Сила взгляда

...Взгляд сам собой скользит в сторону — от плеча и ниже, останавливаясь на бронированной перчатке. Черный и красный, два контрастных цвета; нечто неизъяснимо древнее и тревожное, точно кровь на камнях. (Она — не человек, её кровь пурпурная, и угольно-черных почв на Тессии почти не найти — так почему её тянет сейчас к этим метафорам?) Черными становились её глаза, когда она глядела в него — ради дела, как сначала твердила она себе, а после, потом — из неослабевающего любопытства, желания проникнуть под оболочку и понять его-настоящего. (Глаза напротив — не знающие пощады и одновременно уязвимые: как пошедший незаметными трещинами зимний лед или выжженная пустошь, где еще рвется сквозь разломы в земле подземный огонь). Рука, эта самая тяжелая ладонь, ложилась на её грудь — совсем не так, как на приклад его любимой винтовки, и в то же время совершенно так же: с почти бесстрастной уверенностью и опытной осторожностью. Ласкавшая её, точно в продолжение боя: рассчитанными движениями, приводящими к ясному, яркому, вывереному результату. (Рука — обожженное и смерзшееся после этого месиво, в которое вплавились обломки брони; мучительно искривленные в смертной судороге пальцы). И кровь, конечно же, кровь — не первая, которую ей пришлось пролить, но ради обычной самозащиты она ни за что бы не раздавила живому существу голову, разбрызгав по стене мозг. Не научилась бы расчетливо ломать нужные кости и вскидывать цели в воздух, ожидая, пока снайперский выстрел покончит с ними — и получать в ответ одобрительный кивок, а потом спокойно смывать темные следы с лица и брони. (Он говорил ей потом, что у человеческих женщин течет кровь, когда они впервые занимаются любовью; говорил тем же спокойным голосом, каким проводил брифинги между миссиями, а она только нахмурилась — не зная, верить этому или нет). Ее не интересовала физиология ни одной чуждой расы — кроме, конечно же, протеан, — так что в ту ночь она попросту боялась притронуться к органу, которого не было у нее самой; что-то между затаенным отвращением и болезненным любопытством, отчего ее пальцы дрожали, даже когда он накрыл их своими — плавно начиная движения, давая ей время и возможность привыкнуть. Но даже это не казалось настолько сложным, как попытка сейчас взглянуть ему в лицо. (Она не могла соотнести то, что привезли с ледяной орбиты Алкеры, с ним — изуродованное, бескожее, лишенное глаз и воли, — но запрещала себе думать об этом, крепче сжимая в ладонях солдатские жетоны: часть, которую она выбрала все-таки сохранить для себя). И то, что сделали из этого остова — вылепили заново, по предоставленному ею образцу, с помощью ориентиров, выуженных из её сознания — сможет ли она соотнести со своей памятью его, такого? (То, что одели в черное и алое, в смерть, кровь и цель — потому что выкупили его у нее ради цели, не ради жизни; ради победы, за которую не жаль было заплатить всем). Но он стоит перед ней и ждет, со смертоносным терпением снайпера, а она не знает, кого в первую очередь пытается сейчас защитить — себя или его; чью память о прошлом, в которое не будет возврата. (Но на Иллиуме она успела твердо выучить: невозможно прятаться вечно, эта стратегия ведет только к проигрышу; как бы страшно и больно ни было — нельзя отступать, иначе однажды за спиной не будет ничего, кроме глухой стены). Она поднимает взгляд — спокойно и ровно, как и следует информационному брокеру; принимая всё, что может ждать ее — их — теперь. (Принимая — именно так, как человеческие женщины принимают мужчин их вида; открываясь навстречу и сжимаясь вокруг, защищаясь и наступая одновременно.) Он смотрит на неё — и не улыбается, он ведь не улыбается почти никогда, просто смотрит темными, до боли знакомыми и незнакомыми глазами, которые по-прежнему (о, Богиня) не закрыты от неё непроницаемой пеленой — времени, недоверия, гнева. Он смотрит на неё. И не отводит взгляда.