизни, которой ему никогда не узнать. — Вот, — говорит она, и он берет подарок. Обертка шуршит и сминается под его пальцами. Предмет весит примерно столько же, сколько питательный декстро-батончик, но внутри — что-то мягкое, словно пыль. На обертке нарисован коричневый квадрат, а вокруг на множестве языков написано одно и то же: «вкус темного шоколада». Он никогда прежде не пробовал шоколад; даже не уверен, что это такое, только знает, что он сладкий и — оказывается — еще и коричневый. Вкус стал для турианцев еще одной жертвой войны. Гораздо проще и эффективнее делать пресные пасты, галеты и бульоны, чем заботиться о гурманских изысках, и потому разнообразие вкусов было упразднено. Но люди в этом вопросе не разделяют турианского рационального подхода. Они наслаждаются, когда могут. И как результат — вот этот подарок. — Где ты это взяла? — спрашивает он, переворачивая шоколадку в руках. На обратной стороне напечатан срок годности, и он резко втягивает воздух — проверяет и перепроверяет год. Не успев подумать, он произносит: — Да ты издеваешься. Улыбка Джайны сменяется грустной гримасой, и она отступает назад — совсем немного, ровно настолько, чтобы создать в освободившемся пространстве между ними вакуум вины. — Нашла в отсеке возле столовой — в том, где все эти большие машины, — осторожно отвечает она, неуверенно подбирая слова. — Это плохо? Черт. Он опускается на колени — так, чтобы их глаза были на одном уровне. Приподнимает мандибулы, ждет, пока она улыбнется. Ему не нравится, что она перестала улыбаться, и он не знает, что делать, когда она только сутулится всё сильнее, точно его присутствие вытягивает решимость из ее мышц и силу из ее костей. — Конечно, нет, ничего плохого. Знаешь, сколько лет этой штуке? Она качает головой. — Триста лет, — говорит он, замешкавшись на секунду, чтобы перевести турианский календарь в человеческий. Любопытство заставляет Джайну оживиться, и она снова поднимает лицо, глядя на него широко раскрытыми глазами, в которых остается лишь едва заметный намек на пристыженность. — Это старше или... не старше, чем ты? — Намного старше. Должно быть, она принадлежала первым людям, которые жили на этом корабле. — А кто они были? — Не те, кто хотел, чтобы их запомнили, — говорит он, но затем добавляет: — Или так кажется, — потому что за всё время, проведенное им на корабле, эта шоколадка — первая вещь, которая придает хоть какую-то достоверность их существованию. Джайна вспыхивает, точно пожар в электропроводке — страсть, сила и искры, — и говорит: — Как ты думаешь, здесь есть еще? — Может быть, — отвечает он. — Есть только один способ узнать. — Можно мне пойти поискать? — Только возвращайся к обеду. Она не находит ничего больше. Шоколадка была случайной флуктуацией; одиночный сбой в тщательно откалиброванной системе исчезновения, подсказка, не ведущая никуда. 4. Семи лет от роду она становится свидетельницей бунта. Дарсиус хватает ее за руку — так сильно, что она может почувствовать, как его беспокойство оставляет на ней синяки, — и тащит ее сквозь корабль вниз, на инженерную палубу. Там он отводит ее в крохотную каморку, где хватает места ровно для них двоих, устроившихся с относительным удобством. Никакой особенной свободы перемещения, но вместе с этим — никакой необходимости принимать заведомо неудобные позы, чтобы сохранить хоть сколько-то личного пространства. Оба они поначалу благодарны за это: каждого трясет от адреналина, от страха, от физической слабости, и ни один не хочет, чтобы второй видел, как тонка их броня. Но скоро тишина подавляет в ней гордость, и Джайна прижимается к Дарсиусу, свернувшись клубком. Он, в свою очередь, обнимает ее крепче. — Что происходит? — спрашивает она почти шепотом. — Кое-кто хочет уйти с корабля, — отвечает Дарсиус, сам приглушив голос. — Но коммандер Доннели отказывается открывать дверь. — И они там дерутся? — Они убивают друг друга. — Ой, — говорит она — и больше не говорит ничего. Вместо этого она спокойно раздумывает: будет ли кто-нибудь — хоть кто-то — рядом, когда они с Дарсиусом, наконец, выберутся из каморки обратно, и насколько сильно увеличится ее паек, когда вокруг станет меньше народу. Когда голод и жажда спустя где-то тридцать часов выгоняют их прочь из безопасного убежища, оказывается, что десять из тринадцати выживших предпочли корабельной серости неизвестность Земли, оставив позади коммандера, его любовника и женщину по имени Катрин, не сумевшую уйти, потому что в драке ей повредили ногу. К тому времени, как Дарсиус и Джайна выбираются на вторую палубу, чтобы осмотреть повреждения, шлюз уже плотно забаррикадирован длинными полосами металла, припаянными к нему. Не зайти и не выйти. — Мать твою, Доннели, — произносит Дарсиус. Коммандер пожимает плечами. — Ты просто не видел, что их там ждет. 4.5. Три месяца спустя Катрин убивает Дэвида во сне, а следом убивает и коммандера Доннели, плачущего над его телом. После этого она оставляет Дарсиуса и Джайну одних, и они решают держаться от нее подальше. Корабль большой, и, в целом, они справляются. 5. Но, когда ей исполняется восемь, она видит, как Катрин засовывает в рот дуло пистолета и спускает курок. Вокруг головы женщины растекается кровь, и кусочки чего-то серого сползают каплями по металлической стене, пока Джайна думает о том, насколько человеческий череп мягкий. До сих пор она считала его твердым и непроницаемым, костяным куполом, защищающим мозг от любого вреда, и ей не нравится терять это скромное утешение, веру в то, что хотя бы одна часть ее не была слабой и хрупкой. — Не смотри, — говорит Дарсиус. Он кажется усталым и изможденным, и Джайна задумывается уже о том, насколько хрупок он сам. Когда она не отводит взгляд от Катрин, он вздыхает и уходит на поиски что-нибудь, чем можно прикрыть тело, чтобы отнести его в морг, устроенный в ангаре. Когда он возвращается, опустив плечи и плотно прижав мандибулы к челюсти, Джайна приходит к выводу, что он тоже сломан — что-то разъедает его изнутри, нечто, чего она, возможно, никогда не сможет понять, нечто, что может быть хуже пули в мозг. Она отворачивается от Катрин ради него, и, как только Дарсиус возвращается из ангара, она берет его за руку и не отпускает, пока не уснет. И даже тогда ее пальцы не разжимаются еще какое-то время. 6. Девяти лет отроду она становится последней выжившей на Войне со Жнецами. Дарсиус спит, когда его тело сдается времени. Это мирная смерть, тихая и теплая, наполненная любовью благодаря присутствию Джайны, и его разум достаточно милосерден, чтобы не позволить ему задуматься о том, что она стоит на краю абсолютного одиночества. Вместо этого ему снится не скрытое ничем солнце, сияющее на аквамариновом небе, и девочка с рыжими волосами и зелеными глазами, в красивом голубом платье, которая кружится, кружится и кружится, пока у них обоих не идет кругом голова от счастья. Та же самая девочка лежит с ним рядом, уткнувшись лицом ему в шею, прижимаясь своим сердцем к его. Он не чувствует это слабое биение за натруженным дыханием в собственной груди, но она чувствует, как его тепло проникает свкозь ее кожу, и, окутанная этим теплом, она находит в себе достаточно спокойствия, чтобы смириться с неизбежностью одиночества. Ей нечего сделать, когда он умирает. Некому рассказать, негде найти гроб, некуда переместить тело. Да она и не смогла бы его сдвинуть; она такая маленькая, а он такой большой, и пусть он истощен болезнью, но она все равно слишком слабая и может только лежать рядом до тех пор, пока он не становится слишком холодным, слишком окоченевшим, чтобы быть настоящим. 7. Корабль хорошо оснащен самым разнообразным оружием; большая часть его стала бесполезной за годы бездействия, кое-что по-прежнему выглядит многообещающе, а одно оказывается достаточно действенным против баррикады, которую коммандер Доннели построил в шлюзе. Оружие поворачивается в руках Джайны, точно ключ, и требуется вся ее сила, чтобы его удержать — но она не сдается. К тому времени, как падает последняя металлическая балка, оставшаяся дверь уже изрезана настолько, что Джайна может пробраться через дыру, если как следует извернется. Но пока что она не делает этого. Она не может. Осколки металла засели в ее теле, и ей слишком больно, чтобы пытаться. Но всё в порядке. Даже больше, чем в порядке. С того места, где она сидит, прислонившись к двери, она может видеть землю, чувствовать запах земли, наполнять ею свои легкие. Зеленое и белое, желтое и розовое заслоняют серый город, распростершийся перед ней. Впервые в жизни она видит, как ветер гуляет в траве, как бабочки и пчелы порхают над цветами, полными пыльцы и красоты. Она чувствует солнце. И хотя она не понимает ничего из этого, она расслабляется в своих ощущениях, точно новорожденный на материнской груди, потому что с некоторыми знаниями человек просто рождается, а тепло, которое окутывает ее сейчас — такое же, как исходило от Дарсиуса каждый раз, когда он улыбался ей, или опускал ладонь ей на голову, или разрешал ей помогать ему работать на корабле. Восторг и страх бурлят в ней, с шипением сталкиваясь в голове. Как только ей приходит на ум, что нужно бы встать и двигаться, или присмотреться поближе к миру перед ней, или обратить внимание на странный ритмичный рокот внизу, пронизанный механическими звуками, или задуматься о россыпях белых продолговатых предметов, слабо сохранивших человеческие очертания — всего их десять штук, — каждый раз она прогоняет эти мысли и думает только о том, как же хорошо здесь снаружи. Ведь здесь и правда очень хорошо. Очень. Когда она видит, как отливающий синей сталью турианец подходит к кораблю, она не чувствует ни страха, ни даже беспокойства; в ней лишь нарастает облегчение. Он напоминает ей о Дарсиусе. О безопасности. О любви. — Привет? — окликает его она. Мародер негромко рычит. Поднимает пистолет. Джайна закрывает глаза и вдыхает столько, сколько сможет, чистого воздуха Земли. Конец — Что ты думаешь про Лже-Пастыря? — спрашивает женщина. — Честно сказать, я вообще не то чтобы о ней думаю, — отвечает он. — Зачем бы мне? Она кладет ладони на свой округлившийся живот, чтобы маленькая жизнь, растущая у нее внутри, помогла прогнать слезы, которые грозятся разрушить ее спокойный фасад. — Просто я тут подумала... Она давала людям надежду, так ведь? — Так-то так, но потом сама ее растоптала. — Уверена, у нее были на то причины. И... я все-таки не об этом. Как по-твоему: лучше почувствовать надежду, а потом потерять ее, или жить совсем без надежды? — Трудно сказать, с учетом всего. — Если будет девочка, — медленно говорит она, обращаясь с каждым словом, как с драгоценностью. — Я хотела бы назвать ее Джайной. Почти как Джейн. Достаточно разницы, чтобы никто не обратил внимания, правда? Но я просто... Я хочу почувствовать, что такое — надеяться, и, может быть... — Эй, — говорит Дарсиус. — Все нормально. Я понимаю. И кроме того, Джайна — очень красивое имя.