Ни-про-что, Никогда.

Я убиваю тебя.       Ты лежишь на лугах Коринф, нагая и изнеженная, запутавшаяся коротенькими, почти прозрачными пальчиками в своих же кудрях. Твои ноги поджаты, ты будто ощущаешь, ты будто защищаешься, так же наивно и беспомощно, как ребенок рыбака, надумавший скрыться от взгляда разбушевавшейся Харибды*, под лавкой. Ты защищаешься, зная, что всё тщетно, но выполняя свой ежедневный долг. Деметра — ничто без тебя, без влаги, которой напитано твоё тонкое тело, которая таится в твоих блеклых глазах, которая бусинками вплетается в твои чёрные, будто воды Стикса, волосы. Я убиваю это всё. Я восхожу.       Мой плащ багрян, мои руки — будто клешни ошпаренных крабов, на мне тяжёлый шлем, и я, я везу нашего дядьку, чтобы мучать людей, чтобы убивать рабов, чтобы возвестить всем смертным: «половина дня, частичка вашей жизни ушла». Я закидываю вперёд плеть, а она возвращается, облепленная конской кожей и покрасневшая. Моя колесница слепит, наш дядька, сидящий в колеснице, всех слепит. Он убивает тебя. Я всего лишь помогаю ему.       Твои волосы, твои руки, ты сама — везде. Ты — сосредоточение спокойствия. Ты водишь руками по цветам, окропляешь мир нектарной водой из кувшина, либо дремлешь. Ты даруешь радость, а мои руки — ногти впеклись вовнутрь, моя кожа — у людей, в стране которых погиб наш безголовый двоюродный братец Фаэтон*, не было такой кожи. Мои глаза — глаза смерти, а больные, иссохшие косы — жар Тартара. Мои губы, о Всеотец, мои губы, как они жаждут прикоснуться к тебе, испить тебя, твою влагу, пройтись по животу, не покрытому ожогами и уродливыми, вспухшими язвами.       Я рождена, чтобы дарить жар. Я рождена на услужение. Я рождена на кару, на проклён, на боль. Я везу нашего дядьку, а он кидает раскалённое золото смертным в темя. Я безучастно бью покрасневших лошадей, их отмёршая кожа прозрачными лоскутами лепится мне на кнут, но, Высшие, разве я не заслужила? Я не прошу ответной любви, я хочу лишь излечить иссохшие, кровоточащие губы. Я рождена для работы, на которую не подходил никто, отец обрёк своё семя, давая ему жизнь, и разве нельзя мне ощутить хоть что-то, кроме удушающего взора дядьки? О, Фаэтон, может, ты был не таким уж и дураком? Кто знает, какие взгляды кидал на тебя твой собственный отец?       И раз даже такая страсть имеет избавление, почему я должна убивать тебя? Видеть, как твоё тело превращается в облако, как тебя обнимает, как тебя гладит Нефела*? Созидать воровской, мальчишеской украдкой, как ты возрождаешься каждое, заранее проклятое утро? Как окунаешь пальцы в кувшин, как ненароком оглаживаешь его стенки, как облизываешь свой собственный, вечно приоткрытый рот? Представлять себя и на месте бездушной посудины, и чувственных, блеклых губ, стыдя себя, но ничего не делая с моей рукой, лезущей в моё же пульсирующее нутро? Я не могу поверить, что внутри меня тоже есть влага. Что мы с тобой схожи хоть в чем-то. Что я… Что я убью тебя через несколько часов. Но я всё-таки убиваю тебя.       Наш дядька говорит, что я красива. Что, несмотря на всё, моё лицо приятно-широко, а нос орлин, как у отца. Что фигура поджара, и что, будь я юношей — с каким придыханием он сказал, «будь ты юношей», — цены бы мне не было. Я не знаю. Я не верю. Я луплю лошадей, а дядька никогда не слышал моего голоса. Каждую ночь Панацея приходит в мою каморку — самую крохотную комнату Солнечного дворца, – и мажет моё тело, моё божественное, бессмертное тело, заживляющей мазью, чтобы я не стала первой из богов, кто будет распивать амброзию в компании отшельницы-Дике*. Чтобы кнут ещё один день держался в моих руках. Я немощна и сильна. Я уродлива и прекрасна. И я, огненное чудовище, смею тебя желать! Смею предавать тебя мукам!       И это всё я думаю, дорогая Пандросса, дева, с кем я схожа началом имени и очажком влаги, пока добираюсь до благословенных лугов Коринф. Пока наш дядька твердит что-то про чудодейственное озеро, способное превратить юношу в девицу и наоборот. Пока я продолжаю убивать тебя и желать тебя. И ничего не делаю, чтобы прекратить всё это.