Ума-разума

Если бы Петер, как ему советовали, попросил в подарок ума-разума, может быть, он бы догадался обо всем скорее. Но что-то подсказывало ему, что вышло бы не лучше, чем с бездонными карманами и стекольным заводом, так что может оно и все равно. А так он заподозрил неладное только после того, как схоронил матушку. И лет ей было не много, казалось бы, жить еще и жить в окружении любящей семьи, друзей и соседей. Да Петер и не замечал, чтобы она болела, по крайней мере, она никогда не жаловалась и смотрела на него всегда весело, с любовью и материнской нежностью. Лизбет захворала и не смогла пойти на похороны, и сынок, Петер-младший, такой разумный не по годам ребенок, остался за ней ухаживать, а малютка лежала в своей колыбели. Но и у матушки, и у жены было достаточно подруг, готовых присмотреть, чтобы в церкви всё прошло, как надо. И сочувственные взгляды, которые бросали на него священник и соседи, были вполне объяснимы: у него ведь такое горе. Петера только немного удивили слова, которые одна соседка сказала другой, когда думала, что он не слышит: — Отмучилась, бедняжка. И что теперь станется с бедным Петером? Но у Петера ведь была Лизбет и дети, ну что с ним может статься? Будет себе обжигать уголь да продавать его стекольщикам для горнов, Лизбет будет вести хозяйство, дети подрастут и и станут им помогать… Но почему-то живое, горячее сердце Петера на миг тоскливо сжалось. Лизбет уже потихоньку вставала, когда он пришел домой. На ней было обычное ее опрятное платье, то самое, в котором она была, когда Стеклянный Человечек вернул ее Петеру, и раньше, когда он чуть было не совершил самый ужасный поступок… Петер вдруг задумался, а почему она не справит себе новое платье? С деньгами у них, конечно, не так хорошо, как было когда-то, но они не бедствуют. Да и сам Петер не трясется теперь над каждым грошом и предоставляет жене самой решать, как лучше распорядиться его заработком. Может быть, она до сих пор стесняется тратить деньги на себя? Лизбет мыла посуду после ужина, когда Петер подошел к ней сзади и поцеловал в шею, там, где на затылке выбивался из-под чепца завиток волос — так он всегда делал, когда хотел подольститься к жене. Лизбет взвизгнула и засмеялась. — Послушай, Лизхен, почему бы тебе не купить себе новое платье к воскресенью, когда мы пойдем в церковь? Деньги на это у нас, кажется, есть — в крайнем случае, одолжим из крестильных Петера-младшего. — Что за ерунда, дорогой? — ответила Лизбет. — Мне и в старом неплохо, да к тому же у нас траур, не время наряжаться, а то люди подумают, что мы снова зазнались. — Вот я и говорю, купи себе траурное платье, да понаряднее, — гнул свое Петер, а Лизбет отмахивалась от него мокрой тряпкой и хихикала. Ни в какую церковь в воскресенье она не пошла. Если подумать, Петер вообще не мог вспомнить, когда он был там под руку с женой с последний раз — должно быть, еще тогда, когда жил в большой усадьбе, которая сгорела. Лизбет вечно помогала в церкви, то пекла пироги, то вышивала подзоры, и никогда не успевала к началу службы, а если ей все же удавалось успеть, то в те дни, когда отсутствовал муж. Петер ходил в церковь под руку с матушкой, но теперь, когда ее не стало, обнаружил, что ему чего-то не хватает. Лизбет пела за домашней работой, когда Петер в воскресенье вышел из дома один и пошел по дороге к церкви. Ее голос все еще выводил веселую песенку, когда Петер свернул с дороги в кусты и вернулся к конюшне, не открывая стойла протянул руку и снял с гвоздя висящий на шнурке оберег. Когда-то этот зеленый камушек был, вероятно, осколком бутылки или бокала. Воды Неккара истерли его о песчаные отмели, износили так, что он почти уже превратился в песок, из которого когда-то вышел. Но наблюдательные глаза торговца заметили камушек с дырочкой, чтобы потом продать его доверчивым крестьянам как верное средство видеть то, что скрыто от человеческого глаза, ну и для защиты домашней скотины от всякой напасти заодно. Его купил еще петеров дед. — Забыл кое-что, — сказал Петер, отворяя дверь, другой рукой приставив к глазу волшебный камушек. Лизбет больше не пела, да и не работала — она, как ни странно, сидела, сложа руки. Сложа холодные, твердые, костяные руки. Мертвое тело иссохло, запах разложения, еле заметный, нежный, поднимался над ней, как изысканные духи. Глазные яблоки давно сгнили, пустые глазницы смотрели с упреком. Петер коснулся мертвой скулы, обтянутой пожелтевшей кожей, и отдернул руку — от его движения голова Лизбет упала на грудь. Сквозняк хлопнул дверью. — Лизбет, где дети? Что с детьми? — закричал Петер и затряс мертвое тело за плечи, как будто надеялся добиться ответа. Что-то внутри трупа сместилось, лопнуло, и Петера окатило волной тошнотворного запаха, платье на груди стало намокать. Петер резко оттолкнул от себя плечи Лизбет. Голова отломилась от тела и покатилась по рассохшимся, ничем не прикрытым половицам, остановилась в углу. Из-под чепца по-прежнему выбивался завиток золотых волос, с той стороны, где ткань была бурой от засохшей крови. Бормоча молитву, Петер метнулся в детскую — может быть, еще не поздно? Но вот они, оба лежат рядышком, и сын, и дочка: два аккуратно обожженных сосновых чурбачка — кому же еще быть детьми угольщика? Не разбирая дороги, Петер помчался в лесную чащу. Мимо лесных тропинок, мимо угольных ям, туда, где растут самые высокие, густолапые ели. Он не думал, зачем бежит и у кого хочет потребовать ответа, просто не мог больше оставаться один в пустом доме. Господин Хранитель Клада не поджидал его, но он показался из-под корней, как только Петер начал руками и каблуками колотить в ствол огромной ели. Стеклянный Человечек укоризненно покачал головой. — Ай-яй-яй, Петер, вот и третьим моим подарком ты не сумел распорядиться как следует. — Ничего себе подарок, — пробормотал тот. — Несколько лет прожить с трупом — это награда, что ли, такая? — Я ведь хотел, чтобы ты нашел покой и довольство, — начал Стеклянный Человечек вкрадчиво. — Чтобы твоя матушка дожила свой век счастливо. Я ведь всего лишь лесной дух, и над жизнью и смертью не властен. — И продолжал уже грозно, с каждым словом вырастая: — А вспомни, Петер, кто ее убил? Я же помогал тебе избежать расплаты до поры — и помогал бы дальше, если бы ты не захотел все испортить. Сидел бы себе тихо, не задавая вопросов, как разумный человек! Голос его гремел, как гром, и Петер попятился назад, все быстрее и быстрее, наконец развернулся и пустился бежать, поминутно оглядываясь. От невыносимого ужаса у него из головы выскочили все слова, и молитв, которые он шептал, и возражений, что нельзя же так. Вот сейчас он схватит меня, чувствовал Петер, или обрушит на меня ель, или ударит молнией. Он снова оглянулся, и нога его запнулась за еловый корень. Стеклянный Человечек вырос до неба, тучи клубились под его шляпой. Петер упал, покатился кубарем, свалился в ручей. Быстрое течение не давало подняться на ноги, и Петер полз на четвереньках, пока не ухватился руками за прибрежную осоку. Дрожа и оступаясь, он начал выбираться на высокий берег. — Эге, а что у нас тут? — сказал грубый голос откуда-то сверху, и Михель-голландец подал ему руку.