Лёд трещит

Голос Саши трещит, точно лед, — глухо, непонятно, спутано. Пьяным языком он, кажется, несет полную несуразицу, но Надя слушает, пальцами перебирает уже посеревший талисман на тонком запястье. Горин говорит что-то о том, что они, вроде бы, и похожи, и что он один, да она такая же. Что-то еще про жалость… Схожи ли они? Возможно — да. Такие одинокие в своих несчастьях, оставшиеся с детства под присмотром строгого надзирателя — спорта. От того, может, даже упустившие частичку себя. Сашка такой же трудяга, как и она сама. Надежда не раз замечала его упорство на этих абсолютно не нужных ему, хоккеисту, тренировках, или, когда она неоднократно просила его отстать, бросить эту глупую затею с реабилитацией. Надя вспоминает, как он мучил ее на морозном иркутском воздухе:  — Давай, повторяй, Надюха: я чувствую силу! — его шапка, потешно съехавшая на бок, болтается на лохматой макушке, куртка легкомысленно распахнута. — Громче, кудрявая, давай! Она чувствовала силу. Его силу. Силу воли, силу внутреннего духа, силу крепких рук, которые ранее усаживали ее в коляску. И Лапшина хотела бы быть такой же сильной, как он.  — Отпусти меня, — шепотом молит он, даже не замечая пьяной слезы на разгоряченной щеке. — Отпусти… и не держи, пожалуйста, больше. Даже самый толстый лед рано или поздно удается сокрушить. Вопрос только в одном: ломом или пламенем это делать. Леонов, например, был стальным ледоколом. Сашка же был пожаром, — такой же неконтролируемый, опасный, опаляющий теплом. И Надя точно знала, что хочет греться у этого огня, нежели крошиться… «Ну же, кудрявая, кончай рыдать! Так ж лучше будет, сама понимаешь, не дура, чай. Тебе лучше быть Снежной принцессой с ним, чем Надюхой Лапшиной со мной, звездень», — думает Горин. К влажной ладони хоккеиста неприятно липнет шерсть плюшевого медведя, что он никак не может отпустить. Смешно, раньше Саша упрекал фигуристку в том, что она не борется, теперь же сам сдается, опускает руки, отпускает свое счастье. С Надей ему было сложно. Своевольный парень никак не мог смириться с тем, что все должно быть так, как сказала девушка, вплоть до пиццы, заказанной для просмотра фильмов. Но в этом и была ее прелесть! Она была, скорее оппонентом, чем напарником. Это Горина и притянуло. Это его и жгло. Все менялось слишком быстро. Сначала Надежда нарочно пыталась задеть парня за живое, обидеть не делом, так словом. Сашка это быстро просек, оттого и не обижался ничуть. Однако его непроизвольная резкость порой задевала девушку, что заставляло тушеваться, пытаться исправиться, быть лучше. Горин не знал толком, как принято обращаться с девушкой, которая тебе импонирует. Родители парня мало пробыли вместе, живого примера у него не было. А фильмы были наглядным примером лишь того, как стать джедаем и сражаться на световых мечах, то есть, полезного мало. Поэтому слова восхищения фигуристкой зачастую оставались в пределах мыслей, выплескиваясь лишь с блеском глаз и улыбкой, когда Саша ерошил ее кудрявые волосы:  — Руки прочь, Горин. Я силу прочувствовала, могу и огреть. Это тогда он был по-настоящему счастлив, как не был, кажется, ни на одной из игр в хоккей. А сейчас сидит, сгорбившись от тяжести решения, мелет ерунду, которая расходится с истинными желаниями. Из кармана его выпадает скомканная и чуть надорванная у края лента с фотографиями из автомата. Отпустить его? «Что же ты раньше не попросил, дурак? Как я сейчас? Как же я смогу?», — мотает головой Лапшина, рассыпая кудряшки по лицу, устало трет глаза. Она бы отпустила его. Отпустила бы с легкостью. Еще и пинок бы дала, для ускорения, да ноги тогда не слушались. Надя помнит, как он тогда оставил ее на льду наедине со своей бедой — самой собой. Глухо грохотали глыбы, а где-то у самого края горизонта пристроился пожилой рыбак. Выть от безысходности положения, почему-то, не хотелось. Даже идея умереть где-то тут, вмерзнув в снежный занос, не казалось такой и плохой, в отличие от перспектив на будущее. Кто же знал, что они будут совсем не такими, как рисовала себе в голове девушка. Знала бы, что сейчас будет почти так же сидеть на полу, в Москве, рядом с этим треклятым Гориным, научилась бы на руках ходить. Лишь бы убежать, лишь бы больше не встретиться. И впрямь, сейчас почти так, как раньше. Она вновь одна со своими проблемами. Хотя рядом, — совсем близко, даже локтем задевает, — сидит Саша, который раньше помогал ей держаться на плаву. Сейчас он далек, как тот рыбак на Байкале. Все повторяется. Сашка говорит еще что-то про глупого медведя, но Надежда пропускает это мимо ушей. Она трясущимися пальцами развязывает шнурок на руке, вкладывает его в карман рубашки хоккеиста:  — Талисман, вот, забери свой. Не держу я тебя больше… Она перестала пытаться вразумить его, уговорить одуматься. Он так решил, а в нем сила. Значит, уже ничего не поделать. Знала бы только Надя, что всю свою силу он потратил на эти слова сейчас, на последний взгляд у двери. Надя смотрит на нелепые смятые фото на полу и обнимает себя руками. Тонуть холодно. Все действительно повторяется. Они так быстро раскачались, сдружились, полетели было дальше. Но вот он ушел, закрыл с еле слышным хлопком дверь. И с этим же звуком разошелся лед под Надеждой. В номере все осталось на своих местах, все как было и час, и два назад. Но Надя не здесь. Она тонет в холодной воде, перемешанной с осколками льда. Их льда.

«Проводи меня, останется Не больше, но и не меньше чем звук. А звук - все тот же, что нить, Но я по-прежнему друг…»

Все как раньше. Как тогда, на Байкале. И она по-прежнему не больше, чем друг…