Кризис

С алчной надеждой он вглядывается в такое родное лицо, в эти порочно-красивые, до запрещённого прекрасные черты, скользит по ним, застарело-знакомым маршрутам, где давно не бывал, но помнит отчётливо, точно видел каждый день, проходясь до ближайшего храма, хотя они покрыты слоями веков. Лаво смотрит, до мозолистости взгляда изучает заново, и в горле пересыхает; Лаво чувствует наждачность языка и, преодолевая её, сглатывая с колющей болью, вопрошает: «Ты ведь помнишь, да? Ты не мог такое забыть. Опьянение запахом смерти и жалкие мольбы о пощаде, ласкающие слух. Тяжесть оружия в руке и рукоятка, скользкая от того, что ты весь заляпан кровью. Ты же помнишь всё это, Ято? Ты же помнишь нас?» У Ято по глазам читается — помнит. Не говорит только об этом, потому что если скажет — что-то изменится. Точно признается в нежеланном, и дорога кольцевым свернёт к прошлому, так упорно им отвергаемому. У Ято по глазам читается, что он этого не хочет, всем существом своим яростно отторгает. Это задевает Лаво неожиданно для него самого. Словно пощёчину Ято ему отвешивает, хлёсткую, звонкую, от которой кожа огнём горит и жжётся, зудит неприятно, пуская по сосудам яд беспричинного стыда. И ладно бы — от этого горделивого юноши, презираемого великими богами, но такого обожаемого самим Лаво, пощёчину можно не просто стерпеть, её можно принять вожделенной крупицей внимания, однако его попытки оставить старого друга позади так злят, что небесный купол способен от концентрации ярости лопнуть, словно стекло, и осыпаться на землю осколками вперемешку со звёздами. Бьёт Лаво коротко, метко, не растрачиваясь на размах. Он бьёт по-низкому кулаком и под дых, выбивая из Ято дух, склоняя его, точно рыбу хлопающего ртом в стараниях ухватить хоть единый вдох. Грудную клетку изнутри распирает, рёбра дрожат, думается даже, что сейчас треснут, и острые частички вопьются источником ноющей боли в мягкие ткани тела — Лаво сгибает ногу в колене и заезжает им согнувшемуся юноше в лицо. Ято падает на землю, даже не трепыхнувшись, не вскривкнув, лишь сдавленно ахнув и распахнув глаза широко, чёртовым кривым зеркалом отражая соперника. По губам тонкой багряной полосой вертикально прочерчивается кровь, идущая из носу, и Лаво сходит с ума, сворачивается с разума, потому что юноша, разбито лежащий перед ним и даже не шевелящийся, и сейчас выглядит гордым, ничуть не надломленным. Как же, всё-таки, это бесит. Желание накинуться и продолжить бить остервенело выжигает Лаво, и перед глазами всё плывёт. Метаться загнанным зверем, выть и скулить — ничего более не остаётся, потому что Ято лежит, тяжело, хрипло дыша, и глаза его закрыты; потому что он не то что бы повержен, ведь и не сражался, и Лаво не легчает ни на йоту. Откуда-то извне посторонними переменными врываются мальчишка, крикливым и импульсивный настолько, что от него глазам горячо, как от солнца, когда оно печёт летним днём сквозь сомкнутые веки, и девчонка, у которой взгляд открытый и беспокоящийся в столь зашкаливающей искренности, что начинает подташнивать. Ято на их плюс бесконечность вопросов и волнений дёргает уголки губ вверх, шутит что-то настолько нелепое и неуместное, что девчонка всхлипывает, смеясь и ничуть не фальшивя. Стоит присмотреться — Лаво об этом решении мгновенно жалеет. Глаза его любимого божества теплеют, напоминают морскую воду маленькой бухты, где сколько не продвигайся дальше в море, а мелководье всё будет продолжаться, и смотрит так Ято исключительно на девчонку со слишком честными глазами. Никогда в абсолютной наполненности этого слова юноша не смотрел так на Лаво. Взгляд Ято в его памяти всегда был холодным, сосредоточенным, восхитительным в том, как пускал трепетные мурашки по телу и морозил кровь. Тот взгляд пробирал до костей, и любой человек, дух, зверь застывали, подчинённые этими глазами и покорно ожидающие своей участи. Жаждущие её. В них читалось сплетение трепета, страха, благоговения — Лаво это всегда восхищало и будоражило. Возбуждало. А теперь Ято вывернулся изнанкой наружу, обнажая для всех свою мягкую суть, ту, что похожа нежную внутренность моллюска, делает привычным для всех видеть себя смеющимся, изгибающим иронично брови; для них с Лаво раньше это было чем-то интимным, чем-то личным, и оттого пьянящим, потому что раньше он чувствовал, что прикасается к чему-то особенному, тому, что Ято никогда раньше никому не показывал, не позволял. Это раздражает неимоверно — для Лаво раньше были даром моменты, когда юное божество улыбалось тепло, и лицо его словно бы освещалось изнутри солнцем; когда тянулся, по-кошачьи довольно жмурясь, прогибаясь в пояснице, и бормотал, что неплохо было бы выпить. Эти мгновения тонкой золотой нитью скользили среди ало-чёрного полотна их кровавой повседневности, создавая удивительный узор. Новая встреча происходит на заднем дворе дома Кофуку — Ято там один слоняется из стороны в сторону, как потерянный в тумане, и пахнет от него одиночеством. В доме больше никого нет, и Лаво мало интересует, почему: ему важнее, что юноша сейчас не закрыт присутствием посторонних, назойливых, не позволяющих напомнить ему о важном прошлом, в котором так много их. На появление Лаво он дёргается, в уголках глаз намечаются морщинки, когда сужает их настороженно. По едва заметному движению губ читается, что порывается призвать Юкине, но так это и не делает. Почему-то от этого становится хорошо на душе. Повисающее между ними молчание натягивается нитями от встречи глаз — у Ято они теперь потемневшие, цвета моря, что начинает волноваться, нагоняя волны и стремительно разбивая их о скалы. Не столько угрожающие, сколько предупреждающие. И Лаво это забавляет с некоторой истеричностью: юное божество будто бы забыло, что его это ничуть не пугает. Что Лаво единственный во всех мирах, кто Ято способен усмирить и не боится его ярости и жестокости. Резко Лаво срывается с места, вдавливая юношу в стену дома — пальцы стискивают воротник неприятно-сухой в своей выстиранности футболки — а тот даже не сопротивляется, только выдыхает шумно и вскидывает руку, слабо, точно машинально пытаясь упереться в грудь старому другу. У него с языка рвётся сразу столько всего, а от прикосновения к Ято, когда буквально тело к телу, всё внутри переворачивается, и остаётся только комковатая густая жижа эмоций — таких ярких, искрящихся до выжигания. Лаво подцепливает губами кайму уха юноши, оцарапывает зубами, с трудом удерживаясь, чтобы не прихватить мочку, от мощности захлёстывающих чувств прокусывая её вовсе. Хочется стиснуть плечи Ято в руках до хруста, когда суставы между собой сталкиваются и крошатся почти что в пыль. Хочется заставить его кричать от невыносимой боли, от которой звёздное полотно расстилается перед глазами, вынудить вопить до рвущихся связок, чтобы эти горловые струны просто лопались от натянутости. Не выходит — Лаво замирает. В нём что-то обрывается, и накатывает опустошение. Пальцы, стискивающие юношу, слабеют-разжимаются, руки опускаются, и Лаво на него попросту наваливается, соскальзывая носом по вытянутой напряжённо шее, пока лоб не упирается в искривлённое неправильным наклоном плечо. Дышит Лаво прерывисто, словно позади него остались километры бегового марафона и тысячи только что сражённых воинов, и отдышаться не то что трудно — практически невозможно. Впервые, кажется, за всё существование хочется расплакаться и мерещится, что под веками что-то жжёт, разъедая слизистую. И внезапно до того, что сердце пропускает удар, ладонь Ято опускается на его затылок, держит пару секунд и затем проводит как бы на пробу вверх-вниз, взъерошивая спутанные светлые волосы. У Лаво в голове наконец складываются слова, описывающие его злость. «Я скучаю». Остаётся неизвестным, произносит он это вслух или его возлюбленное божество умеет читать мысли (скорее, знает Лаво, как никто другой); Ято вздохом отвечает: «Знаю». Рывком Лаво от него отстраняется и смотрит долго-долго, всматривается, вчитывается в лицо напротив. От реплики этой, остаточно звенящей в ушах, в груди всё сворачивается тугим узлом — в следующий миг лицо Ято насильно вздёргивают, заставляя смотреть вверх. Молчание скапливается в ничтожно малом расстоянии между ними. Сознание Лаво будто бы раздваивается, и та его часть, что не стискивает судорожно подбородок юноши, словно пытаясь сломить кость, как бы рассеянно думает, что линия челюсти у Ято удивительно красивая. Красота юноша почти крамольная — от такой теряют головы и даже не сходят, а сбегают с ума, хотя людей подобных обычно называют просто смазливыми. Только Ято вот не человек. Ято — божество, и, видимо, не подозревает, что ему молится перманентно другое божество, готовое во имя этого юноши возводить сотни, тысячи алтарей и приносить самые кровавые жертвы. Где-то со стороны слышатся голоса. Сколько прошло времени ни один, ни другой не знает; оба размыкают едва-едва губы, силясь вытолкнуть из груди воздух, изо рта — слова, но попытки безуспешны. Отпускать Ято — всего лишь разрывать прикосновение к нему — болезненно почти так же, как и его потеря много веков назад. И с того дня Лаво в поле его зрения, в радиус встречи с юношей не шагает: наблюдает издали, впиваясь в ветви деревьев так, что их шершавый узор отпечатывается на подушечках пальцев. Лаво не знает, ощущает ли радость, долгожданную, выдержанную терпением и мучениями, превратившуюся с течением лет в вино с кусачими ценниками, когда начинает ловить в глазах своего любимого божества отстранённость, точно мыслями он далеко-далеко. Возможно, что в прошлом. Тоска постепенно начинает ввинчиваться в виски ржавыми болтами; наблюдая, как Секки податливо вертится в руках Ято, невольно думается, что именно от этих рук умереть — величайшая почесть. Поймав себя на этой мысли, Лаво изумлённо вскидывает брови, смаргивая это наваждение: перед глазами чётко за доли секунды рисуется картина того, как прекрасен был бы юноша, вонзая в грудь старого друга лезвие, а тот в последние мгновения своего существования мог бы с удовлетворением наблюдать, как вспыхивают привычной страстью синие глаза, похожие на шотландские блуждающие огоньки. Выдох Лаво, когда он останавливается в извечно распахнутых дверях дома Кофуку, смешивается с порывом ветра. Поднять глаза от пола страшно, и чувствует себя лет на десять, несмышлёным мальчишкой, что пришёл с повинной к матери, потому что колени кровят после падения с дерева, а одежда изорвана, и заплатки — единственное спасение от её участи половых тряпок. Хуже только сравнивать себя с теми, кто просил Ято о помощи, а смотреть на него не решался, не выдерживая, и это злит, бесконечно сильно злит Лаво, потому что складывает впечатление, что он теряет своё возлюбленное божество. Кисти, сжавшись в кулаки, подрагивают; он смело, точно бросаясь в омут, делает шаг вперёд и вскидывает голову гордо. Глаза раскрываются в ошеломлении — Лаво останавливается, почти спотыкается о порог, цепляясь запоздало пальцами о дверной косяк, и то, что он видит, дёргает и роняет коленями на шершавые доски, выбивает одним толчком под дых воздух сильнее, чем любое признание. Это и есть самое невероятное признание. Волосы у Ято отрастают.