[расхождения]
Великий Незеб внимательно перечитал два отчёта снова и почесал карандашом лоб. Цифры не сходились. Нельзя было сказать, что подобное было бы большой бедой; в конце концов, Комитет Незеба занимается некоторыми делами из ведомства милиции только потому, что Великий Незеб так приказал, так что небольшие расхождения в количестве “пропавших без вести” вполне нормальны… Если бы только последние лет двадцать они не совпадали полностью. “Итак, глава Комитета работает уже долгие годы, ему причин фальсифицировать отчётность нет. А вот милиция… Милиция… Что же, посмотрим”. — Вызовите ко мне начальника милиции по Незебграду. Великий Незеб изучал посетителя, стоявшего на другом конце длинного стола, разглядывая его поверх сложенных рук. Офицерская выправка, молодость — но это быстро проходит, даже слишком быстро — и честный прямой взгляд, готовность положить жизнь за свою страну. Спокойствие, любопытство и упрямство, готовность идти до конца, какова бы ни была причина вызова. Что же, приятно было видеть, что повысил не зря, подписал не просто так приказ, поскольку получил человека примечательного и хорошего чуть ли не во всех смыслах. — Садитесь, Рустам Васикович. Рустам коротко кивнул, но остался стоять. “Стесняется”, — определил Незеб. — Как вы объясните расхождение своей отчётности с данными Комитета? — Я не согласился на их условия. Незеб едва заметно прищурился и осторожно проскользнул в память Рустама, чтобы не тратить потом на это время. — Условия? — Да. Многоуважаемый Антон Лейсович после моего назначения лично навестил меня и… Рустам говорил размеренно, не позволяя своей злости отразиться на лице, но Незеб видел её и так; чувствовал где-то с краю, когда просматривал в памяти воспоминания о нескольких визитах главы Комитета, о его предложениях и угрозах, его уверенности фанатика в своей правоте и безнаказанности, и волосы на голове шевелились от тихого и медленного понимания, что могло твориться прямо сейчас при полном неведении самого Солнцеподобного (и ещё множество эпитетов, данных любящими своего вождя хадаганцами) Незеба. Передав пару слов ментально Соколам вместе с некоторыми указаниями, что необходимо сделать немедленно, пока никто не узнал, Незеб жестом попросил Рустама замолчать. — Можете записать это как показания? В присутствии адепта. Для того, — уточнил Незеб, — чтобы вспомнить точно. — Да, Солнцеподобный. Усадив посетителя, выдав ему бумагу с пером и чернильницей, вытащив отчаянно зевающего адепта из личной охраны и оставив заверять показания и готовить бумаги для грядущего дела, Незеб тихо выскользнул из огромного кабинета и отправился вниз, где располагался Комитет. Сокола следовали за ним. Им не требовалось объяснений.[вскрытие]
Выбивать двери — дурной тон. Так его учили. Однако Незеб давно и прочно клал на многое. Потому он выбил дверь в кабинет Антона взглядом, а пока оседала пыль и хозяин с приветствием на устах поднимался из-за стола, отрываясь от бумаг, быстрым шагом приблизился и схватил главу Комитета за горло. — У тебя есть пять минут, — очень тихо сказал Незеб. — Если мне не понравится увиденное, ты сам знаешь, что тебя ждёт. Разумом Незеб чувствовал, как из других кабинетов высовываются любопытные лица; как Сокола либо уводят их, непонимающих и иногда требующих объяснений — по-разному, все по-разному, кто-то нагло, кто-то истерично, кто-то заикаясь и умолкая на полуслове… — либо вежливо просят вернуться к своим делам, и их слушаются; как что-то оживает и начинает набирать обороты, что-то неуловимое, механическое; как выше спокойно работают люди, но уже их охватывает смутное беспокойство; как внутри Антона поднимается животный слепой ужас, против которого и уверенность в правоте не поможет. — Итак? Что ты хочешь мне сказать? Голос Незеба обманчив. Он тих, доброжелателен и ласков. Легко поверить, что Великий Незеб вовсе не гневается. — Ключи… — прохрипел глава Комитета. — Верхний ящик… — Ты и так дотягиваешься. Незеб смотрел, и смотрел внимательно, как неловко шарит рукой Антон, пытаясь вытащить ключи — и как отводит глаза. Слушая кабинет, Незеб ловил отголоски ужаса, который был заперт вместе с бумагами в шкафах. Да, отчёты-то глава сам писал, своей рукой, ему-то нечего бояться было. “Что ты делал именем моим и во имя моё?..” Ключи от всех дверей, впрочем, самому Незебу не требовались. Просто потому, что открывать двери можно и без них, тем более Великому магу в собственной Башне, которую он строил сам. Потому он просто положил их в карман для собственного спокойствия. На пороге первого из тюремных «коридоров» Комитета Незеб обернулся и процедил, глядя в лицо Антону, которого держали двое Соколов: — Если я увижу там хоть одну женщину… или, не приведи боги, ребёнка… Антон судорожно сглотнул. Первые несколько камер по обе руки были пусты — Незеб чувствовал это. Он догадывался, что если откроет их, то увидит чистые и аккуратные помещения, рассчитанные максимум на троих заключённых. Но та тяжёлая стальная дверь, что он открыл, выпустила на него густой смрад. Высыхающая моча, сваленное в тепле дерьмо, гниющая плоть неизвестного происхождения. Тихое жужжание мух – видимо, копошились в фекалиях, кормились с них, множились; а потом, едва в камере появился никем не убранный труп, стали использовать и человеческую плоть. Сколько могло уже поколений безглазых личинок, белых, жирных, извивающихся и всегда голодных, вырасти на подобном корме, знать не хотелось. Как и думать о том, что труп могли вполне вспучить газы – и теперь он валялся где-нибудь, оплывший, опухший, синюшный, изъеденный всякими тварями. К стенке, прижавшись, сидел безучастный человек. Длинные спутанные космы закрывали его лицо; на зашедшего к нему в камеру высокого гостя он даже не обратил внимания. Но когда он поднял взгляд, Незеб увидел в тёмных живых глазах только ненависть. Не обращённую на него лично, но просто жгучую ненависть ко всему. Потом в них мелькнуло узнавание, а за ним — надежда. Человек протянул иссушенные тонкие руки и слабыми пальцами вцепился в одеяния Незеба. Незеб осторожно положил человеку ладонь на макушку. — Ты можешь идти? Человек затрясся и закивал, попытался встать, но ноги его не держали. Подхватив его, Незеб вышел с ним в коридор и передал Соколам. — Поднимайте всех доступных врачей. Выходной, не выходной, меня не интересует. Адепты, некроманты… — Да, Повелитель. — Повелитель, стоит поднять криминалистов? И архивы, и весь аппарат… — Да, стоит, — кивнул Незеб и повернулся к Антону. — А этот… этот понадобится мне живым. Уведите. Смотря вслед уводимому тайными ходами уже бывшему главе Комитета, Великий Незеб чувствовал лишь отвращение и сожаление, что не узнал много раньше. Что столько людей погибло из-за двух вещей: фанатизма и незнания. — Что с мёртвыми делать? — Ну… давайте пока в коридоре в ряд выкладывать. Кого можно. В хорошем состоянии поднимать наверх для опознания. И вообще, весь первый этаж отдать врачам для их работы. И… нужно это сообщить. Официально. — Поменять на чёрный всё? Незеб кивнул. Из нескольких камер уже вывели нескольких выживших и отвели наверх, а трупы уже лежали в заметном количестве, когда Незеб заметил относительно деятельный разум дальше по коридору. Открыв дверь в камеру, он слегка опешил, когда его попытались убить одними слабыми руками, а узнав, просто сползли на пол и зарыдали, закрыв руками лицо. — Ш-ш-ш, теперь всё будет иначе, — осторожно поглаживая рыдающую женщину по голове, ласково сказал Незеб. — Пойдёшь наверх? Как тебя зовут? Он мог узнать имя и так, но предпочитал спрашивать. Так было проще узнать, могут ли выжившие ещё говорить, помнят ли себя. — Н… Ни-и-ина В-в-волошина, о Великий Незеб… — Вставай. Держись за меня, я провожу тебя. Там тебя вылечат. Однако к одному из мертвецов Нина кинулась с нечленораздельными воплями. Пришлось насильно погружать в транс и нести на руках. Поднимаясь по лестнице, Незеб услышал голос одного из Соколов: — Ну, минус одно тело на опознание. Немного одурев от атмосферы горькой надежды, боли, отчаяния и ненависти, раздав несколько распоряжений насчёт списков опознанных и подготовки погребения, Великий Незеб заглянул в небольшую комнату, куда, как ему сказали, определили Волошину, “наименее пострадавшую, видимо, Повелитель”. Волошина спала, а рядом с ней сидела очень похожая внешне девушка с покрытой шалью головой. Увидев Великого Незеба, она собралась было встать, но он покачал головой. — Как она? — Сказали, оправится, скорее всего… Она правда опознала там моего мужа? Незеб кивнул. — Я так надеялась, что он всё-таки жив… — Девушка закрыла лицо руками. — Пусть мы расстались, пусть мне пришлось после его исчезновения... — Леська, ты? — удивлённо спросили из-за спины. — Великий Незеб, там наши просили передать, что Аделю вчетвером держат, и то она вырывается, чтобы убить гада. — Снотворное? — Ищут. Но она буквально обезумела. Там ведь нашли её племянников. Кузена её мужа. Кого-то из соседей. И у всех так… Из тех, кого уже опознали. Незеб молча кивнул и вышел, чтобы решить вопрос с размещением главы Комитета, пока его не растерзали. А за спиной девушка, уткнувшись в Сокола, рыдала и причитала, что как теперь ей растить без отца, без матери…[помощь]
Он не мог смотреть в глаза людям. Когда-то он поклялся самому себе, что постарается быть справедливым, однако его слово было нарушено. Пусть то была не его вина, но стыд сжигал Незеба изнутри. И потому он смотрел поверх людей. Вслушивался в них. Сопереживал. А испив из самых отчаявшихся боль до самого дна, отправился обратно вниз, смотреть на последствия своего доверия. “Он ведь наверняка начал не сразу так делать… Он был моложе Геннадия. Но двадцать лет. Двадцать лет идеального сходства. И почему я ничего не заподозрил?..” Пропустив мимо ребят с закрытыми носилками, на которых выносили в этот раз живого, Незеб вновь вошёл в тюремный коридор, где дышать становилось тяжело. — Несколько детских трупов, — доложил один из офицеров. — Несколько подростков. Все обглоданы, скорее всего, после смерти соседями по камерам. Ещё вытащили умершую родами… я их всех наверх отправил, чтобы сменились, потому что… ну, молодые ещё. Всё верно, Повелитель? — Им стало дурно от вида или что? Перед глазами плыли чьи-то воспоминания: вспоротый от пупка до входа во влагалище живот и копошащиеся по краям единичные личинки, засохшая кровь, синюшная пуповина, соединяющая опухший младенческий труп с мёртвой матерью… И всё это расплывалось, потому выглядело несколько недостоверно. Однако Незеб верил, что нечто подобное из камер и вытащили. — Они порывались пойти и отомстить всему Комитету. Сейчас с комитетчиками следователи разговор ведут, в присутствии наших адептов. Из тех, кто не занят с реабилитацией и оказанием помощи. Всё записывается. И… — И? — Были случаи, когда единственная помощь, которую мы могли оказать, была ударом милосердия. Таких мы после фиксации окончательной смерти поднимаем сразу наверх, чтобы опознали. Как там? — Погано. Они помолчали. — Как тут могли очутиться беременные? Да и дети тоже… — задумчиво произнёс Незеб. — Изнасилования. Может, секс с соседями по камере, чтобы хоть как-то забыться. Как вариант, забирали ещё до того, как женщина сама узнавала о своей беременности. А дети могли быть просто тёзками. Не могли же они быть настолько без… “Да почему не могли-то? Ещё как могли. Особенно когда бояться нечего, всё схвачено, никто ничего не подозревает. Мало ли людей пропадает без вести? Тем более в столице, где столько народу…”[милосердие]
В этой камере чужие разумы едва чувствовались, однако после стольких открытых дверей это ничего не значило. При полном коридоре смрада от умерших. При выкладываемых посередине в бесконечный ряд мертвецах — одни были так стары, что казалось чудом, когда с них не сваливалась гнилая плоть; другие походили на жертв пожаров — обугленные, в волдырях, где давно уже копошились ненасытные личинки; третьи, ещё свежие на вид, имели множество гематом — и это считалось счастьем, поскольку другим так не везло; трупы с дырявящими грудную клетку рёбрами, в окружении спёкшейся крови, гноя и насекомых, трупы с неестественно вывернутыми руками, которые болтались как тряпичные, трупы в порезах и следах от бичей, трупы с обглоданными лицами, трупы с распоротыми животами — а рядом валялись разлагающиеся кишки… И это всё были условно хорошо, поскольку спустившиеся на этаж ниже Сокола вернулись очень быстро — и отказались говорить, что они видели. Незеб на всякий случай задержал дыхание, открывая дверь. Внутри было тихо. Сидевший на нарах человек ни на что не реагировал. В дальнем углу лежало всего одно тело, настолько уже поеденное червями, что можно было не обращать внимания. Незеб коснулся щеки человека и отыскал слабый отголосок поломанной личности. “Здравствуй. Прости, что так долго…” “Солнцеподобный… это действительно вы? Правда вы?” Незеб кивнул, забыв, что собеседник его не увидит. Скорее всего не увидит, поскольку предпочёл отрешиться от всего, чем терпеть ежедневные муки. “Я не могу больше. Вы можете дать мне покой?” “Могу. Я дам тебе то, что ты просишь. Как тебя зовут?” Запоминая всё, что умирающее сознание хотело поведать — с запинками, заикаясь, назвав себя и уйдя в воспоминания о кошмаре, — Незеб осторожно вытащил из широкого рукава мизерикордию. Проверил лезвие и нанёс удар в сердце. Зафиксировал окончательную смерть, после чего ментально ещё раз проверил помещение. Застыл. Поднял взгляд на верхнюю полку и очень, очень осторожно снял оттуда женщину. “Месяц седьмой…” — отстранённо заметил он про себя, поняв, что несчастная была беременна. Едва прощупывающийся пульс, бледное эхо разума — это исцелимо, в данном случае ещё можно побороться за сознание — и что-то уже мёртвое внутри, отравляющее кровь. И не узнать, можно было бы спасти и дитя тоже. Держа женщину на руках, матеря и моля всех богов, поддерживая гаснущую жизнь, Незеб вновь стремительными шагами поднимался наверх. И народ расступался перед ним. У него не было никаких сил смотреть глазами. Он смотрел на тысячеликое горе, запечатлённое на исказившихся лицах, но видел лишь бесконечный поток боли. Осторожно положив беременную на стол, Незеб механически попытался прощупать пульс на запястье — слабый-слабый, но всё ещё имевшийся. Подняв невидящие глаза на подошедшего ученика — почувствовал ведь из своей Башни, специалист по лечению, пришёл — и кое-как отстранившись от бездны отчаяния, которая звалась мужем несчастной, Незеб прохрипел: — Хотя бы мать спаси. Ученик быстро кивнул и, кивнув кому-то рядом, чтобы несли в ближайшую свободную комнату, немедленно занялся делом. Незеб не знал, ощущал ли тот, как отслаивающаяся плацента и умерший плод, гния внутри без возможности покинуть мать, отравляют женщину. Но уловив отголоски приказов достать немедленно либо хирургические инструменты, либо хотя бы простерилизовать кинжал и бегом тащить медицинские нити для зашивания, немного успокоился и, удержав обезумевшего мужа за плечо, усадил его ждать под присмотром кого-то. И погрузился в толпу своего народа. В толпу, где нашлось место для всех: для надеющихся увидеть хотя бы живыми своих давно потерянных детей; для оплакивающих мертвецов и утешающих их, пусть даже сердца сводит от боли; для ждущих — просто ждущих, с застывшими лицами и горящими глазами, готовых пойти на улицу и сказать собравшимся там, под чёрными траурными флагами, кого ещё опознали; для усталых врачей, которые работали вместе с медиками Соколов без отдыха, поскольку сделать нужно было так много, а рук и времени было так мало; для адептов, занятых помощью совсем уж отчаявшимся — и тем, кого ещё можно было спасти из вытащенных из застенков; для некромантов, равно лечащих и проводящих опознание; для измученных архивистов, каждый со стопкой дел, в которых приходится искать живых и мёртвых; для уводимых пока ещё свободных сотрудников Комитета, с которыми будут долго разговаривать — и мало кто из виновных уйдёт на своих ногах и живым. “Есть ли хоть одна семья, что не утратила кого-то? — думал Незеб, медленно поворачивая отяжелевшую от горя голову. — Разве что своя…” Он смотрел на подошедшую женщину, что нервно кусала губы и сжимала узкую ладонь на плече ребёнка, и медленно припоминал, кто она такая. Две длинные чёрные косы почти до пола, слегка раскосые глаза, смуглость… Незеб мог бы даже назвать племя Хада, к которому восходят предки этой женщины, но это не было нужно. Он слегка нахмурился, и женщина коротко и торопливо произнесла: — Мы в разводе. Повелитель… прости… те, там… там не было… моего старшего?.. Незеб почти физически чувствовал её ненависть к бывшему мужу — этому чудовищу, так и не понявшему, во что он превратил Комитет своим руководством — и боль. Прикрыв глаза и заставив себя вспомнить все изуродованные тела, что он вместе с Соколами поднимал из подвалов и вытаскивал из камер, Незеб покачал головой. — Пока не было. Батуль-хатун, уверена ли ты в этом? Что твой старший сын будет там? — Да, — сказала женщина, а глаза её загорелись ненавистью. — Наш… мой сын был слишком своенравен, по мнению моего мужа. Хотя мальчик просто имел своё мнение… И… однажды его забрали. После развода, а это было чуть меньше двух лет назад. Незеб медленно кивнул, принимая к сведению. “Даже свою семью не пощадил, ублюдок. Ему дорого это обойдётся”. — Пусть эта тварь, бывшая моим мужем, умирает медленно, — сверкнув глазами, резко произнесла женщина. — Пусть он страдает, как весь народ хадаганский! Повелитель… — Я обещаю, что его агония будет долгой, — улыбнулся уголком рта Незеб. — Не беспокойся об этом. Сердце моё не знает жалости, когда мой народ страдает без вины. Идя вдоль цепочки мертвецов, Незеб не искал следы сознания. Он мимолётно отмечал полное отсутствие жизни в человеческих телах и двигался дальше, к дальним камерам, где уже почти не находили живых, а потому просто выволакивали трупы и клали бесконечным рядом. Пусто… пусто… пусто… пусто… что-то есть? Он опустился на колени у одного из тел, склонился и прислушался. Магией смерти, магией крови, магией разума — и просто слухом. Не надеясь на настоящее чудо. Но чудо было. Человек едва дышал, едва ли оставался в своём уме, но был жив. Всё ещё жив. — Немедленно реаниматора сюда, живо! Он держал тихо гаснущую жизнь, держал с помощью всех своих ограниченных в этой области знаний, держал всем своим могуществом Великого Мага; и бегущего с верхних этажей он почуял быстрее, чем услышал или увидел — бегущий человек, с руками по локоть в крови, в форме врача, едва-едва завершивший операцию и первым побежавший по приказу, чтобы не тревожить остальных, работавших воистину на износ. Реаниматор ничего не стал говорить — просто упал на колени рядом и занялся своей работой. — Это чудо, — шептал врач под маской, — это настоящее чудо, что он всё ещё жив. И что вы спасли его, Великий Незеб.[тьма]
С Антона снимают повязку, но в комнате царит мрак. После кто-то у стены зажигает лампу, что даёт тёплый жёлтый свет. Но его слишком мало. — Что же с тобой делать… — сокрушается кто-то напротив. Ещё кто-то на столе при свете лампы неспешно раскладывает инструмент. — Приказали оставить тебя живым. Мы ведь не можем ослушаться приказа, верно? — Ну, приказ гласит, что он должен оставаться живым, — откликнулся человек у стола, рассматривая молоток. — А состояние, думаю, не так важно. Антону хочется сказать, что они не имеют права, но вместо слов он может только выдавить слабый сип. Он дёргает руками, но связаны они крепко. За спиной. И ноги тоже привязаны к стулу. Одну руку ему вытаскивают и приматывают верёвкой к подлокотнику. Расправляют аккуратно пальцы. И резко бьют по ним молотком. Антон запрокидывает голову от боли и беззвучно кричит. Ему кажется, что он чувствует всё, что сейчас творится в пальцах: как ищут трещинами косточки фаланг, как от них откалываются острые-преострые кусочки, что сразу вонзаются в перебиваемые сухожилия; как проламываются ногти, и края пластины впиваются в ложе, что так чувствительно, так богато нервными окончаниями, что сил терпеть не остаётся очень быстро; но он всё ещё чувствует, когда под остатки ногтей загоняют ржавые иглы и водят туда-сюда, как тупыми ножницами рядом кромсают кожу; как в каждый сустав за пару ударов вгоняется гвоздь. Ему кажется благом, что боль бьёт его с такой силой, что больше он не чувствует ничего; но его висков касается пара прохладных рук, и боль возвращается. А за спиной женский голос шипит: — Ты убил моего племянника. Он чувствует, как тонкими полосами с его ног снимают кожу; как распарывают её острые лезвия, как крючьями подцепляют, а потом снимают одним резким рывком; чувствует, как струится горячая кровь. От чужого дыхания мышцы непроизвольно сокращаются — а потом ноги посыпают пылью и щёлоком, и эта боль кажется ужасом пострашнее; Антон почти видит, как медленно растворяются по одному мышечные волокна, как обуглившимися лохмотьями они осыпаются, а мучитель всё продолжает и продолжает присыпать открытые раны; даже если всё лишь видится, игра воображения, голос, тяжёлый, пустой, остаётся: — Ты убил моего шурина. Когда ему раздвигают ноги, он в ужасе мотает головой и хочет вырваться; но вязали его на совесть, да и держат крепко; двое стоят и в задумчивости смотрят, пока третий аккуратно подрезает мышцы ног и посыпает солью, а четвёртая держит в сознании и не даёт забыться в океане боли. — Думаешь, стоит достать свечи и начать прижигать? — говорит один из стоящих. — Знаешь, медленно так, по капле раскалённым воском… на ногти — то есть на то, что от них осталось, да ещё и потом сунуть в пламя свечи, чтобы оставшееся мясо начало сначала потихоньку запекаться, бурлить, исходить соком; а после оно начало бы гореть, обугливаться до черноты, а кожа бы пошла тогда пузырями, которые можно было бы лопать теми же иголками… — Или, — подхватывает второй, — всё же стоило принести личинок и червей. Сначала бы они просто копошились там, куда бы их поместили; потом кто-то бы стал есть наверняка подгнивающую уже плоть, нажираться гноем и ползти всё дальше и дальше; черви бы неутомимо буравили ещё живое тело, путешествуя по нему, а по дырам бы хлестала кровь. А после бы от разложения его наполнили бы пузыри газа. Вонь стала бы нестерпимой, но уж ощущать во всём великолепии мы его заставили бы. И как копошатся в нём живые твари, как вылупляются окуклившиеся и мечутся в поисках выхода; как вновь и вновь в него откладывают яйца, а из них выводятся всё новые личинки, голодные, ищущие себе места… — А ещё, — змеиным шёпотом продолжает женщина, — всегда есть простая дыба. На этом разговор замирает ненадолго. — Всегда приятно слышать, — заговаривает женщина, словно в трансе, — как от боли кричит кто-то другой; как растягивается до предела его позвоночник. Руки. Ноги. Наблюдать, как начинают постепенно рваться мышцы и сухожилия; как рвётся перетянутая кожа, а из-под неё, кажется, уже хлещет кровь… Не помню. Может, мне и кажется, что так должно при этом быть. — Или ещё можно подцепить за ребро крюком, — бормочет третий, закончив осыпать открытые раны солью, — и подвесить под потолком. И ждать, долго ждать, когда уже пойдёт сепсис, а мухи отыщут свою добычу. Или до того перебить руки-ноги — так, чтобы кости торчали, а крови было бы совсем немного, а то и вовсе отрубить их и прижигать по-живому. А ещё можно как в старину: взрезать сухожилья да набить шерсти туда. И ждать… Кто-то заходит (тьму рассекает ненадолго жёлтая полоса света) и негромко спрашивает: — Живой? — Да, Повелитель. И тут Антону становится действительно страшно. Он смотрит, как Великий Незеб в огонь лампы погружает металлический прут и, слегка поворачивая его, тем же негромким голосом говорит: — Я только что достал его сына. Молчание. Прут медленно алеет, и Антон вспоминает все истории о Солнцеподобном и огне: и что может он идти через самый яростный огонь, который ничем ему не вредит, и голыми руками черпать текучее железо… — С самых нижних этажей. — Голос Незеба начинает дрожать, и Солнцеподобный умолкает, пока не возьмёт себя в руки. — Там… ещё хуже? — осторожно спрашивает кто-то. — Хуже, чем те несчастные женщины, которых насиловали на поздних сроках беременности и бичевали? Хуже детей, распятых на взрослых вместо крестов? — Представь, — тихо в никуда говорит Великий, — что ты заходишь в камеру, а там на цепях у стены висит человек… А потом ты вдруг понимаешь, что это не совсем человек. Что скелет — да, человеческий; но остальное уже давно поглотила собой грибница, что под оставшейся кожей давно не мышцы, но множество гиф, а вспученные участки прячут под собой… грибы. А ещё страшнее, когда ты понимаешь — поглощено ещё не всё. И что этот человек ещё вполне может оказаться живым. А потом ты чувствуешь его разум. Становится совсем тихо. — Или когда ты заходишь в камеру по соседству… и там тоже на цепях висит человек, только вот в него вживили, судя по всему, комья земли с семенами, и теперь через его кожу вырывается наружу трава… или под кожей прекрасно различимы вытянувшиеся корни уже мёртвого дерева, которое едва смогло пробить себе дорогу через всё тело; и по веткам ходят себе муравьи, что-то носят, строят себе улей на костях… И ты радуешься, что он мёртв. Потому что рядом на полу человек, которого заживо жрут крысы из поставленных клеток, а кричать он не может, потому что ему наверняка перед этим повредили голосовые связки. А когда ты осторожно заходишь… дальше… Прут в руке Великого Незеба уже белый. Он в задумчивости смотрит на него и подходит ближе. Остальные расступаются, пропуская Великого. — Отпускай, — велит он. — Он перестанет чувствовать, Повелитель… — Не перестанет. Я сам его подержу. Антон чувствует боль: и дикую резь, и жар от ожогов, и уколы, и глухое нудение где-то внутри; но когда раскалённым добела прутом его медленно просверливают насквозь — он почти видит, как вспыхивает сухой бумагой кожа, как она превращается в чёрные лёгкие лохмотья пепла, как обугливаются мышцы и закипают кровь и тканевая жидкость, — боль отходит, оставив его во власти бесподобных ощущений от поджарки заживо. Но смерть не снисходит к нему, не укрывает своим плащом, и страх превращается в ужас, едва Антон домысливает свою бесконечную агонию. Солнцеподобный без особых усилий переламывает прут, оставив часть внутри Антона. — Ничего, проживёшь. Пока я не скажу обратного. Пойду я, работы много с выжившими. А вы развлекайтесь, но в меру. Он должен попасть на свои похороны живым. — А кричать не будет? — уточняет кто-то. — Или можно спокойно язык вырезать? Ну и по мелочи там. — Можно. И руки с ногами тоже отрубить. А потом я вернусь.[покой]
Похороны всех жертв террора, развёрнутого вопреки воле Великого Незеба и без его ведома, длились несколько дней. Над каждой могилой, куда опускался закрытый гроб, сам Великий Незеб, бросая горсть земли, говорил несколько слов на неизвестном никому из присутствующих языке. Если бы кто-нибудь из присутствующих не был поглощён горем, но вслушивался и запоминал, то обратил бы внимание, что Незеб произносит всегда одно и то же. Если бы присутствовал кто-то из его учеников, знающих староэльфийский, то он бы не нуждался в переводе, поскольку бы понял и так. “Моя вина”. Над одной из могил Великий Незеб стоял долго. Его лицо уже ничего не выражало, но в прикрытых его глазах горело злорадное, мстительное удовлетворение, пока туда спускали гроб. На дне могилы, скрытый невидимостью, с вырезанным языком, всё ещё живой, лежал виновный и умирал от ужаса и боли. В гробу же покоился его старший сын.