По справедливости

— Озерцо — вычистить, лошадей напоить, — вполголоса распорядился Аэгнор. Коротко оглядел свой потрепанный отряд — бледные под слоем сажи лица и покрасневшие глаза, подпаленные плащи, изнуренных лошадей с наброшенными на морды хозяйскими накидками и рубахами — кому что под руку попалось. — И непременно выставить часовых, — добавил он следом, соскакивая с коня. Дрингол, старший его дружины, уже нёс рубаху — запасную, должно быть, почему и чистую относительно всей прочей одежды, — чтобы выловить с поверхности воды серо-коричневую острую пыль. Пыль эта, казалось, была теперь везде: от неё жгло в носу и першило в горле, ею были припорошены и голые по зиме ветви росших у ручья ив, и ближние скалы, а поначалу она и вовсе была настолько горячей, что оставляла на незащищенной коже красные болезненные следы. Если пыль так и будет продолжать падать... Безотчетным жестом поправив платок, закрывавший рот и нос, Аэгнор окинул взглядом узкую долину, подковой лежащую под защитой плоскогорья. С одной её стороны вода проточила крутой галечный спуск — речное русло, а другой, широкой частью долина открывалась на север: на равнину, где сейчас клубился сплошной бурый сумрак, подсвеченный красными отсветами пламени и сполохами злых пылевых молний, да глухо ворочался отдаленный гром. Весной, после обильных дождей, стремительный поток с плоскогорья разливался на всю долину слоем по щиколотку и выбегал на равнину, но сейчас, зимой, по ущелью тек только узкий ручеек, собиравший воду в нарочно устроенное озерцо — здесь часто останавливались набрать воды и напоить лошадей. Ручей был достаточно быстрым, чтобы не замерзать в мягкие зимы, а ледяную корочку, которой подернулись берега, можно было без труда обломать. Было тихо — не так, как на равнине, где и собственную руку не удалось бы разглядеть от дыма и пепла, — но долина изменилась мрачно и зловеще. Солнце, которому пора уже было взойти, едва красновато проглядывало сквозь завесу пыли, то и дело скрываясь совсем за клубами дыма, и даже ручей почти не журчал на камнях, насытившись пеплом. И от своих воинов Аэгнор не слышал ни шуток, ни разговоров, как было бы, будь это обычная поездка с дозором — все они двигались деловито и скупо, не встречаясь даже лишний раз взглядами, — должно быть, опасались увидеть в глазах друг друга одно и то же: затаенный страх и неизвестность. Впрочем, Халдэр, командир сторожевой заставы, на которой в эту злосчастную ночь остановился Аэгнор со своими дружинниками, казалось, не настолько поддавался общему настроению и смотрел прямо, хотя и хмуро, из-под обожженных бровей. Именно он, наконец, спросил: — Что будем делать, лорд? Они вдвоем как раз отводили коней к дальней стороне долины, где те сбивались в нестройный табунок. — Ждать, — откликнулся Аэгнор, оглядываясь на скалы. — Пока что — только ждать. Если еще кто-то сумел уйти... мы не разминемся. Здесь не проскочишь так просто, место приметное. Даже при такой видимости, — добавил он, хотя нужды не было — Халдэр без того кивнул в знак понимания. Аэгнор погладил своего вороного по прикрытой накидкой морде — конь до сих пор мелко вздрагивал от пережитого ужаса. Нельзя было не замечать и обожженные у нескольких лошадей ноги — если после всего у отрядного целителя останутся силы, он позаботится и о животных, а если нет... Он повёл плечами, будто пытаясь стряхнуть неприятную тяжесть, и отвернулся от лошадей. В центре стоянки — они польстили бы себе, назвав это лагерем, — между тем, уже раскладывали костерок — равнина дышала жаром, точно большая печь, но всё равно нужно было хотя бы заварить трав и подкрепить силы. Вопреки собственным мыслям, сделалось зябко, и Аэгнор плотнее запахнул плащ. Поморщился — кажется, не у всех одежда была целой и достаточно теплой. Туилинн и Ласселис — те и вовсе кутались, сидя, в один большой, прожженный в двух местах плащ, никому из них двоих раньше не принадлежавший. Простреленную руку дергало болью, но к целителю сейчас лучше было не соваться. Тиннор, которому как раз поспешно подносили воду в кожаных ведрах, хлопотал над теми, кто был ранен всего серьезней, но все-таки сумел уйти вместе с остальными. Одна из раненых, Элириль, поймала взгляд Аэгнора, но он свой — отвел, так и не найдя в себе решимости заговорить первым. Он не видел сам, как она пыталась вытащить друга из обломков рухнувшей в пожаре сторожевой башни, но сейчас Элириль неловко прижимала к груди руки, покрытые черно-красными и неровными, точно сосновая кора, струпьями — пальцы были похожи на корявые обугленные ветки, сочащиеся сукровицей. Сама мысль о том, что всё это было зря... При отступлении (бегстве — шепнуло что-то внутри) каждый, кто не мог держаться на лошади, подвергал риску гибели весь отряд целиком — нельзя было позволять себе промедления, и невозможно было подбирать тех, чьи ранения оказались слишком тяжелыми. Аэгнор встряхнул головой и с силой моргнул — раз, а затем другой. И все-таки заставил себя пройти стоянку от одного края до другого, больше не опуская глаз и кивая каждому, кто встречался у него на пути. Все до одного это были эльдар; смертных на заставе без того служило немного, и не ушел никто — подвели то ли взбесившиеся лошади, то ли недостаточно совершенные чувства. Аэгнор только коротко передернул плечами, наполовину припоминая, наполовину вновь отмечая это стечение обстоятельств — досадное, но скорей всего неизбежное. Ноги будто сами принесли его обратно к озерцу. С тихим, невольным взохом облегчения он сел, наконец, поудобней, выуживая из поясной сумки заранее припасенный бинт, и размотал с руки старый, заскорузлый от крови. Её, благодарение Валар, было немного — стрела не задела кость и главные кровяные жилы. Аэгнор крепко стиснул зубы и, уперев локоть в колено, потянул за древко — как мог быстро и осторожно, но от боли всё равно разом потемнело в глазах и покачнулись нависшие над головой скалы. Наклонившись над водой, он полил рану из пригоршни. Кровь расплылась в чистой воде красноватым туманом, и Аэгнор, скрежетнув зубами, обругал себя за то, что не взял черпак — но что поделать, остальным придётся теперь пить воду с кровью, как бы мало её там ни осталось. Он затянул зубами бинт и устало привалился боком к скале. Идти больше никуда не хотелось, что-то делать и говорить — тоже. И всё же Аэгнор подобрал с земли древко и потер его пальцами, чувствуя только запах подсохшей крови — ни горечи, ни кислого душка, что говорило бы о яде — и хотя бы это было хорошо. Хорошо... Он вновь покачал головой. Само это слово звучало, точно насмешка. Их обстрелял передовой отряд нападавших — если бы не вдруг начавшие сыпаться из дыма стрелы, можно было бы ещё счесть, что это — просто извержение, пускай необычайно сильное, вызвавшее пожар в сухой по зимнему времени малоснежной степи. Но это была атака — неотвратимая и неотразимая. Чтобы дать отпор, следовало хотя бы собрать войско — нечто большее, чем горстка разрозненных бойцов, сбившихся вместе, — но в этом им не могли сейчас помочь ни ночные огни, ни солнечные зеркала, ни почтовые голуби, ни яркие бумажные орлы. Всё тонуло в пламени и дыму. Аэгнор не знал даже, где сейчас брат — с тех самых пор, как они расстались две ночи тому назад для объезда застав. Сигнальный рог висел, правда, на поясе, но единственное, что приходило в голову, было сигналом к отступлению. И ведь говорили же они с Ангродом, соглашаясь, что следует ударить самим, быстро, решительно — говорили ещё тогда, ранней осенью, на общем совете. Но с какой бы горячностью ни отстаивал он свою правоту перед родичами, никто из остальных — даже собственный старший брат и государь, — не прислушался к его голосу. Всех заботило одно только собственное благополучие. А теперь — что следовало и чего не следовало, всё это уже не значило ничего. Нельзя было ни отменить, ни исправить случившегося. И если никто больше сюда не явится... Нет, даже если явится — он всё равно должен, обязан будет поступить одним-единственным образом. Пусть от этого и становилось заранее тяжело на сердце, пусть в ответ он наверняка услышит проклятия и Врагу, и самому себе, — но судьба и так уже подарила выжившим путь. Большего — сейчас — не стоило требовать. Аэгнор поднял взгляд на ущелье напротив, хорошо видное даже сквозь хмарь, равнявшую день с ночью. Путь ненадежный, непростой, грозящий обвалом, но какой еще у него — у них у всех — оставался выбор? Ветер, дующий с плоскогорья, вздымал в ущелье всё ту же серую пыль, сыпавшую и сыпавшую сверху, точно издевательское подобие густого зимнего снегопада. Зрелище, угнетающее и странно-успокоительное одновременно, притягивало к себе утомленный разум, и на какое-то время Аэгнор будто поплыл, потерялся в этом размеренном, текучем движении, и не различил, когда именно переменчивые потоки пыли медленно скрутились в отчетливый силуэт — не птичий и не звериный. Не сразу осознал даже, что с каждым ударом сердца неведомая фигура делалась чуточку ближе. Неужели враг? Но если враг — то зачем один, и не отсюда бы приходить врагу. Гонец? Вестник? От кого — и почему пешком?.. Он приподнял голову, упираясь спиной в скалу, и прищурился. Отчего-то не удавалось сразу определить разделяющее их расстояние — должно быть, всему виной была та же проклятая пыль. Однако в движении незнакомца угадывалась ещё какая-то странность, неправильность... Аэгнор смотрел, как приближается к нему фигура, пытаясь понять: что именно с ней не так. И, наконец, когда она — всё-таки женщина, смертная женщина, согнутая годами, — оказалась уже почти напротив него, остановившись по ту сторону воды, он понял. По такому крутому спуску, по щебню и гальке — никто, ни эльф, ни смертный — не мог бы пройти настолько беззвучно и бесследно. Тем более — опираясь при ходьбе на клюку. Она, однако, не стронула ни камешка на своем пути — и не замешкалась ни на миг, ища потерянное равновесие. На левой, свободной, руке у этой странной старухи примостилась крупная черная птица — по виду, ворон: с крепким, слабо блестящим клювом. К теплому зимнему плащу, в которой она была укутана, словно бы не липли ни пепел, ни пыль — даже не колыхались от ее движений, будто бы она проходила сквозь них насквозь. — Ну здравствуй. — Голос из-под плаща звучал глухо: несомненно женский и несомненно человеческий, резкий и даже властный — не как у боевого командира, а как у наставницы молодых. — Давно же мы не видались с тобой. Отчего-то Аэгнор не мог сдвинуться с места. Не мог даже открыть рот — то ли приказать ей назваться, то ли произнести слова защиты от морока. Даже кашлянуть. Она одним стремительным, но плавным движением откинула капюшон. На Аэгнора взглянули пронзительные, светлые до белизны глаза на изборожденном морщинами лице. Волосы, такие же белые, были заплетены, как у незамужней девицы. — Что скажешь, милый мой? Хороша ли я? Нравлюсь ли? Ворон переступил тяжелыми лапами по ее плечу, но старуха даже не поморщилась. И тем более не отвернула лицо. Ее взгляд обжигал сильнее, чем степной пожар, от которого едва спасся отряд Аэгнора. — Андрет, — выдохнул он. — Узнал, — кивнула она. Невесомая, безрадостная усмешка тронула сухие губы. Она; это она. Невозможно. Взгляд скользил по ее лицу, точно по истертой карте некогда знакомых земель. Он вскочил на ноги, сам того не заметив; порывисто шагнул ближе — остановившись на самой кромке озерца, где стылая вода уже начинала лизать ноги. Казалось, стоит только протянуть руку — и он прикоснется к ней, ощутит под ладонью грубую ткань и острый наклон плеча. Но здоровой рукой он мог только придерживать раненую, чтобы не болталась бессильно вдоль тела. Пальцы отчего-то дрожали. И она тоже не делала попыток приблизиться, преодолеть разделяющую их воду. Не могла — или не хотела? Среди пыльного марева её фигура выделялась всё так же чётко, будто нарисованная кистью по тонкой бумаге — но ни одна тень, ни один мазок не обозначали следов под ее ногами. — Так что же: хороша? — Вновь сверкнули яростные глаза. — Хороша, — неожиданно для себя выговорил он сжавшимся горлом, понимая — правда. Время оставило на ней безжалостные следы — и лучше бы никогда не сравнивать это с воспоминанием, легким и светлым, будто весенний полдень, но не сравнивать было нельзя. Воспоминание шло пятнами, оплывало, как воск — но под разницей проступало сходство. Осанка, поворот головы, ритм фраз — пусть голос и казался треснутым изнутри, точно негодная к работе древесина, — и выразительные тонкие губы — их очертания тоже не изменились, только поблек цвет. — Так же, как прежде. Она покачала головой. — И тут мне полагается, конечно, тебе поверить. Расплакаться от счастья, чтобы и ты пустил печальную слезу. Но чего не будет, того не будет, не обессудь. Нет, он не стал бы плакать о ней — только не сейчас. В ней-шестнадцатилетней эта властная гордость только скрывалась, как бутон в почке, — сейчас же, в старой, знакомой и незнакомой, проявлялась сполна и не давала отвести глаз. Он вздрогнул по-настоящему от этого осознания — и спросил, только чтобы чем-то перебить неуютное чувство: — Как ты меня нашла? — Как же я могла не найти того, кто обещал вечно любить меня? — Она вновь коротко усмехнулась. — Что... что тебе нужно от меня? — Он всё-таки закашлялся; существовал предел того, что могли выдерживать лёгкие и гортань. — Ты ведь... мертва. Окончательность этого непривычного слова ощущалась на языке, будто чужеродный предмет. Но ведь поэтому — напомнил Аэгнор сам себе — он и ушел тогда, пока не сделалось поздно: от чужой неизбежности, которой не мог позволить себя связать. Эта неизбежность была — для нее; для всех таких, как она. Не для него. Даже если сейчас все равно перекатывалась во рту неправильностью, неназываемой, осознанной как-то сразу, рывком — вместе с пепельной горечью, которую постоянно тянуло сплюнуть. — Да, я мертва, — сказала Андрет спокойно, будто это ее совсем не тревожило. — И ты вскоре будешь мертв. Если ничего не изменится. — И это, по-видимому, не тревожило её тоже — и сказано было с еще более нездешним спокойствием. Точно льдинка скользнула вдоль его позвоночника от этих ее слов. Кто-то неожиданно прошел совсем рядом — воздух, потревоженный движением тела, задел плечо. Раздался плеск. Аэгнор повернул голову — так резко, что перед глазами всё на мгновение зашаталось. Оказалось — Нимдор, один из тех, кому почти не досталось во время бегства, набирал воду для лошадей — вопреки памятному раньше обыкновению, не напевая себе под нос, со сосредоточенной молчаливостью. Аэгнор проследил направление его взгляда: Нимдор, и верно, смотрел на противоположный берег — но безо всякой тревоги; поглядывая то на выход из ущелья, то на кромку скал — не на что-то еще, что могло быть между. Заметив внимание Аэгнора, он коротко кивнул, покачал ладонью — «опасности нет» — и выплеснул в ведро очередной черпак. Невозможно. Немыслимо. Если она действительно гостья из незримого мира, просто гостья, то почему... Аэгнор вновь повернулся к Андрет. Сердце в груди колотилось глухо, тревожно. — Говорят, — раздумчиво произнесла она между тем, поглаживая по перьям своего ворона, — что вы, эльфы с Запада, то ли прокляты, то ли попросту оставлены без помощи свыше. Отданы смерти и посмертному заточению, и жизнь у вас, как и у нас, теперь только одна — от рождения и до гибели. И потерять её тебе... — Андрет вздохнула, — так же жаль, как и всякому смертному. — Так ты пришла помочь мне? — проговорил он с безумной надеждой в голосе, к которой примешивался всё тот же невнятный страх. — Помочь? Тебе? — Каждое из двух слов, произнесенных тоном вопроса, обжигало презрением. Она фыркнула — точно так же, он помнил, фыркала она-юная, рассказывая о глупости соседских парней, которые не могут и пары слов с грамотной девицей связать: то краснеть начнут, то бледнеть, а в конце хорошо, если не полезут под юбку. Но она — тут Андрет дерзко взглядывала на Аэгнора из-под черных бровей — она-то знала, как им дать окорот. Она себя берегла — не для первого встречного; для достойного, равного ей самой. — Ты думал, что я упаду в землю, точно переспелое яблоко, и сгнию, а ты будешь жить, помня яблоню в ее весеннем цвету. Погляди же, как всё обернулось! Теперь падешь ты, и никто не придет к тебе на помощь. — Та Андрет, которую я знал, не стала бы... Она перебила его. — А я и не та Андрет. Та Андрет легла на дно Тарн-Аэлуин шестьдесят зим назад. Канула, как не было ее, чтобы жить только в твоих бессмертных грезах. Ты ведь этого хотел? Так получай же своё. — Андрет, умоляю, — начал он, через силу выталкивая слова изо рта. Повязка, похоже, упала там, где он сел сначала, но пойти подбирать ее сейчас означало бы — отвернуться, отвести взгляд; и он не знал — исчезнет Андрет тогда, или последует за ним. Не знал, что из этого будет хуже. — Не ради себя одного, именем всего светлого в мире, прошу тебя. Покажи нам дорогу, если ты знаешь ее. Ты выросла в этих краях и прожила здесь всю... — он сбился, не в силах заставить себя произнести еще одно свидетельствующее о её смертности слово, — всё твое время. — Здесь нет для тебя дороги, — проговорила она веско. — Но я ведь должен выбраться. Я... я не могу здесь погибнуть. Мы не можем. Неужели ты не понимаешь?! — Его голос почти сорвался на крик, но он усилием воли сдержал себя. Она же оставалась бесстрастной. — Похоже, не понимаю. Я ни дня в своей жизни не провела в бою. Но я понимаю, каково быть брошенной и оставленной, точно среди страшного сна, без надежды на пробуждение. — Андрет, я никогда!... Она вновь не дала ему договорить — словно и не слышала его вовсе. — Подойти к краю гибели — и потом этой гибели страшиться всю жизнь... И всё это — благодаря твоей первой, искренней, единственной настоящей любви! — Она испустила сухой смешок — вновь полный горечи и презрения. — Послушай, Андрет, но ведь для тебя это было так давно. Ты могла выбрать мужа из своего народа, могла просто... — Забыть? Вы, эльфы, смотрите на время иначе — возможно! Возможно, сама наша память для вас — мутное зеркало, не стоящее труда стекольщика, годное лишь для мусорной кучи. Но что бы ты, в малодушии своем, не думал обо мне — я не забывала. Даже у нас, смертных и слабых, есть нечто, чего мы не уступим так просто. Твой брат и государь говорил мне, — она усмехнулась, — что я слишком горда. Должно быть, это правда — но уж не вам, нолдор, говорить о гордости. — Но я ведь ничего не сделал тебе! — Уж лучше бы сделал! Проще было бы стерпеть бесчестье, чем обман. Быть оболганной — всё равно, что опозоренной дважды. — Горькие морщины на ее лице стали, казалось, еще глубже. — Когда-то я была твоей, и это разрушило мою жизнь. Теперь я стою перед тобой, и ты в моей власти. Когда-то мое сердце умерло и застыло, теперь приходит твой черед узнать цену выбору. — Это несправедливо, Андрет, — выговорил он упавшим голосом. — Ах, несправедливо? — Она деланно всплеснула руками. — Справедливо, значит, по-твоему, исчезнуть, не попрощавшись — не оставив ни знака, ни слова? Только потому, что так было для тебя быстрее и легче. Любовь уступила расчету! Ха! Вот оно, благородство, вот оно, сострадание. — Ее голос сочился ядом, но вдруг, без предупреждения, разбился более низкой, тихой, печальной нотой. — Я ведь и не таилась уже — при всех переплетала лентами косы, напевала себе под нос. Спешила на наше место, от счастья ног под собой не чуя, не замечая, шел ли мне кто навстречу из соседей или знакомых. До рассвета встать, после заката не ложиться — все было нипочем глупой умнице, когда вспоминала твои руки, твои губы и обещания. И продолжала приходить опять, утро за утром, вечер за вечером — три или четыре дня кряду. Стояла, ждала. Всё думала: не случилось ли чего? Может, напали враги, а мы здесь ничего и не знаем. Может, когда я в следующий раз тебя встречу, ты будешь при мече и в кольчуге, перепачканный кровью, и тебя даже не удастся обнять. — Она медленно, изучающе оглядела его. — И правда что. Уголок её губ насмешливо дрогнул, и она заговорила вновь: — Проследили за мной — конечно, всякого ведь возьмет любопытство: к кому ходит Андрет-гордячка? Нашли, взяли за руки, подняли из травы, отвели в большой дом — а я еще идти не хотела, плакала, вырывалась. Всё твердила — мол, ждать должна, обещала, как он мне обещал. А кто такой он?.. Что было делать? Призналась, хоть и сквозь слезы. Никто не поверил мне. Никто, кроме разве что Аданэли, жены Белемира, отцова родича, но и она молчала до поры. Чужая ведь она была, не из нашего рода, хотя и звалась у нас мудрой женщиной. Остальные, помню, всё вызнать хотели: кого я встречала, и кто меня испортил — свой, изгой, или северянин? Я кричала, конечно, что это ложь. В ответ смеялись: ври, девонька, да не завирайся. Скажи лучше прямо, что женатого встретила по дороге с границы, что не устоял воин перед девичьей красотой. Отец самолично грозился — найдет и выбьет дух из обманщика, который вскружил мне голову, если только я сама укажу. Упрашивал: назови хоть, каков он с лица был, этот лесной встречный? Вправду, что ли, эльфом сказался? Умница ведь, разумница, во всяком учении была первая, а в такое поверила. Уж лучше бы и правда позор, чем жалость, с какой смотрели на меня они с матушкой. А кое-кто — не прямая родня нам, — и просто головой качал: двинулась ведь девка умом. Лучше бы о доме, о хозяйстве думала, чем в эльфийские письмена вникать. В отчаянии наконец сказала отцу и прочим — спросите прямо у князя, когда приедет говорить о зерне и солонине для рубежей, что его брат обещал жениться на мне! Что же. Спросили. Андрет замолкла на мгновение, глядя словно бы внутрь себя. — Как сейчас помню: он был еще верхом, князь Ангрод, и поглядел на моего отца сверху вниз — без гнева, но с удивлением. Приподнял светлые брови и сказал, что ничего такого не знает. И только единственным взглядом мазнул по мне, стоявшей чуть поодаль — как будто была я не больше, чем связка хлебных лепешек или бочонок вина. Этого я уже вынести не могла. С горящими щеками убежала с площади. Не хотела видеть и слышать, как будут обо мне судачить потом, и как отец станет виниться перед князем за мою придурь. Услышав это, Аэгнор неверяще покачал головой. Тем более — брат ведь даже не говорил ему о случившемся во время той поездки к смертным, ни словом не помянул... А вот сам он спросить так и не догадался. Или просто (шепнул тихий голос внутри) не захотел. Так ведь действительно было проще. — Не верится тебе? Не хочется думать о плодах, взошедших от твоей же руки? Нет, больше тебе не позволено такой роскоши. Она шагнула ближе — пепельная дымка поднималась за ее плечами, точно еще один плащ. — Смотри же! Смотри!.. И не успел Аэгнор ничего сказать или сделать, как перед глазами вместо дымки поплыл туман — такой, как поднимался в прохладные предутренние часы над Тарн-Аэлуин. ...раннее было утро — солнце еще не взошло, только окрасило бледным золотом дальний край горизонта. Она шла широкими, шаткими шагами — босая, в одном нижнем платье, не перехваченном поясом. Будто не замечая весеннего рассветного холода, только зябко вздрагивая плечами. Глаза у нее были красными и заплаканными, припухшими, и под ними лежали темные тени бессонной ночи. — Не смогу, — шептала она. — Не смогу больше — так стыдно, пусть без стыда. — Она прижала ладони к щекам, зажмурилась, не давая хода очередным слезам. — Только в воду, верно, и осталось теперь. Сирень, окружавшая потайную полянку, почти отцвела, но на концах кистей ещё оставалось по несколько последних цветов, и срывала она их яростно — быстро отламывая зеленые вильчатые стебли от веток. Белые цветки полевой ромашки — должно быть, первые распустившиеся в этом году, — приветливо ласкались к её коленям, но она, склонившись, просто сноровисто рвала их, бормоча что-то неслышное одними губами. Шагнула к озеру и села, рассыпав цветы по расправленной на коленях ткани — пальцы её двигались резко, едва ли не зло, сгибая и скручивая стебли. Закончив, она как могла расчесала волосы пальцами, распутывая и так уже растрепанную косу, и пристроила венок у себя над головой. Выпрямила спину, глядя в свое отражение на воде: невеста в цветочной короне, означавшей, по обычаю выбора цветов, целомудрие, невинность и простоту. — Вот найдут меня потом, и поймут... — проговорила она, не отводя взгляда от воды. Из-за горизонта вынырнул край солнечного диска и озеро зазолотилось, точно было полно сияющего нектара Лаурелин, а она все сидела, глядя на воду, точно в забытьи. Наконец, пальцы ее разжались, будто от мгновенной усталости, и она выронила венок во влажную траву. Обхватила себя руками. Упали на лицо расплетенные, точно в трауре, волосы. — А что поймут-то? — заговорила она с собой уже другим голосом, надломленным, более резким и горьким. — Решат, будто и вправду бегала миловаться с разбойником или с вражьим слугой. Никакой венок не поможет тут, да и смоет его с головы раньше, чем выловят мое тело. Даже священным водам не очистить меня — во веки вечные. А Аэгнор, князь эльфийский... что ему? Оболгала его смертная девица, недостойная, низшая по рождению. — Её губы скривились: даже не в усмешке — лицо исказила судорожная гримаса. — Но и виниться я не пойду. Нет уж, будет довольно и этого. Она широко размахнулась и бросила венок в воду, подальше от берега, и он закачался на мелких волнах, окуная в прозрачную воду мокрые кисти. Вскочила на ноги. Сжала в кулаки руки, опущенные вдоль тела. — Я, Андрет, дочь Боромира, именем своим и кровью призываю к ответу Аэгнора, сына Арфина. Пусть будут мне свидетелями земля, где я родилась, и вода, у которой мне дали имя. — Из её голоса ушли последние следы слёз; он зазвучал, точно песня силы. И мир отзывался ей. — Он отказался от меня, не захотел разделить со мной даже толику своего бессмертия — так пусть мой дух сделается ему вечным спутником, когда истлеет моя смертная плоть! Пусть никогда больше он не знает покоя, пусть тень моей смерти вовек лежит на нём — куда бы он ни пошёл! Пусть станет ему, равнодушному, погибелью безразличие — своё и чужое. Пусть станет ему, лжецу, отравой обман. Пусть он, беглец, бежит всю свою вечность без надежды уйти! И пусть узнает он меня в свой последний час, когда мой мертвый дух стиснет его в объятиях — узнает и устрашится. Даже спустя сотню жизней не сбежать ему от расплаты за несправедливость — и пусть горит он в её огне, как горит сейчас мое сердце. Пусть больше не примет его никакая чистая вода — покуда не будет оплакан мой невольный позор. Так говорю я, Андрет, и будет моё слово нерушимо, пока стоит мир! И только последний звук сорвался с ее губ — озерная гладь пошла рябью: кругами, широкими, будто от тяжелого камня, брошенного с размаху. Девушка застыла, как вкопанная, с прямой спиной и широко распахнутыми глазами — на несколько ударов сердца, мелко дрожа. А следом колени у нее подогнулись, и она рухнула у воды без сил: в сонном забытьи вместо смертного. Венок доплыл до середины озера — вновь гладкой, точно зеркало — и ушел под воду: как не было его никогда. Видение рассыпалось перед Аэгнором клочьями пепла. Он дышал теперь часто, неглубоко, как после очень, очень долгого бега — и спертый воздух, в котором будто вовсе не осталось зимней прохлады, никак не помогал отдышаться. — Молчишь, — сказала Андрет. Глаза ее светились мрачным торжеством. — Значит, ты искала мести... — прошептал Аэгнор. Сердце перебивчиво стучало где-то под самым горлом — то почти останавливаясь, то срываясь в бешеную скачку. Кровь шумела в ушах, горячо и мутно, но даже сквозь этот шум голос Андрет слышался ясно. — О, нет. Не мести, но справедливости! Око за око, как говорится у нас: я плачу своим горестным посмертием, ты же заплатишь жизнью, которой будешь дважды лишен. — Андрет, я ведь даже не думал... — вновь вскинулся он, вопреки накатывающей безнадежности. Она остро усмехнулась, перерезав серпом своей усмешки его слова. — И когда же именно ты не подумал хорошенько? Когда говорил — лишь мельком, о да, но много ли надо, чтобы обнадежить влюблённую? — никто, мол, не запретит тебе жениться на мне, как это принято у вас, эльфов? Или тогда, когда потом объезжал мой дом десятой дорогой? Сжавшиеся было в кулаки ладони разжались — точно отпустило пружину. Аэгнор отвел взгляд. Глаза жгло, но он всё так же, не моргая, глядел на воду — в которой не было ничего, даже собственного его отражения, — так и не решаясь спросить: что же было с ней тем самым "потом". Но Андрет будто прочитала несказанное по его лицу и вздрогнувшим губам. — Хочешь спросить, что же дальше? Дальше ты знаешь и сам. Пожалела меня мудрая Аданэль, взяла под свое крыло. Я уже знала от нее грамоту людских и эльфийских наречий, знала и счетные руны — помнишь, как удивлялся ты, когда я прочла твое донесение с листа, без запинки, вечером второй нашей встречи? Теперь она учила меня старым песням — и нашего, и своего народа, — и тайным знакам, и словам силы, и лесным травам. Учила терпению, и разумной речи, и тому, как читать в человеческом сердце. Она овдовела в свой срок — и я перебралась к ней. А когда умерла Аданэль, стали люди приходить за помощью и советом уже ко мне. Мало-помалу — вовсе забылось то, о чем шептались в мою шестнадцатую весну. Смогла я вновь идти, гордо подняв голову, среди сородичей — честная это была гордость, не девичья самонадеянность. Заслужила я своё положение умом и трудом. И свою одинокую долю приняла уже доброй волей. Привыкла жить наособицу — даром, что свободы у меня было побольше, чем почти у всякой мужней жены. Но я не позабыла. Ни о чем не позабыла и не утешилась, хотя далекие боги свидетели — твой брат славно постарался, утешая меня! Но говорил не о тебе — о себе самом, а я хотела бы, очень хотела бы послушать тебя, раз уж на пути мне встретился первым ты, а не он. Невыносимо было слышать в голосе Андрет этот спокойный гнев, эту выверенную долю насмешки — и стоило бы рубануть, наконец, пронизанный пылью воздух ребром ладони, собрать себе щит из правильных слов. Спросить хотя бы: порадуется ли его брат и государь, которого она сравнивает с ним так беспечно, его безвестной гибели?.. Но прерывистое, трудное дыхание никак не желало выравниваться, как будто Аэгнор утратил власть над собственным телом, как будто его тело и было уже — не совсем его; словно огонь его фэа плясал сейчас, готовый угаснуть, не у него в груди, а в призрачно-тонких пальцах Андрет. — Теперь я смотрю на тебя — и вижу: ты вправду не понимал. Не хотел задуматься, что поступаешь жестоко — разве жесток ребенок, когда срывает цветок или отрывает бабочке крылья? Совсем не знал тех, кем тебе велено было править — и не хотел узнавать. Как непохож ты в этом на своего брата и государя!.. Это я, юная, была глупа, влюбившись. И еще глупее — понадеявшись на взаимность. Теперь я вижу — вижу и сама, без чужой помощи и совета! — что, верно, стоило бы и мне с легким сердцем подойти к этим встречам. Такому, как ты, не мстят, — Андрет покачала головой. — О таком, как ты, помнят и забывают — и это единственная цена. Аэгнор медленно поднял взгляд. Малейшее движение давалось ему с трудом, ценой огромного напряжения воли. Андрет стояла спокойно и горделиво, словно её осанку неспособно было поколебать ничто в явленном мире. Её глаза, казалось, и вправду посверкивали сейчас грозовым бледным золотом в неестественных, нескончаемо-долгих сумерках; а его глаза болели и слезились — но он вопреки самому себе отчаянно вглядывался в её лицо, ища в нём — что? — Так ты... простишь меня? — наконец выдавил Аэгнор, сглотнув. Сердце снова забилось чаще. Она рассмеялась — точно так же, как смеялась, юная, в его памяти: только злее. Заливистый, свободный раскат — оборвавшийся резким щелчком вороньего клюва. — Поздно! Прощать могут живые — но ты не искал моего прощения, пока я была жива. Андрет сделала шаг вперед — и тоже стояла теперь, как и он, на самой кромке чернеющей воды. — Пожар идёт сюда, — проговорила она, и немыслимо было сомневаться в правдивости её слов. — Но ты ещё успеешь погибнуть, не как крыса в норе. Аэгнор вскинул голову — и увидел, как клубы пыли и черного дыма медленно закрывают уже, казалось бы, поднявшееся наконец солнце. Руки вновь задрожали — он не сумел приказать мышцам обратное. — Оставь меня, Андрет, — произнес Аэгнор почти жалобно. Она медленно, тяжело качнула головой — в одну сторону и в другую. — Я — не ты, и я от своего слова не отрекаюсь. Как сказано — так и будет. Становилось всё темнее. Мрак сгущался — казалось, он не сможет даже увидеть собственных пальцев, если поднимет руку перед лицом; но она — Андрет — по-прежнему ясно воздвигалась напротив. Казалось, закрой он глаза, и её силуэт останется даже в этой его личной, собственной темноте, отпечатанный на внутренней стороне век — воспоминание, навек стирающее все остальные, которые он надеялся сохранить для себя. — Мне всё твердили, что ты отказался от мирной жизни. Что узы брака — слишком большая тяжесть для того, кто готов погибнуть в бою. Ради мирного нашего края — и вот, он в огне! Она вскинула руку, спуская ворона — и теперь тот кружил над нею, не отлетая далеко, и даже в полете косил на Аэгнора пронзительным, горящим, точно уголек, глазом. — Так иди и сражайся! Твой бой еще не окончен. — Но куда мне идти? — спросил Аэгнор — почти крикнул, призывая на помощь свой прежний командный голос — теперь звучавший лишь бледной тенью себя. Её рука — высохшая, твердая, властная — указала к северо-востоку. Как раз туда, где лежала самая плотная, тяжкая пепельная туча, из которой с трудом пробивался хоть какой-то свет. — Там тебя ждёт сражение, твоя последняя битва. Там твой брат, раненый в живот, неспособный встать, но еще способный командовать — жестокосердный Ангрод, поглядевший на меня сверху вниз и сказавший, что ничего не знает о нас с тобой. С ним и мои племянники, но их судьба принадлежит лишь им. Ведь они — смертные люди, — Андрет усмехнулась — криво, страшно. — Кто бы из нас двоих ни был прав в том споре — они уйдут прочь из этого мира. Даже пустота милосерднее, чем ваши эльфийские боги. Мы тоже когда-то верили в пустоту, хотел сказать Аэгнор. Во тьму, которая поглощает всех мертвых. Но не мог выговорить ни слова — теперь, когда эта самая тьма, казалось, надвинулась на него со всех сторон. — Больше ты не сбежишь от себя. Жребий брошен; судьба не знает преград! Андрет подалась вперед, раскинув руки, отбросив клюку — и словно сделалась больше: словно темные, широкие крылья распахнулись за ней. Ворон завис неподвижно над ее головой — немыслимо долго, невозможно для настоящей птицы из плоти и крови. Тишина и надвигающийся мрак накрывали долину, словно крышкой — походный котёл, в груди скручивался мучительный, тугой узел, и Аэгнор ждал — мгновения между ударами сердца, растянувшиеся до вечности, — чтобы произошло хоть что-нибудь. Ждал — и не мог дождаться. Молния, полыхнувшая где-то по ту сторону ущелья, показалась Аэгнору непроглядно-чёрной. На деле была она лилово-белая, и в этой вспышке на лице Андрет разом стали видны все до единой морщины, а на запястье вытянутой руки, с внутренней стороны, где обозначались вены, проступили густые сине-фиолетовые пятна, точно кровоподтеки. Они вскрикнули вместе — старуха и ворон, торжествующим, отчаянным клекотом. Что-то черное метнулось Аэгнору в лицо — крыло, коготь, клюв?.. — и он отступил на шаг, прикрываясь локтем. И не удержал равновесия: скользкие обледеневшие камни покатились из под ног, опрокидывая навзничь. В затылке плеснуло мгновенной болью. Он еще успел заметить, как вздрогнули, сдвинулись с места и понеслись вниз валуны на дальнем краю ущелья, и в нарастающем, неумолимом грохоте слышался похожий на вороний грай смех Андрет — прежде, чем темнота накрыла его целиком. ...Точно там, дома, на берегу Альквалондэ, волна накатилась, опрокинула на камни, потащила по дну — но милосердно отхлынула, оставив его мокрым и задыхающимся. Аэгнор чувствовал холодные, солёные капли на щеках и слышал доносящиеся вразнобой голоса: вначале как сквозь толщу воды, а потом — всё ближе. Встревоженное: — Что? Яд? И рассудительное в ответ: — Не похоже. — По голосу судя, говорил Луингиль — один из тех, кто был с ним и братьями еще с самого прихода в Эндор. — Рана долго кровоточила — или просто устал. Не уследили, ладно, но что же сам-то... Аэгнор судорожно втянул ртом воздух вперемешку с осевшей пылью и открыл глаза — во всё тот же грязный сумрак. Зашарил ладонью по камням, пытаясь найти опору. Ему тут же протянули руки, подхватили под локти и помогли сесть — Нимдор даже поднёс ему к губам деревянный стаканчик с холодной водой. И тут же спросил, наклоняясь к самому его лицу: — Что случилось, лорд? — Вода показалась Аэгнору безвкусной до неприятного, но он всё-таки заставил себя допить всё до последней капли. — Голова? Сейчас позовём Тиннора... Аэгнор отрицательно качнул головой — нет, не надо никого звать. Важнее сейчас казалось другое. — Ты... видел её? — с трудом выговаривая слова, спросил он. Нимдор непонимающе нахмурился, и вместо него отозвался Дрингол — оказывается, и он тоже был здесь. Надо же было так неловко упасть, чтобы всполошить стольких... — Молнию? Видел. — Он проговорил это мрачно, глядя не столько на Аэгнора — сколько в ещё сильнее, вопреки времени суток, потемневшее небо. — Трудно было бы не заметить. Ущелье наверняка засыпало — такие крупные катились камни. Всё равно послать разведку наверх? Аэгнор не отвечал, прислонившись боком и виском к скале. На той стороне озерца было пусто, берег подернут нетронутой ледяной корочкой. Вроде бы — действительно, никого, ничего... Ни следа, ни вздоха. Показалось? Но отчего бы? А вот теперь Дрингол смотрел уже на него, и смотрел с тревогой. Через силу Аэгнор выдавил: — Погоди... — и сделал жест ладонью: сейчас, ещё немного. Следовало, несмотря ни на что, всё же отдать приказ — или даже поехать лично, если потребуется. Убедиться, собственными глазами, и никак иначе, потому что... Разум спотыкался на этом "что". Он всё ещё пытался справиться с тревожными, точно языки приближающегося пожара, мыслями, когда у дальнего конца долины протрубил рожок. За ярким звуком последовал цокот копыт — и Аэгнор все-таки заставил себя поднять голову, выпрямить спину и оглянуться. Чуть впереди кто-то спускался с коня, которого под уздцы уже придерживал Халдэр. Нет, не просто "кто-то" — Раэдор, отправленный объезжать кругом временный лагерь (так недавно — и так давно, ещё до встречи с… нет, Аэгнор не мог заставить себя назвать это имя). Но отчего-то дозорный, живой, с раскрасневшимся лицом, явственно торопившийся что-то сообщить, показался вдруг ему менее настоящим, чем призрак (если не морок) умершей человеческой женщины. Он слышал его шаги — лёгкие, но всё-таки ощутимые, видел горячечные пятна на бледных щеках, и несмотря на всё это не мог вернуть миру ускользнувшую вещественность: точно непоправимо выскользнувший из рук шкот. Любые слова, которыми он мог бы встретить дозорного, умирали на языке, не родившись. Разве что встать он всё же сумел — пусть и распрямившись с таким трудом, точно камни обрушились не в ущелье, а ему на плечи. Не годилось выслушивать вести с таким беспомощным видом. Тем более, за Раэдором к скале потянулись и другие члены отряда — каждому, кто не был слишком утомлен, хотелось знать, удалось ли разведке хоть сколько-то развеять проклятую неизвестность. — Звук рога на северо-восток, ближе к скалам, — доложил Раэдор, не дожидаясь вопроса — должно быть, принял выражение на лице лорда за такое же нетерпение. — Сигнал наш? — спросил Аэгнор, пересиливая себя. — Или?.. Если это хотя бы феанорионы — будь они прокляты ещё раз — всё было бы лучше, чем неизвестность и предсказанная обреченность. Соединиться с каким-нибудь из отрядов Келегорма сейчас сошло бы не то что за удачу: за чудо. Если они и вправду поблизости... Но даже пока Аэгнор пытался думать об этом, пытался выстроить в голове план, который не казался бы безнадежным, его взгляд невольно возвращался туда, куда безжалостно указывала ему Андрет. — Похож на наш, — отозвался Раэдор, а следом качнул головой. — Не мог понять, точно ли. Пепел мешает. — Так что же, разделим отряд? — спросил Дрингол, вновь внимательно глядя на Аэгнора. — Одних с разведкой в ущелье, других — вперед: ждать, пока сигнал повторится? Аэгнор же смотрел не на него — мимо, и обступившие его воины казались ему призраками, фигурами из пепла: уже сожженными и мертвыми, просто еще не осознавшими этого. Он передёрнул плечами, пытаясь отогнать угнездившийся между них холодок — и одновременно понимая, что не сумеет. Он сжал челюсти, чувствуя во рту горечь. — Ждать? А если мы и так его услышали чудом? — возразил, не дожидаясь ответа, вскинувшийся вдруг Нимдор. — Если мы — последняя надежда для них? — Если это и правда наши... Мы ведь себе не простим, если не узнаем, — поддержал того Луингиль. Ему ответили согласным гулом несколько голосов — кто-то, из-за спины было не разобрать точно, но, похоже, Ласселис — даже положил руку на его плечо и чуть сжал. — И будет ли у нас время на то, чтобы поворачивать? — присоединился к разговору утомленный и тихий, но решительный женский голос — неужели Элириль тоже нашла в себе силы встать?.. — Дорого каждое мгновение, и раньше мы тратили эти мгновения только на бегство. Что мы теряем, если решимся помочь хотя бы им? — Всё лучше, чем неизвестность, — согласился, коротко кивнув, наконец и Халдэр. — И лучше, чем заплутать среди скальных обломков. Не лучше, мог бы сказать Аэгнор. Но он видел воодушевление, загоревшееся во взглядах его воинов, видел оживление в скованных до того движениях и жестах — и понимал, что ничего не сможет им объяснить. Странное это было чувство: обреченность, отчего-то похожая на облегчение. Отсутствие выбора и единственный путь, отнимающий необходимость выбирать и с трудом оценивать верность каждого решения — только вперёд, до предела. — Выхода нет, — проговорил Аэгнор медленно, с трудом ворочая языком — не в силах избавиться от ощущения, будто произносит не свои слова — которые всё же звучали до странности ясно и разборчиво. — Здесь больше не пройти. — И другой подъём всё равно уже только там, что ни делай, — Дрингол махнул рукой на восток. — Только надо бы всё равно спросить у Тиннора насчёт лошадей. Выдержат ли? — Должны, — отозвался Нимдор. — И мы тоже. — И мы, — эхом ответил Аэгнор. На этот раз он не отводил взгляда. Выдержат. Что бы ни послала теперь судьба — остаётся только выдержать до конца. — Лорд? — окликнул его Халдэр. — Будет приказ? — В его серьезном лице не было ни следа сомнений. — Да, — Аэгнор кивнул — словно отсекая всё лишнее и уже бессмысленное. — Мы выступаем. Готовьте лошадей. Весть о сборе разлетелась по едва обустроенной стоянке, точно искры ещё одного пожара. На глазах у Аэгнора все словно бы забывали о ранах и об усталости — стоило только услышать, что от них еще может что-то зависеть, что они могут еще что-то изменить. Пусть даже Аэгнор понимал, что это ложь — но не мог лишить их надежды, в которой было отказано ему самому. Отказано, должно быть, действительно справедливо. Он вдохнул темный воздух, почти не замечая пепла, и даже не закашлялся. Прежде, чем вскочить на спину коня, Аэгнор в последний раз поднял взгляд на скальный уступ — и безошибочно различил пристроившегося там приметного ворона: тот неторопливо чистил клювом перья, а затем тяжело снялся и полетел под пепельным облаком, на северо-восток, медленно взмахивая крыльями.