***
На самом деле эта история берет свои корни еще со школьной скамьи нашего «педофила». С далеких времен, середины две тысячи первого года, когда вместо Дома-2 по телевизорам шло шоу «За стеклом», а ларьки держали приезжие армяне, торговавшие свежим квасом и кислыми абрикосами. Тогда еще самой крутой приставкой у местных пацанов была PlayStation 1. Тогда Виктор учился в седьмом классе самой обычной районной школы, вел обычную жизнь запуганного прыщавого подростка, слушал Арию и умолял родителей купить ему гитару, чтобы научиться играть как Владимир Холстинин. Но помимо всего набора комплексов из-за своей же внешности, которая казалась окружающим «ненормальной», так как мальчик имел длинные волосы, тем самым мечтая походить на Кипелова, Витя имел еще большущий букет увлечений. А еще Никифоров был страшно влюблён в девочку из девятого «А» класса — в Настю Плисецкую. Теперь немного об этой самой многострадальной любви. Мало того, что Виктор выбрал себе девочку постарше, так еще не с самым лучшим характером. Да, она обладала красивой миловидной мордашкой и красивыми «коровьими» зелёными глазами, напоминающими два изумруда, которыми любовался не только Никифоров, а ещё добрая половина района и почти вся параллель девятых и десятых классов, ибо Настя была конченой шлюхой. Плисецкая жила со своими родителями в одной из советских панельных многоэтажек, в трехкомнатной квартире, обставленной в духе того времени, да и вообще полученной от государства за то, что добрую часть своей жизни родители Насти пахали на заводе. Типичное семейство: мать, Валентина Плисецкая, была строга, но справедлива, старалась воспитать достойную образцовую дочь, а отец, Николай Плисецкий, уж слишком был мягок и податлив. Возможно, его поблажки и запреты на все «новое» и «клевое» от Валентины, превратили Настю в настоящую ходячую вагину, которая и любила только две вещи — секс и деньги. И как же Виктор смог влюбиться в такую шаболду? Легко. Учитывая полет фантазий Никифорова, в особенности по ночам. Для него Настя была искренней и доброй девушкой, а все, что про нее говорили, являлось грязными слухами завистливых одноклассниц. В общем, все стандартно. В голове уже строились планы на будущее и широкую свадьбу с выкупом, тамадой, баянистом дядей Валерой, пока однажды Никифоров не признался в своих чувствах Плисецкой. Это происходило в конце майских праздников, в один из тихих подмосковных вечеров, когда люди расходятся по домам и начинает смеркаться. Настя сидела на лавочке во дворе школы вместе со своей компанией, состоящей из четырех парней и трех девчонок, включая саму Плисецкую. Из хриплых динамиков телефона девушки играли «Руки Вверх!», она щелкала семечки, сплевывая кожуру на землю, и параллельно смеялась над тупыми шутками своего одноклассника и, на тот момент, ее же ебыря. Витя, нарушив свой комендантский час, задержался на улице подольше, за что потом было нехило отлуплен отцовским кожаным ремнем. До этого наш герой-любовник ни разу никому не признавался в своих чувствах. Настя — его первая любовь, такая чистая и светлая, и, естественно, злая. Можно не описывать то трясущееся состояние внутри влюбленного мальчишки и его робкие шаги в сторону этой лавочки, а если уж перейти сразу к ключевому моменту… Да, Витя смог, Витя сказал. Нетрудно представить, как звучали его слова, как дрожал голос и потели сжимающиеся ладони. Никифоров четко произнес три слова: «Ты мне нравишься». И все, жизнь, кажется, тогда кончилась на этом моменте. Домой подросток пришел с синяком под левым глазом, оставленным ебырем Насти, и с разбитым сердцем, а так же с пустыми мечтами и желанием провалиться под землю от стыда. Ему отказали, мягко говоря. Вдобавок обозвали страшной телкой и велели больше не попадаться на глаза. Родителям Витя так ничего и не сказал, только вытерпел порку ремнем, стиснув зубы, а после ночью, пока все спали, прокрался на цыпочках в ванную комнату, предварительно свистнув со стола мамины ножницы для кройки и шитья. Под камнем обиды и подростковой импульсивности, длинные локоны Виктора летели в раковину один за другим, забивая сток. Никифорову просто необходимы были перемены. Не только не в себе. После этого инцидента на улице и бесконечных расспросов родителей Виктор закрылся в себе окончательно. В школу он пришел с неровными, торчащими в разные стороны обрубками волос и измазанным в тональном креме матери «Балет две тысячи» лицом, чтобы не видно было синяка. Никифоров и так был странным парнем, которого обходили стороной не только одноклассники, но и учителя в том числе, а теперь он просто превратился в человека-загадку. Естественно, слухи не обошли и его стороной, но Виктору было, откровенно говоря, уже похуй. Он зарылся с головой в учебники. На тот момент — единственное отвлечение от всех проблем, которое помогло ему в дальнейшем поступить в университет на бюджет, когда многие из класса так и никуда не поступили, отмахнувшись от образования в целом. Что касается Насти, ее судьба сложилась согласно всем канонам таких вот историй. Не окончив десятый класс, девушка залетела от своего ебыря, который тут же свинтил куда подальше, а она родила на свет недоношенного пацана, скинув его сразу же на плечи своих престарелых родителей, так как ребенок не давал ей гулять и спать по ночам. На воспитание своего чада Плисецкая также положила огромный детородный орган, продолжая бухать во дворах и иногда поколачивать своего сына за «испорченную жизнь». Единственное, что молодая мамаша дала сыну — имя. Назвала Юрой в честь этого быка-осеменителя и мудака в одном лице. А потом скончалась бабушка. Кажется, не выдержало сердце. Сразу же после похорон Настя молча зашла домой, покидала свои шмотки в сумку и свалила за лучшей жизнью в другой город. Всю эту историю Никифорову поведал бывший одноклассник Плисецкой, который столкнулся с Виктором в столовой университета, будучи уже на третьем курсе. Ну, а что Вите? Как ни странно, Вите было больно. Больно за Настю, за маленького сына, брошенного на старого деда, и, конечно же, за свои разбитые мечты. Казалось бы, ведь все давно кануло в прошлое, да и зачем снова переживать этот отвратительный период? Никифоров не знал сам. Ведь после поступления на первый курс те перемены, к которым так стремился Виктор, наконец настали. Парень обзавелся лучшими друзьями, с которыми он не расставался по сей день. Будучи новоиспеченным студентом, Никифоров перешагнул порог эдакого «храма знаний» в две тысячи седьмом году, при этом год скрывавшись от военкомата. В итоге отмазался каким-то чудом сам, получив военный билет на руки. С Гошей Витя познакомился на своем «посвяте». Это была обычная тусовка в маленькой комнате общежития или, как называют сейчас, вписка. Попович тогда принадлежал известной субкультуре эмо, как и многие подростки на тот момент, ходил с забинтованными руками, врал всем, что резал вены, много плакал, пиздил у мамы подводки и бухал Блейзер вперемешку с «Виноградным днем» как не в себя. И казалось, что общего может быть у двух ребят, кроме как одной группы, где они проучились вместе целых четыре года? Хер его знает, но дружба завязалась быстро и надолго. Что касается его второго друга — Криса, тут уже дела обстояли поинтересней. Все тусовки превратились в повседневную рутину. Не было ни дня, когда Виктор не отрывался с незнакомыми людьми где-нибудь на съемной квартире, не бухал в подъездах и не пытался вспомнить на утро события прошедшей ночи. Так однажды Никифоров проснулся в уютной комнате на огромной кровати с совершенно незнакомыми ему мужчинами, а рядом с ним, в обнимку с подушкой, посапывал парень с металлургического факультета. Это и был Кристоф Джакометти. История этого парниши обычная, несмотря на своеобразное имя, фамилию и внешность. Крис был сыном бывшего металлурга, которому на заводе оттяпало кисть руки станком, и банкирши с немецкими корнями. Естественно, предки хотели, чтоб их чадо топало по стопам родителей, но что-то явно пошло не так. Парня не шибко интересовала металлургия, впрочем, как и противоположный пол. А о том случае с мужиками на вписке уже через несколько недель знал весь универ, впрочем, как и о нетрадиционных наклонностях Джакометти. Кстати, настоящая фамилия Криса — Дудочкин, но он удачно сменил ее на девичью своей матери, чтобы не выглядеть убого. В общем, Виктор отреагировал уж слишком спокойно, так как события вечера он не помнил совершенно, да и сам по себе Крис оказался неплохим парнем, хоть и со своими «бабскими» замашками. Так и ходят по сей день. Попович успел стать нормальным, получить диплом, устроиться куда-то в офис, обзавестись женой, маленькой дочкой, Фольцвегеном в кредит и квартирой в ипотеку с рассрочкой на двенадцать лет. Джакометти, несмотря на свой диплом металлурга, после окончания закинул его на пыльный шкаф и отучился на стилиста в Москве, пройдя полный курс. Способности у него явно были на высоте, и поэтому его порекомендовали взять на полставки в один из крутых салонов красоты, если тот еще пройдет месячную практику. А что касается Никифорова, то он, получив красный диплом какого-то там менеджера-хуенеджера, переехал ближе к самому городу, подальше от надоедливых родителей. Устроился в магазин элитной дорогой мебели, где стал заправлять отделом по продаже кухонной гарнитуры, и стал снимать хату на пару с Крисом, параллельно выплачивая кредит на новенькую Киа Рио, за которую трясся больше, чем за свою жизнь. Отношения особо не давались, несмотря на то, что предпочтения к противоположному полу он больше не испытывал. Все-таки Крис успел затянуть его на «голубое» дно. Да и сам Никифоров был совершенно не против. Однажды в конце ноября Виктор заезжал навестить родителей после похода в Икею за новым кофейным столиком, ибо Крису надоел старый, да и из моды он вышел в прошлом месяце. Пришлось переться после работы хуеву тучу времени, стоять часами в пробке на Белой Даче и ругаться со злыми уставшими водителями. Тогда еще и жрать хотелось пиздецки, а дома Витю ждал обычный салат с помидорами и хипстерской рукколой, так как его сожитель набрал пару лишних кило за выходные. Никифоров припарковал машину возле старых мусорных баков и, взяв пакеты с продуктами из Ашана, зашагал к знакомому с детства подъезду, предварительно закрыв машину. Мужчина зашел внутрь, поморщился от запаха кошачьей мочи и, пойдя к лифту, дотянулся до выжженной кнопки своего этажа. Вскоре поднявшись, Витя встретил ждущую его мать с улыбкой на лице и протянул ей еду. Отец сидел в зале и смотрел очередную ругань пропагандонов по телевизору. С кухни тянуло чем-то жареным и вкусным, что можно было захлебнуться слюной. Так вот, пока Витенька забегал в туалет, чтобы отлить, внезапно раздался дикий визг сигнализации с улицы. Поэтому, не успев застегнуть штаны, случайно намочив свои трусы и вываливаясь из сортира, побежал в прихожую, параллельно запихивая ноги в мамины розовые тапочки. Уже в лифте он, застегнув ширинку, думал, как будет бить морду, кто тронул его тачку, ибо кредит еще не выплачен. Выбегая из подъезда, он застал такую картину: вокруг его Киа Рио ходила фигура небольшого роста с натянутым капюшоном и пинала ногой колеса, несмотря на вой машины. Незнакомец присел возле заднего правого колеса и вытащил из кармана отвертку. — Эй, слышь, бля! А не охуел ли ты часом?! Сейчас ментов вызову, уебок! Вандал на такое, конечно же, шугнулся, и, прежде чем съебаться, он зачем-то развернулся, непонимающе посмотрел вокруг, пытаясь разглядеть, кто его спугнул. Капюшон сполз с лица, и Виктор непонимающе посмотрел на малолетнего преступника, которому было от силы лет пятнадцать, может, чуть больше. Мальчик со светлыми до плеч волосами, одетый, словно местный бомж с района, заметил Никифорова и теперь тупо пялился на него, хлопая глазами. В руке пацаненка по-прежнему была отвертка и, видимо, он растерялся. А Никифоров застыл на месте, видя что-то до боли знакомое. Уже позже мать все рассказала. Пацана того звали Юрой, ему было пятнадцать лет, и он сын той самой Насти, история которой прогремела на всех знакомых и соседей. И что от апельсинки не рождаются мандаринки тоже: он любил ошиваться, где попало, возиться с местной шпаной, да и вообще, со слов был отвратительный ребёнок — бухал с алкашами и матерился. Но по правде, Никифорову не совсем верилось, что все настолько плохо. Однажды еще раз застав Юрку, но уже за разрисовыванием стен в падике, Виктор угостил его пивом в стеклянной бутылке. Их первый раз был в этом же падике на газете «Комсомольская правда». Юру тогда волновало лишь две вещи: как бы не обосраться и как бы никто не вошел.***
Разбитый от множества ударов об землю в порыве ярости телефон громко вибрирует на тумбочке. Юра машинально мечется к своему средству связи и взглядывает на едва целый экран. Виктор. Сейчас будет. Что? Просит напомнить номер квартиры? Непонятно какого хера Никифоров забыл здесь. Видимо, снова заехал к предкам, но все же. Плисецкий ловит себя на мысли, что уже вторую минуту он тупо пялится в разъебанный смартфон и улыбается, как последний придурок. Прямо сейчас подросток готов залезть на скрипучий диван, из которого пару раз вылетала пружина, и прыгать на нем как в детстве, пока дедушка не видел. Ибо на батут в парке Юра ходил лишь раз, когда ему было семь лет, да и то он тогда чуть шею не свернул в порыве мечтаний ебануть сальтуху. Но вместо сердечек и слюнопусканий он пишет: «Нах? Ты где, бля?» И снова ждет ответа, слегка прикусив нижнюю губу. Он приходит незамедлительно: «Открывай, иначе начну ломиться. Я возле двери». За стенкой раздается храп, и Плисецкий понимает, что эмоции придется немного убавить, чтобы не разбудить деда. Николай и так не любил непрошенных гостей, да еще как объяснить нахождение взрослого мужика со «сладкой» внешностью у себя в комнате? Хер его знает. Тем не менее, на свой страх и риск, подросток выходит из комнаты и на цыпочках плетется в прихожую. И прежде, чем Виктор радостно ввалится в квартиру с гремящим пакетом, Юра приставляет указательный палец к искусанным губам и шепотом говорит: — Ты придурок в такой час приебывать?! У меня дед спит! — Ну прости, я просто хотел тебя увидеть. Приду, значит, на следующей неделе. — Мужчина картинно пожимает плечами и медленно разворачивается на месте назад к лифту. — Стой, че там у тебя? — Юра тычет пальцем на пакет в руках мужчины и удивленно смотрит. — Если пустишь — покажу, — ухмыляется мужчина. Знает же гад, что никуда он не уйдет, что останется надолго. Знает. И Плисецкий тоже знает. — Только тихо, иначе пизда обоим! Подросток отходит от прохода и снова возвращается в свое «убежище». Виктор, не снимая куртки, стаскивает ботинки и сует под пластмассовую тумбу для обуви, чтобы на случай, если проснется дед, точно не запалит посторонних. В комнате у Юры прохладно. Никифоров вешает куртку на стул, на котором уже висит половины гардероба пацаненка. Плисецкий времени тоже не теряет, ныряет в пакет и достает оттуда бутылку Ягуара и безалкогольного пива. — Это че? Хули безалкогольное? Мне че, десять по-твоему? — Изумленные глаза мальчишки заставляют Виктора мягко улыбнуться. Никифоров подходит к Плисецкому и мягко прижимается к его спине, обхватив тонкую талию руками. Лицом он утыкается в чистую светлую макушку и вдыхает запах табака от дешевых сигарет и сладкого шампуня. — Это мне. Тебе, вон, Яга. Ты вроде ее любишь же? — Люблю, — тихо шепчет подросток и накрывает своей тоненькой кистью со сбитыми костяшками руку мужчины. Это звучит одновременно и ответом на вопрос, и признанием. — Дед спит, так что пей и проваливай. Юра думает — вот она настоящая романтика. Они вполне себе трезвы, не считая того, что они бахнули в себя по баночке. А рука, что двигается с колена и выше — так вообще, как тогда на вписке было. — У меня дед за стенкой, долбоеб. — Хрипло хихикает Плисецкий. Не сказать, что происходящее ему не нравится, просто есть некоторые опасения по поводу шумности их замысла. — Юр, ну мы же тихонько. Тихонько получалось плохо… Раскладной диван на фоне цветастого ковра скрипит, как незнамо кто, словно пытаясь наябедничать деду в соседней комнате, мол, вот тут происходит неплохая завязка к «Пусть говорят» — двенадцать лет разницы и двенадцать лет тюрьмы. Мужчина глушит свет. Остается гореть только старенькая красная лампа еще советского времени — интим, романтика. Может еще миссионерскую позу, а потом расстрел за мужеложество? Виктор сейчас, словно Жириновский в сауне с подкачанными мальчиками, только вот мальчик у него один и походит он больше на трап-версию фараона. Юра думает, ладно, похуй, хоть не обосрется, хоть все цивильно с детским кремом «Солнышко» с ромашкой. А Вите самому в кайф, ему уж очень хочется просто Юрочку, его мелкого кореша, в нормальной обстановке, когда он сможет, словно священник, рассмотреть тельце подростка. О, эти руки с шрамами от попытки суицида, пунцовый синяк на плече, где опять успел подраться? Виктор и ума не приложит. Но к этому просто нужно привыкнуть, ведь Юрка часто встревает в потасовки и разборки, они даже познакомились так. По Юре уже тогда плакала детская комната полиции. Сплошные стрелки, самосуд за гаражами, а однажды этот слишком тяжелый подросток поехал зацепом на электричке на митинг в Москву, во шуму-то было. И Юра тогда пытался все замять, умолял Витю, мол: «деду не говори, что я два часа в автозаке сидел». У Виктора все сводить начинает и тянуть в паху, когда он видит такого доступного, раскрепощенного, своего родного Юрку в одних трусах с человеками-пауками. Снимая их одним движением, Никифоров чуть ли не начал благодарить всех существующих богов, когда его взору предстала доверчиво выпяченная задница. Рассмотреть Юру ни в падике, ни на той прокуренной вписке не было возможности. Им можно наслаждаться только сейчас. — Бля, ты охуевший… — Тянет Юра, когда чувствует горячий язык внутри себя. Он думал, такое бывает только в порнухе. Теперь стало интересно, как бы они смотрелись со стороны. Это же какой эксклюзив: в практически постсоветском пространстве охуенный двадцативосьмилетний мужик хозяйничает в жопе шестнадцатилетнего подростка. — А если бы, как в падике, то тоже все вылизал? — Юр, ну ты чего, ты ж родной, я бы как свое… — Ого, Вить, узнаю от тебя что-то новое, ты у нас не только глинку помесить любитель, но еще и говно свое жрал походу. — Плисецкому кажется, что это абсурдно говорить о таком, когда старательно вылизывают задницу изнутри. — Не сбивай меня с романтического настроя, пиздюк малолетний. — Шлепнув для профилактики, говорит Никифоров, а потом снова принимается за свое занятие. Юра правда пытается не стонать, но когда языком проходятся по мошонке и затем по члену, он просто тихо визжит в одеяло, которое успел смять комом еще до этого, а потом чуть не кончает, когда горячим ртом обхватывают головку и начинают медленно посасывать. Соседи сверху внезапно решают посраться и побить посуду. Виктора это не раздражает, ведь скоро они в ответ получат порцию скрипов дивана и громких стонов… или не громких? Никифоров с опозданием вспоминает про деда, который может зайти в комнату просто в любой момент. Юра переворачивается, заползая с ногами на кровать, параллельно хватая оторванную дверную ручку, когда-то бывшую на своем месте. Он тянется к трубе батареи, которая практически у окна и херачит по ней что есть мочи, и правильно ведь делает — соседи начали ебаный мордобой. И отомстить даже нельзя громкой гейско-педофильской еблей, ведь тогда добро пожаловать на «Мужское/Женское», если дед прознает. Виктор с подобными действиями полностью солидарен. Он бы вообще этим соседям по башке постучал, но вместо этого взбирается с характерным скрипом на диван к Юре, который кидает ему в руки ебучий детский крем. Действительно, какой, блять, лубрикант у подростка, у которого еле хватает на булочку «Каждый день» с маком? Приходится довольствоваться, чем есть. Всяко лучше того пиздеца, что был в падике, но уже не ровня тому сексу на вписке — тогда хоть гандоны были. — Че смотришь? Давай уже. Я трахаться хочу. — Нервно тянет Юра, а потом резко затихает, слыша скрип пружин дивана под собой. Все же шуметь сильно нельзя, стены тонкие, как фанера. А потом он осознает, что не шуметь невозможно, когда словно специально медленно и аккуратно, как никогда не было, дразнят скользкими от крема пальцами. Обычно все было так, по-старинке: сплюнул, парочку раз потянул, чтобы больно не было и понеслась, чисто по-животному. Кот заскребся в дверь — а вот и животное пришло. Юра нервно выдохнул, реально же получается, что плакала их романтика, все мешают, как на зло. — Юр, может пустим? — Виктор говорит мягко, наверное, из-за того, что подвыпил или просто потому, что соплей захотелось, нежности. Он был часто только наедине с Плисецким таким, в компаниях же вел вальяжно, по-мудачески или отпускал колкие шутки про шмот окружающих. — Обойдется. — Бросает Юра, а потом задается другим вопросом. — Какого хуя опять на четвереньках? — Так удобнее же. — Пожимает плечами Виктор, а Плисецкий закусывает губу, ведь правду говорит и не возразишь, а фразочки по типу «я хочу смотреть тебе в глаза» ну чистой воды сериал на «домашнем», и из его уст это вообще будет смотреться странно. А Витя смекает, хихикает, как идиот. — Ну что? Подушку под жопу, Юрасик. Юра цокает, возится с подушкой, и только когда на нее неловко капнули детским кремом, осознает, что ведь блять… ему на ней еще спать. Только менять положение уже поздно, когда пальцы вновь оглаживают и трут дырочку, а затем проникают внутрь ее горячей тесноты. Плисецкий знает, что на этот раз уж точно никаких конфузов не произойдет, и он точно не обосрется, и на такие риски, как было в падике, вообще не стоит больше идти. Уж лучше клизма, чем чужой хуй в говне или, как говорится по тюремному жаргону, «мороженое с орешками». Юра кладет ноги на плечи мужчине, как это бывает в порнухе, как он в ней это видел. Соседи сверху вновь начинают сраться, а Плисецкий пытается не стонать, когда дергает от того, как внутри надавливают на то местечко, которое на уроках биологии пояснили как простату, но вот то что из-за нее мальчики чувствуют себя девочками, в понимании Юры, почему-то не рассказали. Юре «девочкой», в его подростковом понимании, где-то в глубине души быть не стыдно, потому что очень приятно, за исключением некоторых аспектов, которые лучше опустить. Кажется, это что-то связанное с гендерной идентичностью и всей этой палитрой разнообразных ее вариаций, о которой он услышал в классе от угорающих по тамблеру девок — они иногда и вправду толкали годные идеи и вещи. Юра стискивает зубы, когда к скользким пальцам внутри, добаляется еще и рука, ласкающая его член. Плисецкий корит себя за несдержанность, потому что понимает, что если еще раз большим пальцем надавят на головку, растирая естественную смазку, если еще раз дотронутся внутри до этого ебаного комочка нервов, то он не выдержит — кончит. И Виктор, понимая это на секунду, прекращает, а потом, приспуская свои труселя от Томми Хилфигера и растирая крем по своему члену, шепотом спрашивает: — Ну что, Юр, погнали? — Погнали нахуй. — Тяжело дыша от возбуждения, произносит Плисецкий в ответ, пока наверху кто-то истошно орет. Блять, да он сам сейчас заорал бы от того, как внутри все распирает под давлением горячего и твердого хуйца, а еще от выражения лица Никифорова, он поджимает губы и скулит, потому что в Юре охуительно узко. Наверху слышится топот и ругань новых присоединившихся людей, видимо, соседи ментов вызвали. А у них дико скрипит диван, и Юра прикусывает кожу на руке до крови под тяжелое дыхание Виктора. Вообще даже сильнее распаляет тот факт, что они могут попасться с поличным. Толчки становятся более твердыми и убедительными, чтобы прогибаться сильнее им на встречу — так приятнее, сильнее задеваются все чувствительные места, а из члена течет так, словно он маленькая сучка, потому что сама мысль о том, что внутри него трется приличный такой хер — заводит еще сильнее. Никифоров же недоумевает, когда подростки стали так быстро взрослеть и как Юра может гнуться в такие немыслимые позы, в которых с легкостью можно переломиться, а он вот нет — ему насрать, что сейчас его колени будут уже почти на уровне плеч. Плисецкого больше волнует тот факт, что жопа зудит и ужасно хочется кончить. Все переходит на бешеный темп, никто не замечает, что пружины под ними просто отплясывают чечетку, пока они целуются, пока по пояснице на подушку со спанчбобами течет крем вперемешку с Викторовой смазкой, а Юра сжимается в попытке кончить. А еще он шепотом орет после каждого быстрого и рваного толчка: «Блядский хуй! Блядский хуй! Ааа!». А Виктор внезапно тупит и тормозит, когда слышит и видит, как Юра немыслимо выгибается до хруста и жмурится до слез. Сломал? Нет, нисколечко. — Че остановился, мудак, блять? Я же почти уже! — Злится Плисецкий, пинает мужчину пятками в спину, словно лошадь шпорит, и по-натуральному взвывает, когда снова начинают движение. — Юр, прости, я просто думал… ммм… — Виктор не договаривает, давит стон. Какая же у этого подростка охуительно тугая задница. — …Что я тебя сломал немножко. — Какое блять сломал, идиот? Мне кайфово пиздецки. —Шепчет прямо в губы Юрка. — Чтоб блять… агх… меня каждый день так драли. А потом начитает себе поддрачивать, надавливать на скользкую от обилия смазки головку, размазывать по всему члену. Плисецкий кусает за плечо Витька, потому что тот помогает ему своей рукой, и от этого не издавать никаких громких и не пошлых звуков не выходит уж точно. А внизу живота все горит огнем, что пиздец, зовите пожарных, но Викторово «Давай, котенок, я сейчас тоже» заставляет жару вырваться наружу и излиться прямо в кулак мужчины вместе с белесой липкой жидкостью. Никифоров выругивается по полной, дрожит от напряжения и, вовремя отстранившись, кончает на впалый подростковый животик, хаотично вздымающийся от испытанного только что оргазма. — Охуеть, я не обосрался. — Первое, о чем думает Юра и что он говорит в слух, пока его до пизды романтично вытирают от кончи и крема носовыми платочками. — Еще раз мне об этом напомнишь, и я тебя эту салфетку сожрать заставлю. — Звучит в ответ, и Юра притихает. Знает, что может ведь и такое устроить, и ремнем по жопе надавать, и многое другое тоже. Но это лишь его подростковые фантазии, которые прокручиваются в голове, пока Виктор, сияя своим задом, словно луной, отправляется на балкон перекуривать. В коридоре слышатся шаркающие и очень опасные для Юры шаги, которые двигаются в сторону его комнаты. Плисецкий просто со скоростью света занавешивает штору, чтобы не было видно Витю и его голую жопу, а сам быстро шмыгает на диван, укрывается почти с головой, и когда дверь отворяется, осознает что все — пиздец. Салфетки-то комьями на тумбочке, почти перед глазами, а под щекой мокрая подушка пропахшая смазкой и кремом с ромашкой. — Юра, чего это за шум? — Осматривая комнату, интересуется Николай. — Не знаю, деда, я уже спать ложился, слышал, что соседи буянили опять, может они. — Может быть… — Тянет, Плисецкий старший, а потом, понимающе усмехаясь, говорит. — Ты только Вите скажи, чтобы на холоде долго голышом не стоял. Юра на эти слова садится на кровать, стыдливо кутается в одеяло сильнее, словно любовница пойманная с поличным, а Виктор с виноватым видом выглядывает из-за шторы и мямлит: «здарасте». А вместо взбучки выходит кое-что пострашнее — осознание того, что дед-то все-все слышал.***
Рабочий день почти подходит к концу. Несмотря на понедельник, Виктор не чувствует себя уставшим. Скорее наоборот, даже бодрым. Мысли о вчерашнем вечере не выходили из его головы. И потому, чтобы в очередной раз не вешать на стеклянную дверь табличку «Перерыв», а самому не сваливать в туалет, перекрывая стояк кофтой, Никифоров то и дело старался отвлечься работой, что получалось, в общем, неплохо. Но все равно не стереть же эту чертову память, да и зачем, когда хочется снова лицезреть это хрупкое бледное тело, эти розоватые от смущения щечки, опьяненный похотью взгляд. Такое точно ни на что не променяешь. Вот тебе «Лолита» в новой интерпретации, только конец совершенно другой, не такой печальный. Никифоров зевает и потягивается на месте: «Может, пустить все к черту и просто закрыть отдел? Все равно клиентов уже нет, да и кто попрется в такой час разглядывать столешницы и полки?». Словно по команде на двери звенит бесячий колокольчик и слышится топот каблуков по плитке. Витя выходит из небольшого кабинета, чтобы поприветствовать посетителей и тут же замирает на месте, ловя на себе усмехающийся взгляд. Вот теперь точно настоящая драма. Жизнь слишком любит отшучиваться. Но, как не крути, работать надо. — Чем могу помочь? — На автомате произносит Никифоров. — Знаете, мы сейчас уже закрываемся… — Подождешь, ничего с тобой плохого не случится, — Настя проходит мимо Виктора, взмахнув нарощенными выбеленными прядями волос и направляется в главный зал, с моделями кухонной гарнитуры подороже. — По крайне мере, уже. Ну, в принципе, это было совершенно ожидаемо — — А можно мне не хамить? — Никифоров облокачивается на одну из столешниц зала и скрещиает руки на груди. — А то че? Ты вообще кто, нахер, такой? — не унимается Настя. Женщина чуть приближается к Виктору и пристально всматривается в его лицо. На протяжении минуты мимика на ее лице меняется несколько раз. Сначала женщина пытается рассмотреть черты лица Никифорова, потом ее глаза суживаются ещё сильнее, а после Настя охает и делает шаг назад. — Т-ты же этот… Тот уебок с длинными волосами! Тот, что втюрился в меня! Ха! Вот это поворот! Как был говном, так и остался! Мадам продолжает свой монолог, пока ее мужик постепенно двигается в направлении к ним. Виктор с легкой ухмылкой на лице продолжает выслушивать оскорбления в свой адрес, краем глаза наблюдая за этой парочкой. Плохо ли Вите от слов его больной любви? Ничуть. Все былые чувства давно выветрились и заполнились новыми, такими яркими, что хотелось отбивать чечётку на месте. — Настя, бля, пошли. Завтра придем, они закрываются. Все равно не срочно. — Толстый мужчина подходит к двери, и слегка приоткрыв ее, смотрит на покрасневшую женщину, которая бесилась от того, как Виктор реагировал на ее слова. — Да все равно этот отдел говно. Ничего путного нет, чтобы вписалось в интерьер нашей шикарной квартиры, — женщины делает акцент на предпоследнем слове и с физиономией победителя направляется к выходу. — Пошли диван посмотрим в гостиную. — Не знаю, насколько шикарна квартира, но я бы советовал присмотреться к тому милому диванчику, который сейчас стоит на распродаже в отделе мебели. — Виктор отрывается от своего места и проходит за посетителями, чтобы закрыть за ними дверь и наконец окончить этот ебанный рабочий день. — И что это за диван? — мужчина выходит из помещения и вопросительно смотрит на Никифорова. — Да хороший, удобный. Именно на таком вчера я выебал ее сына. — Без какого-либо зазрения совести произносит Виктор, а потом, взглядывая на удивленно обернувшуюся женщину. — Кстати, Юрочка с Николаем очень по тебе скучают, Насть. — И ухмыльнувшись, добавляет: — А сейчас мы закрываемся. Всего хорошего.