Он был католическим священником

Он смотрел на стену большой залы пустого собора. Свет, проскальзывающий сквозь сито витража разноцветными пятнами, плясал на апсиде, бегал по изображениям святых. Здесь, посреди широкого прохода между простых деревянных лавок, воспоминания о детстве накатили на него тошнотворным комком в сухой гортани. Здесь он провел первые двадцать лет жизни: отец-кардинал бросил его на попечение бедной матери — кухарки приюта при этом монастыре. Здесь он похоронил ее, давя в себе злые слезы. Здесь он встретил Рей. Их пути пересеклись за полгода до его отъезда. Прилежный послушник, он подметал двор перед большой каменной аркой у главного входа в крепость монастыря, когда смотрительница приюта провела мимо выводок новеньких, недавно выловленных из трущоб всей округи детей. Лицо каждого из них светилось любопытством и надеждой, но только одно запало ему в душу, в самую сердцевину холодного, уже тогда выпестованного самоконтролем и одиночеством нутра. В моменты тяжелых, мрачных раздумий оно и поныне вставало у него перед глазами: маленький курносый, в окружении россыпи отчетливо проступающих веснушек нос пятилетней девочки с прямым сверкающим взглядом и ямочками на пухлых щеках. И тогда ему становилось легче. Но не теперь. Никогда больше не станет легче. Ему предстояло обвенчать ее. Настоятель монастыря попросил его с каким-то особенным теплом: он был рад, что очередное дитя встает на ноги, пускай даже и не в под крылом у церкви. Ему должно было быть в радость, ведь он — все знали! — проявлял к ней привязанность в юности. Ей должно было быть в радость, ведь он епископ, а значит, это большая честь. Ее жених до недавнего времени не был знаком Хаксу, он никогда не видел его среди прихожан. Должно быть, протестант. Его звали Бен: черные волосы отливали в каштановый, глаза, как заброшенные колодцы, поросшие вьюном; родовитый и богатый, высокий и сильный — он казался Хаксу самим дьяволом во плоти. И собирался забрать ее навсегда. Выслушав просьбу и сохранив обычное для себя бесстрастное выражение на лице и выдавив сухой кивок, он сменил тему. Хаксу хотелось проткнуть себе ладони насквозь, но ногти были слишком короткими, поэтому они — он знал точно — оставили только восемь маленьких ранок на бледной коже.

***

Все должно было случиться завтра. Хакс бродил по территории монастыря, сложив руки за спиной и ни на чем особенно не заостряя внимание. Дожидаясь вечера, он одновременно оттягивал время до его наступления. В этом, как и во всем том, в чем он всегда находил успокоение, была своя прелесть. Он радовался назначению на руководство родным диоцезом, как голодный ребенок, которому вручили горсть сладостей, а теперь все, что он хотел, — ощутить боль. Боль была такой родной, такой уютной, как руки матери на загривке, она укрывала от переживаний и мыслей, щекочущих череп изнутри, изнуряющих до апатии. Особенно, если эти мысли были греховными. Он начал почти сразу после того, как уехал отсюда, но точно не помнил из-за чего. И чем старше становился, чем больше развивалась его карьера, тем дальше заходили эксперименты. Рукава дзимарры надежно скрывали следы, если он особенно сильно расходился. Никто никогда не узнал бы о его увлечении — только она, если бы спросила. Но она не спросила бы никогда.

***

Он наблюдал за Рей вот уже месяц, пока гостил в монастыре. Она была послушницей и давно выросла, растеряв пухлость в вытянувшемся стройном теле, но сохранив свои озорные ямочки на щеках. Ему страшно хотелось коснуться их подушечками больших пальцев, но он больше не мог позволить себе такой вольности. Она забыла его: низко опускала голову всякий раз, когда случайно проходила мимо, сбивчивым шепотом приветствуя, если он заставал ее за книгой в часы послеобеденного отдыха на усыпанной листьями террасе. Забыла, как он показывал ей окрестности, усадив на костлявые плечи. Забыла, как они ели кислые яблоки в саду около ручья. Забыла, как плакала крупными прозрачными слезами, растирая раскрасневшееся личико кулаком, когда ему приходилось уезжать. Забыла свои письма, аккуратно выведенные неустановившимся детским почерком, пропитанные ароматами цветов, которые непременно вкладывала в каждый конверт. Она выросла совершенно обычной девушкой, которую интересовал мир за стенами монастыря, предстоящая свадьба и собственная жизнь. Выросла так быстро, что он толком не уследил — как, бывая в этих местах всего несколько раз в году, чтобы навестить могилу матери. Но даже если бы находился рядом, он все равно не мог бы ничего с этим поделать.

***

Солнце смятым желтком стекало за горизонт, преломляясь в редких перистых облаках на самой грани между землей и небом. Он стоял на коленях перед распятием в своей комнате и держал в руках полустертые четки, подаренные самим Папой. Чувствуя болезненное возбуждение, Хакс пытался тихо читать молитву и раствориться в ее мерном ритме, но получалось с трудом. Исповедь в монастыре проходила каждый вечер. После монахов и служителей церкви любой из жителей округи мог дождаться своей очереди. И поскольку сейчас он был старшим по сану, обязанность отпускать грехи временно легла на него. Лучше бы он отказался, ведь по правилам это не было обязательно. Потому что зашла она. Решетка была плотной, должно быть, Рей не догадывалась, с кем говорит. Его дыхание застряло в горле с первыми звуками ее голоса. — Здравствуйте, святой отец, мне двадцать лет, и завтра я выхожу замуж. — Она нервничала, это отчетливо сквозило в каждой произнесенной гласной. — Здравствуй, дитя. Если она узнала его, то не подала виду. — Простите меня, святой отец, я согрешила. — Она остановилась, наверное, от смущения, а его сердце упало вниз. Он слушал тысячи исповедей до этой, хранил в памяти самые глупые, самые чудовищные рассказы: об изменах, предательствах, однажды даже об убийстве. Но он ничего не хотел знать о Рей. — Мой жених, мы… Мы не сохранили целомудрие до брака. Это случилось четыре месяца назад. — Она шумно вздохнула. — Он не заставлял меня, я виновата сама. Но теперь я жду ребенка, и мы поженимся. Она что-то говорила, он что-то отвечал. Наложенная епитимия была легкой: всего десять молитв. Автоматически, привычно он дослушал тех, кто был в очереди за ней, и широким целеустремленным шагом направился — нет, сбежал! — к себе, надеясь, что просторные одежды надежно скрыли его возбуждение. Он не мог осознать до конца — что его так шокировало? Почему он испытал гнев, сожаление, стыд, острый приступ похоти, узлом сворачивающийся в животе? И вот он стоял на коленях, читал молитву, но не слышал сам себя. Его воображение рисовало картину, как она перебирала мягкие черные мужские кудри между пальцами, как чужой язык скользил между ее тонких растрескавшихся губ. Представил, как она тихо стонала от удовольствия, почти так же, как когда была ребенком, а он впервые привез ей клубничный леденец. Дрожь ее тела от прикосновения крупной пятерни к скользкому от смазки клитору, твердый сосок во рту, запах молодого женского тела у ключиц, ощущение нежности кожи внутренней стороны бедра, ниточка слюны, тянущаяся от крупной головки до ее подбородка — это все могло бы быть его, но все, что у него было сейчас, — это старые четки полубезумного старика и искусно расшитая митра, оттеняющая его рыжие волосы. Он ни разу не касался себя с момента получения первого сана, а сейчас был почти готов нарушить свое обещание. Но сделав это однажды, он не смог бы остановиться никогда. Спустив брюки и белье до колен, Хакс затуманенным взглядом уставился вниз. Смогла бы она заглотить его полностью? Как бы давилась, как бы раскраснелось ее лицо? Наверняка, слезы катились бы по щекам, растворяясь в слюне и смазке, а кашель клокотал в глотке, принося ему еще больше удовольствия. Совладав с собой, он потянулся к прикроватной тумбочке. Сначала его взгляд упал на искривившуюся догорающую свечу. От ощущения обжигающего воска на стволе члена он шумно выдохнул сквозь зубы. Это было больно, но не так, как нужно: сладко, многообещающе. Несколько капель застыли на крупной выделяющейся вене и медных завитках. Как бы было чудесно, если бы это сделала она, заглядывая прямо в широкие зрачки его светлых глаз. Нужно было что-то большее: порезать бедра, живот, предплечья или… Швейный набор нашелся в верхнем ящике. Сжимая иглу двумя пальцами и прокаливая ее над пламенем, он не смог отказать себе в удовольствии слегка обжечься. Это было почти так же страшно, как застрелиться. Первый раз боль была терпимой: игла прошла через аккуратно приподнятую крайнюю плоть. После, не давая себе передышки, он проколол глубже, задев ствол. Черные пятна заплясали перед глазами, шелест листвы за окном стал совсем далеким — был только холодный пол, на который он упал, кровь и молитва, льющаяся из легких бессвязным шепотом.

***

Собранный и подтянутый, как и всегда, он подошел к дверям церкви, чтобы исполнить свое обещание. Они оба уже были здесь: рядом с высоким женихом она смотрелась особенно хрупкой в своем ослепительно белом подвенечном платье. Ему хотелось отговорить ее, но он не мог: вспыхнувший в груди порыв разбился о его собственное здравомыслие. — Рей, послушай, я... — Я знаю, Ваше Превосходительство.