Разных взглядов

Будучи ещё единственным ребёнком, она подолгу сидела на широких скользких подушках, неловко подвернув под себя тощие ноги, и скучающе слушала, как нелепое чучело, фестивальный дракон с тремя головами, бормочет ей то раскатистым, как далёкий гром, отцовским басом, то обманчиво ласковым материнским шипением змеиной кожи по натянутому шелку, а порой жеманным дядиным ворчанием. «Запомни, Джун, оружие послужит тебе ровно так, как ты о нём позаботишься», - грохочет одна из голов, у которой взгляд всегда сквозь неё, а милое и уютное «Джун» превращается в мощный удар по толстостенному бронзовому колоколу. «По сути, это всё, что ты должна беречь и ценить», - вторая голова может говорить медово сладко, обращать самые гнилые слова в засахаренные финики, если того пожелает, но вот слово «любить» у неё не выходит совсем, она давится им, как вишнёвой косточкой и не может ни выплюнуть, ни сглотнуть. «А всё остальное – пыль на ветру, не более», - заканчивает последняя немного шепеляво, как если бы она обожгла язык о любимый дядюшкин женьшень улун, от её голоса у Джун во рту тоже саднит. - Я понимаю, - мелко и часто кивает маленькая Джун в ответ, на самом деле совсем не понимая, зачем это злое чучело изо дня в день повторяет ей одно и тоже раз за разом. Много лет спустя Джун Тао, уже не единственная и далеко не маленькая, останавливает цепкий взгляд на застывшей фигуре Ли Пайлона, вырванной из сумрака её комнаты рыжим светом огня, и с горькой досадой ощутимо прикусывает внутреннюю сторону щеки. «Вот теперь тебе, идиотка, ясно, к чему всё это было?». Джун не уверена, когда именно весь её лощёный мирок, в котором она была циничнее столетнего старика, ядовитее тайпана, а вместо сердца за рёбрами носила чёрный обсидиан с острыми краями, дал трещину – когда Ли Пайлон избавился от всех её печатей и заговоров, как от репейника, приставшего к рукаву, или раньше, когда праздными одинокими вечерами во дворце, она запирала дверь, вставала перед ним на цыпочки, аккуратно приподнимала пергамент и подолгу вглядывалась в его глаза, мутно-серые, с грязной поволокой, как у протухшей рыбы. Впрочем, теперь это не играло роли, не меняло того факта, что одного мощного порыва ветра хватило, чтобы все те свойства истинного Тао, которыми она обвесилась, как драгоценностями, пожухли, осыпались листвой, истлели, сгнили в лужах. Теперь, когда эта новая Джун обращается своими, почему-то всегда туманно печальными, глазами к сияющим разумом глазам нового Ли Пайлона, двум чёрным, атласно блестящим таитянским жемчужинам, она ощущает, как от смятения тот самый обсидиан, заменивший ей сердце, ухает вниз, взлетает к горлу, дробит кости, рвёт жилы, приглушает голос до шепота, сотрясает мелкой дрожью худые колени и руки. В страхе перед этими чувствами она надолго отводит от Ли Пайлона взгляд, избегает его, как чумного, бежит и прячется, жмурится, смотрит в пол, словно она и не была никогда Тао, словно это не она кичилась надменной уверенностью в себе и брате, не она наигранно спокойно готова была подарить Пайлону свободу от себя и своих наивных желаний, не она малодушно радовалась, когда он, словно выращенный в неволе зверь, не знающий о жизни ничего, кроме хозяйских рук и угощения за пару верно выполненных команд, отказался её покидать. Позже, месяц спустя, её отпускает, немного гневно и немного с вызовом она снова вцепляется в него взглядом, а там – серая и тонкая, как пергамент кожа, где-то треснувшая, где-то сморщившаяся, склизкая, словно жабья, там разошедшиеся швы, за ними – бело-серое мясо, где-то влажное от гноя, где-то сухое, с вывороченными трубочками пустых вен. Перед глазами, как из дыма, выплывает фестивальный дракон, он скалится, рычит и говорит тремя голосами одновременно, смешивая их в жуткий шум. Его лица сливаются в одно, уродливую маску, страшнее демона, а четырёхлетняя Джун Тао лениво щурится: «Да, да, я поняла. Заботься о своём оружии». Она резко отрывает сжатые в кулаки ладони от подлокотников кресла и встаёт, не замечая, как Пайлон чуть вздрогнул от её порывистого движения и немного напрягся, но зато вполне ощущая колкий взгляд, следующий за ней до прикроватной тумбочки. Такое пристальное внимание тут же отдаётся покалыванием между сведённых лопаток и слабостью в коленях, Джун это не нравится, но она терпит, выуживая из ящика коробок каминных спичек. В её комнате полным-полно свечей и жаровен, но обычно Джун предпочитает зажечь одну-две и остановиться, иначе всё вокруг – сплошной и немного вульгарный ворох алых подушек, карминовых покрывал, багровых балдахинов и гардин – вспыхивает, как пожарище. Она ненавидит красный цвет: от него болит голова и пульсируют, готовые лопнуть, глазные яблоки, но Джун уже очень давно привыкла к тому, что в этом доме никогда не будет так, как хочется ей. По крайней мере, до тех пор, пока все три головы чудовища, сторожевого пса, крепко сидят на шеях. Она медленно обходит просторную комнату, задерживаясь у каждого фитиля чуть дольше, чем необходимо, как если бы совершала ритуал, призванный избавить её от смятения, но действующий обратным образом. Джун мрачно всматривается в новорожденное пламя, но ничего не замечает: колючие чёрные глаза того, кто каменным идолом стережёт вход в это капище, делают так, что вместо огня свечи она видит огонь ярости на дне его зрачков. Скоро тут всё обязательно вспыхнет, раскалится жерлом готового извергнуться вулкана, а воздух застынет, как студень, но Джун, ощущающая себя виноватой за все горести мира, готова терпеть и дальше, сейчас ей нужно как можно больше света. Бросив огарки спичек на низкий столик, она случайно растирает их рукой, оставляя на бледной коже чёрную полосу от линии жизни вдоль самой яркой вены на тыльной стороне запястья, но ничего не замечает, как в бреду от того сладкого дыма, что часто струится змеями из любимой трубки её матери, или как по скользкой рее, шагая к ореховому комоду под так и не оставившим её хотя бы не секунду взглядом Ли Пайлона. В реальности он немного удивлён и немного заинтригован, но для Джун – это тридцать четыре иглы, медленно вгоняемые ей между позвонков, и когда он доходит от шеи до поясницы, она почти ссыпается на ковёр осколками тонкого фарфора. Из комода Тао извлекает стальную коробочку, позвякивающую чем-то внутри. Всё ещё стоя к нему спиной, Джун впивается в неё, как в последнюю надежду и, стараясь придать голосу жесткой властности, что так хорошо выходила прежде, обращается к нему: - Возьми табурет и поставь в центре комнаты, - лёгкие судорожно сокращаются, иглы входят глубже, почти по ушко, - разденься… полностью, - руки она напрягла так, что те побелели, но дрожать от этого не перестали, только заныли в запястьях, - и сядь. Две секунды молчания. Оказывается, иглы, загнанные уже во всю длину, были калёными. В пламени ли его ненависти или в огне иного толка? Три секунды молчания. - Слушаюсь, госпожа. Если её голос – металл, то только дребезжание инструментов о стенки стальной коробочки. Джун Тао вздыхает тяжело, как поверженная и обреченная, потому, что так оно и есть. *** Утвердительно покивав головой и немного поелозив на месте, чтобы размять затёкшие ноги, она слушает дальше. «Не доверяй своё оружие ни самому верному слуге, ни кровному брату», - перекатываются нити грозы по жирным бокам гравиевых туч. «Ты, милая, на самом деле, можешь доверять только себе», - по рукам и подбородку течёт сок переспелой хурмы, по воздуху струится лёгкий курительный дымок. «Иные же неизбежно тебя предадут», - густой пар оседает горячими каплями, гладко скользящими по покатым бокам пиалы. - Даже вы? – спрашивает четырёхлетняя Джун, не скрывая страха, ищет хотя бы одну пару глаз, но теряется в тучах, в дыму и пару, пускает их в себя с воздухом, позволяет им остаться туманом. Ответ приходит сам собой. «Особенно мы». Джун хочет развернуться к Пайлону лицом, снова вцепится глазами в последствия своего тщедушия и от всего сердца сказать: «Прости, Ли, я тебя подвела», но что-то её останавливает, оседая тяжелой дымкой на плечах. Она решает, что непременно скажет это, но чуть позже, а сейчас нужно заняться делом. Надавливая на висок двумя пальцами, она пораженно ловит себя на отвращении от мысли, что кто-то кроме неё мог бы заштопать его раны. Тем временем, скоротавший последний месяц в немом ожидании, заткнувший сам себе жесткую трахею комком из сотни вопросов, Ли Пайлон тоже поражен и немного сконфужен, возможно даже слегка смущён. Несмотря на это, неловко (вне боя его пальцы порой деревенели и переставали сгибаться), но быстро он расправляется со всеми петлями, застёжками и кушаком. Льняные штаны с безрукавкой тяжело падают на багряный ковёр, пластаясь по тому чёрной массой, схожей со шкурой убитого зверя, подобного тому, что всего месяц назад почти сожрал его изнутри. Тому, которого он вырвал из себя с корнем и бросил к ногам Джун победным трофеем. С тех пор ему представилось достаточно времени и возможностей, чтобы доподлинно узнать, каким человеком была Джун Тао, дочь людей, что сначала всадили в него пулю, а после – свою древнюю злобную магию. Наблюдая, как сконфуженно она отводит взгляд, как бледнеет и краснеет, поджимая и так тонкие губы, сутулится, вжимая голову в плечи; вслушиваясь в её тихий, едва уловимо дрожащий голос, смущённо отвечающий на его редкие вопросы; улавливая её резкое напряжение, когда под закрытой дверью комнаты слышались чужие шаги, он с удивлением понял, что Джун Тао – семнадцатилетний диковатый и робкий ребёнок, которому до смерти стыдно и страшно даже просто начать с ним разговор. Затравленный своей же роднёй ребёнок с добрым сердцем и наивным любопытством где-то за туманом радужки. Как детёныш дикого зверька, она подкрадывалась к нему со спины, когда полагала, что остаётся незамеченной, но стоило Ли Пайлону развернуться к ней навстречу, Джун юркой куницей уносилась прочь. Такое открытие грело ему душу и даже умиляло, поэтому он служил ей дальше, хотя бы так, молча следуя по пятам тенью и намертво загораживая двери её спальни от прочих Тао, а времени, чтобы ждать, когда её робость пройдёт, у него теперь было предостаточно. Так он думал тогда, но сейчас, неуютно мостясь грудой подгнивающих мышц на высоком и узком табурете, Ли Пайлон не смог бы точно ответить, чего именно он дождался. Разложив на ближайшем столе инструменты - скальпели, зажимы, щипцы и иглы толщиной от волоса до шила - Джун осмотрела его ещё раз, ещё внимательнее и ещё ожесточённее, вызывая ощущение стекающей от макушки до пяток кипящей смолы – медленно и мучительно, как ему казалось. Лениво перекатывая мысль за мыслью от нечего делать, от непрерывного молчания, подвесившего его во времени, как в петле, Пайлон выхватывал из потока камушки особо примечательных мыслей и нанизывал их на нить своего ожидания. Их скопилось много, разных цветов, разных форм – самые вероятные, самые фантастические, но ни обжигающе холодного взгляда опасно суженых глаз, намертво примёрзших к длинному и в последнее время болезненно вздутому шву вдоль его живота, ни тихого жесткого «придётся вскрывать» среди тех камушков не было. Пожалуй, Джун Тао никогда не узнает, как сильно она похожа на отца, хмуря брови до глубокой морщинки на лбу и щурясь до двух чёрных щелей, хищно вздёрнутых к вискам; как сильно похожа на мать, шипя так яростно, что каждое слово оборачивается смертельным укусом, бледнея так фарфорово, что вдоль шеи выцветают тонкие ручейки вен. Ли Пайлон тоже не узнает – он просто не хочет знать - от чего так мощно и утробно содрогнулось его мёртвое тело – от страха или от чего-то менее естественного и более стыдного? *** Воздух комнаты потяжелел и раскраснелся, как уголь, начал прогибаться под движениями огней. Только сейчас, замерев в метре от Пайлона, она почувствовала исходящий от него гнилостный запах. По сути, Джун насквозь пропиталась прелью, родившись и прожив семнадцать лет в этом доме, стоящем на подпорках из полых костей, раскинутом пёстрым шатром над котлованом подвала, что каменным ненасытным желудком каждый день требовал всё больше влажного мяса, горячей крови, гибких жил и хрустких хрящей, медленно переваривал их сыростью своих толстых стен и ходом времени. Джун представила, как сейчас там, внизу, её дядя бродит между сваленных в кучу тел, распотрошённых, как на суп-набор, задумчиво поднимает то человеческую руку, то звериную лапу, слегка хмурится, прикидывая в уме, какому Цзян-ши это подойдёт лучше, и ступает дальше, а из-под ног его, отделяясь от тени, расползаются жирные мохнатые многоножки, разбегаются блестящие ониксовыми панцирями сколопендры. Она представила блекло-охровый формалин и воинов Гохукусей в нём, ощутила их тёмную ярость и липкую жажду бойни. Джун знала дом этого клана, лучше, чем себя, вросла в него плотью и костью, почти до конца уже пожранными красной комнатой. С тех пор, как их стало двое, трехглавый дракон всё реже обращал к ней свои восковые лица, и это было как удар хлёсткого борея об ослабшие паруса корабля, попавшего в штиль. Лена, занявшего её место на скользких подушках, можно было любить хотя бы за это, но он дал ей ещё причин, искрясь волей, как всполохами ночного пожара, достающими до звёзд, натягиваясь тетивой до тонкого струнного звона, а, лопнув, рассекая до кости, восхищая её, всегда тихую от комка проглоченных обид, вставшего поперёк глотки. «Тао всегда постоянен в своих решениях, мы не идём на компромиссы», - до этого скучный грохот вечерней грозы сменяется яростным ураганом, сметающим города, сминающим под собой землю: Ен Тао доволен жесткой линией бровей и сжатыми кулаками своего наследника. «Тао силён ровно настолько, насколько хитёр. Наша воля из кремня, но разум гибок, как ветви молодого дерева», - трепещут крыльями махаоны, звенят китайские колокольчики. Их матери, наконец, не нужно подслащать свой голос - он лёгок от надежды, выловленной со дна его тигровых глаз, как золотая рыбка - со дна водоёма. «Тао жесток, но эта жестокость не ломает ему хребта, не ставит на него капканы. Жестокость – это сила, и обуздать её можем только мы», - дядин голос чёток, как никогда – стучит бамбуком, звенит ударами по гучжэн прямо из недр черепной коробки. В его жизни появилось что-то интереснее чая и Цзян-ши. Фестивальный дракон пляшет вокруг Лена, скалит ему улыбки, обвивается вокруг змеиным телом, но тот смотрит упрямо, и ни тучи, ни дым, ни пар не способны застелить ему глаза: - А настоящему Тао обязательно быть гнилым, как труп, или это только ваша привилегия? Мысль о том, что она – настоящая Тао бьёт Джун нагайкой, со свистом и стрёкотом, отмечая её алым, налитым кровью и вздутым следом, подобным тем, что остаются на узкой спине Лена от розог. Ей обжигающе больно, но брату, она знает точно, больнее, поэтому после, когда он медленно, но гордо идёт к себе в комнату, Джун настигает его в тёмном коридоре, легко перехватывает за предплечье и с жаром шепчет: - Истинный Тао делает лишь то, что велит ему сердце. От прямого взгляда и самоуверенной улыбки в ответ её собственное сердце обращается каменными жерновами, перетирающим сомнения в труху. Воспоминания Джун разбиваются хриплым голосом, горячим воздухом, пропущенным через ледяную и жесткую гортань: - Если считаешь нужным, вскрывай. Ли Пайлон доверчиво выпрямляется на табурете, подставляя пресс под яркий свет лампад. В бешеной красноте её комнаты он кажется не серым, но грифельно-блестящим, а воспалённый шов от солнечного сплетения до самого низа живота – угольно-чёрным. Как у любого покойника, его лицо абсолютно симметрично - восковая маска с острыми скулами, облепившая череп, холодящая кровь, отталкивающая до тошноты. Ему сложно выражать им эмоции, но вот глаза у Пайлона живее, чем когда-либо прежде, сияющие, как гладь ночного озера, дробящего по себе полную луну. «На секунду я усомнился в тебе, Джун», - начертано серебряными бликами на поверхности тех озёр, - «Решил: передо мной котёнок, но забыл, что то – детёныш тигра. Теперь, когда обозначились твои полосы и заострились клыки, режь, я доверяю тебе, как никому никогда прежде. Я – само доверие, ибо полосы твои сплетены в благой знак». И Джун режет. Распарывает ему брюшину резко, порывисто, как если бы бросалась с головой в омут. Краем глаза она замечает, как широкие мозолистые ладони Ли Пайлона сжимаются на коленях в мощные кулаки. С тех пор, как он стал свободен, почти каждую ночь ей виделись эти руки сцепившимися на её шее. Они сдавливали её до хруста позвонков и тонких хрящей, лицо Джун становилось багровым, тёмным и одутловатым, как у утопленника, глаза слезились, буквально выдавленные из глазниц, на висках вздувались вены и пенился перекошенный рот. Небо, в которое она пялилась глазами глубоководной рыбы, то выцветало, то ярко вспыхивало, мигало ей диким сочетанием красок и калейдоскопных узоров, а после, взорвавшись последний раз особенно сильно, затухало. В этом сне Ли Пайлон перехватывал её, потерявшую сознание, под затылок и подбородок, держал так секунды три и сворачивал шею. Джун просыпалась среди ночи, хватаясь за неё, ощущая костным мозгом хруст и вибрацию, а вязкая кровь, приливая к её пульсирующим вискам, как прибой к камням, шипела: «Справедливо». Джун Тао слегка встряхивает головой. Жернова её сердца заработали снова и способны перемолоть даже это. Она кладёт свою бледную ладонь с росчерком сажи вдоль линии жизни на его кулак, чуть сжимает, заставляя расслабиться, и раздвигает края разверстой раны, выпуская из прорванной брюшины желтоватую сукровицу, густой гной и скользкие петли кишечника, тесно облепленные сапрофитными червями. Всё это с тяжелым хлюпаньем стекает ему на бёдра, падает на пол, струится по её рукам. - Опарыши, - говорит она задумчиво, с небывалой лёгкостью поднимает взгляд к его лицу-маске, треснувшей от произошедшего в жуткую гримасу, запускает руку внутрь почти по локоть, перебирает петли кишок в гибких пальцах, очищая их от судорожно извивающихся крупных личинок, а после, зажав в пальцах одну, тёмно-бурую и неподвижную, подносит к его лицу, - а некоторые ещё и окуклились. Мои поздравления, папаша, - Джун смеётся, позволяя пупарию выскользнуть из своих пальцев на ковёр, который ей абсолютно не жаль. Заходясь хрипами, свистом и собачьим лаем, Ли Пайлон хохочет вместе с ней так яро, что его внутренности почти вываливаются через открытую рану. Когда Джун зашивает его живот, руки её кажутся мягкими и по-матерински нежными, как белоснежные лепестки магнолии. На душе у них спокойно и тихо, словно бы их души были одним морем, пережившим бурю. На двенадцатом стежке она замирает, находит своими, уже далеко не печальными, глазами сверкающий жемчуг глаз Ли Пайлона и выдыхает: - Прости, Ли, я тебя подвела, - она твердеет взглядом, а улыбка её становится немного самоуверенной, - но этого больше не повторится. Я обещаю. В ответ он перехватывает её ладони своими и, заставив Джун подняться в полный рост, трескается маской мёртвого лица в мальчишеской улыбке: - Тогда я клянусь служить тебе до самого конца, - глаза его вспыхивают ещё ярче, - или до тех пор, пока ты не решишь, что мои личинки полезнее. Утром туман оседает на стебли травы росой, днём – испаряется под лучами солнца. Теперь Джун знает, что ночью ничто не замутнит ей взор и голову, выдыхая из себя туман с переливчатым смехом.