Горячее сердце

— Ты мне сразу приглянулся, — сказал Михель-великан Петеру. — Есть в тебе что-то особенное. Тот не отвечал, сидел, уставившись на настенные часы на стене. Ходики не ходили, кукушка не куковала, стрелки всегда показывали одно и то же время: «слишком поздно». — Думаешь, ловко провел меня, когда подменил каменное сердце обратно на живое? Так ведь я в накладе не остался. Вот оно, твое прежнее сердце, — и Михель похлопал себя по карману, так что у Петера гулко отдалось в груди. — Если бы ты подождал еще немного, и заменять бы не пришлось. Ты даже каменное сердце заставил биться. Он подошел к стене, где в банках стояли человеческие сердца. Запустил руку в одну из банок, достал затрепетавшее сердце, поднес его к лицу и с шумом втянул носом воздух. — Эцихель Толстый. М-м, столько силы, столько первобытной страсти. К сожалению, его хватит еще ненадолго. — Михель отпустил сердце обратно в банку, и оно ухнуло на дно с истинно эцихелевской основательностью. — А вот господин начальник округа — дрянь человечишко, и сердце у него жалкое. Обменял бы обратно, да только он как раз не из таких людей, кто пожалеет о сделанном. Король танцев — легковесное сердечко, но какой сладкий, нежный аромат. Мой выбор под праздничный костюм. — И ты, Петер. Чистая, простая душа, познавшая все глубины порока. Твое сердце сразу оказалось самым ярким, самым горячим, и билось лучше всех, то ровно, как часы, то заходилось волнением, то сжималось в сладкой боли. Почему оно так мне нравится — может быть, потому, что ты удачник, рожденный в воскресенье? — А вот твое новое сердце, — и он достал его из кармана. Посмотри, не хватило всего пары дней, всего нескольких переживаний. Петер взглянул на протянутое сердце — действительно, камень слегка подрагивал, а местами облупился, как яичная скорлупа, и под тонким слоем мрамора можно было разглядеть живую плоть. Михель погладил большим пальцем красную влажную поверхность — Петера слегка замутило. — Если бы ты попал в тюрьму за убийство жены, твоего страха и горя наверняка хватило бы, чтобы оно полностью преобразилось. Правда, тогда бы тебе все же пришлось умереть, а это было бы ужасно обидно — все-таки я привязался к твоему сердцу, оно так славно греет. Петер поднялся с места и как зачарованный протянул руку к своему каменному сердцу. Пальцы слегка кольнуло, но приятно — но тут Петер получил по руке. — Но-но, не замай. Моё, сам вернул. — И Михель поспешно засунул сердце обратно в карман кожаных штанов, стиснув так, что у Петера закружилась голова. — Что же мне теперь делать? — спросил наконец Петер после долгой паузы. — Моя жена мертва. Я… думал сам наложить на себя руки, все равно моя душа погублена — скажи, разве это не так? Михель смотрел на него насмешливо, уперев руки в бока, склонив голову на одно плечо, словно говоря: нет, ну вы посмотрите, каков дурень. — Да откуда же мне-то знать, скажи на милость? — А ты разве не… это самое? Михель-великан расхохотался так, что затряслись стены: — Ну что вы, право, за темный народец? Нет, я здешний, отсюда родом, да и рогов с хвостом у меня нет. Но если хочешь знать больше, пойдем-ка со мной, нечего сидеть сложа руки, а за разговором и работа спорится. Петеру оставалось только кивнуть, хотя, по его мнению, вечер был неподходящим временем, чтобы начинать работу. Михель потащил его вверх по склону горы, в самый бурелом. Чулки и туфли плохо подходили для того, чтобы пробираться по густому лесу, но кожаных сапог, как у плотогона, у него все равно не было. Солнце садилось, начал накрапывать дождь. — Я… здесь… давно… живу, — каждое слово Михель-великан подкреплял взмахом топора. Наконец дерево скрипнуло, затрещало, накренилось в сторону подруба. Петеру до того не доводилось видеть, как он работает, и поняв, что Михель все-таки не ломает сосны прямо руками, он испытал некоторое облегчение. — Не забавно ли, что теперь меня зовут Голландцем? Я помню, как твои предки впервые пытались рубить эти сосны каменными топорами. Это я — хотя, конечно, тогда я выглядел иначе — первым показал им залежи железной руды. — Михель толкнул рукой мощный сосновый ствол, и он с грохотом и треском, напоминающим раскат грома, повалился наземь, словно по волшебству не задев ни одного из соседних деревьев. Пока Михель выбирал следующее дерево, Петер начал срубать у сосны ветки, каждый раз против воли прикидывая, сколько угля можно нажечь из такого количества отборной древесины. Когда совсем стемнело, они принялись таскать бревна вниз, к берегу. Петер уже несколько раз должен был переломать ноги, если бы Михель-великан не тащил за собой не только свою половину бревна, но и Петера, уцепившегося за вторую. От усталости тот совсем отупел и не чувствовал под собой ног. — Это твой Стеклянный Человечек любит, чтобы все было как заведено. Я не из таких. Я люблю, чтобы всего было больше! Чем дальше отгоним плоты, тем больше выручки получим, — рассуждал Михель, увязывая бревна. — Чем больше денег, тем веселее. Наконец он, кажется, решил, что ночная работа окончена, опустился на сложенный плот и жестом пригласил Петера сесть рядом с собой. Они раскурили по трубке. — Что, скажи, не нравлюсь я тебе? — спросил Михель, поворачиваясь к Петеру небритым лицом в шрамах. — Ну конечно, светлые кудри, ясные глаза, высокий чистый лоб выглядят лучше. Надо будет взять их на вооружение, мой дорогой угольщик. Последняя фраза Петеру совсем не понравилась. А что, если Михель умеет воровать у людей лица так же ловко, как и сердца? Но в этот момент тот сунул руку в карман и начал поглаживать каменное сердце, бывшее сердце Петера. Он запоздало осознал, что Михель совсем не это имеет в виду. Каждое поглаживание каменного сердца отдавалось в нем, кровь быстрее побежала по жилам, и Петер почувствовал, как постепенно возбуждается. Его пронзила дрожь желания, он судорожно вздохнул — пальцы Михеля словно прикасались к нему везде, снаружи и изнутри. Его тянуло к великану какой-то неведомой силой — раньше он счел бы это удивительным, даже противоестественным, но сейчас его охватила странная покорность и потребность выполнять всё, чего тот пожелает. Повинуясь жесту, Петер соскользнул со своего места и оказался стоящим на коленях лицом к Михелю. Лицо и шея горели, член стоял как корабельная сосна, по коже бежали мурашки, словно кто-то ласково царапал ее мозолистыми пальцами. Михель-великан расстегнул штаны и недвусмысленно указал Петеру на свой член внушительных размеров. Тот несмело сжал его рукой и провел вверх-вниз. Почувствовал ладонь Михеля на своем затылке. Даже сквозь морок желания мысль о том, чтобы взять его в рот, пугала. Но рука на затылке надавила сильнее, и Петеру ничего не осталось как подчиниться. Он крепко зажмурился и наклонился к Михелю, высовывая язык. Как ни странно, пах он смолой и хвоей да какими-то травами. Всего нескольких движений ртом хватило, чтобы пальцы, переплетающиеся с кудрями Петера, сжались, Михель содрогнулся — и Петер попытался отшатнуться, но не успел, ему в рот ударила липкая, смолистая струя сосновой живицы. Наваждение схлынуло, Петер закашлялся, вскочил, побежал полоскать рот прямо в речной воде. — Ну, раз уж ты все равно замочил ноги, — послышался невозмутимый голос Михеля, — давай-ка стронем плоты. На плоту Петер проспал остаток ночи и почти весь день, а когда открыл глаза, обнаружил, что они несутся вниз по течению с нечеловеческой скоростью. Мурр, Энц, Цабер, Сульм — притоки мелькали мимо как верстовые столбы. Петер отвлекся на минутку и обнаружил, что над головой пронесся свод моста в Гейдельберге. Настала ночь, и Петер снова уснул. Проснулся он от того, что Михель растолкал его. Но к тому времени, как Петер продрал глаза, его уже не было рядом. Вода ревела, Михель стоял на краю плота, крепко держа в руках шест. Увидев, что Петер проснулся, он ухмыльнулся и крикнул, перекрывая голосом шум течения: — Ну, теперь хватай шест и держи ухо востро! Один пропущенный поворот и мы впилимся в скалы! Плоты вышли в Рейн.