внутренности

Звонок протяжно режет слух и железную закрытую дверь. Рафаэль упирается в неё лбом и с силой (правда, не сразу попадая) надавливает белеющим пальцем на маленькую кнопочку. Наконец, из глубины квартиры слышатся медленные, шаркающие шаги. Мужчина слегка пошатнувшись отклоняется назад и как раз в этот момент дверь открывается. Валерия щурится и скрещивает руки на груди. — Ты… — голос сонный и хриплый, — Перепутал квартиры? — Да, — Рафаэль опирается на косяк, но все равно неумолимо клонится вниз. Его пальто внизу испачкано дорожной грязью, а торчащий воротник рубашки порван. Эванс явно хочет задать ещё миллион вопросов, но вместо этого она вздыхает, делает к нему шаг и подхватывает. — Пошли, горе. Он послушно переступает порог квартиры, при этом утыкается в её волосы. Они пахнут терпкой сладостью женских духов, чистым бельем и совсем немного сигаретами. Стонущая тоска сильнее вгрызается в него. Ему хочется снять с себя кожу, выпотрошить органы и вытащить её, избавиться. Валерия сажает его на маленькую тумбочку в коридоре, включает свет и, держа Рафаэля за подбородок, поднимает голову. Его нижняя губа разбита и уже начинает опухать, тонкая струйка крови рисует вниз красную линию. — Что случилось? — нельзя по тону понять волнуется она или спрашивает для галочки. Хотя Рафаэль знает, что волнуется. Всегда волновалась. — Эванс, — как обычно тянет гласные, — я скучал. — Тебе нужно обработать губу, — хмурит густые брови и рассматривает рану поближе. А он вдруг хватает её за талию и притягивает к себе, утыкается лицом в живот и что-то мычит. Валерия кажется… родной. Как будто он просто уехал на пару дней, а она его встречает. Как раньше. И не важно, что прошло 5 лет. — Я сейчас тебя выгоню, — она старается вылезти из его объятий, но он сжимает крепко-крепко. — Эванс, — поднимает голову, смотрит на неё снизу вверх, глаза у него красные. — Что? — в голосе безысходность и принятие. — Мне хуево. — Почему? — Потому что я такой, Эванс. Потому что я тебя проебал. Потому что я опять… блять… связался с Джо. Она сглатывает, слезы скапливаются в уголках её глаз и она, наверняка, даже не видит его лица, только расплывчатое пятно. — И зачем ты ко мне пришел? — хрипит она, — Два года ничего. Совершенно ничего. Ты перестал мне писать, Раф. Даже с днем рождения не поздравлял, как будто я тебе никто. — Прости, — он снова утыкается ей в живот и мычит, — прости, я такой дурак, прости. — У меня все хорошо, ты понимаешь? У меня все хорошо и тут ты появляешься в 2 ночи, — она говорит это и почему-то гладит его по волосам, движения её рук отрывочные и рваные. — Прости, прости, прости, прости, — повторяет Рафаэль, прижимая к себе. Валерия позволяет этому бесконечному «прости» длиться какое-то время, а затем быстро вытирает слезы и снова старается вырваться из его объятий. — Тебе нужно обработать губу. — Я хочу чтоб она болела. — Ты дурак? — нервно усмехается, вздрогнув. — Я хочу, чтоб она болела… Это он хотел доказать, что я ему… не нужен. Но, Эванс, это же все значит наоборот, понимаешь? — Либо ты дашь мне обработать, либо я тебя выгоню. Он хлопает пьяными глазами пару секунд, а затем медленно опускает её, позволяя достать палочку и залечить. Руки у Валерии подрагивают, она сердито приказывает Рафаэлю помолчать, когда тот снова пытается выпотрошить свою стонущую тоску в слова. — Все, — выдыхает она, закончив, — говори поменьше, я не колдомедик, губа может лопнуть. Завтра пойдешь нормально полечишь. Он рассматривает её лицо, тронутое годами, но по сути не изменившееся. Его любимые карие глаза, россыпь веснушек, пухлые губы, которые ему очень нравилось немного покусывать во время секса. Рафаэль смотрит и думает, что Валерия — его. Она принадлежит ему. Не важно, что они давно в разводе, не важно, что он и правда перестал ей писать, это не значит, что он забыл. Да, его рвет изнутри от того, кто сегодня выкинул его, как использованную вещь, от человека с лисьим разрезом глаз, шумными, грубоватыми повадками и нескончаемым желанием. И Рафаэлю правда бы хотелось, чтобы разбитая губа болела как можно дольше, потому что это, видимо, последнее, что он когда-либо почувствует от Джонатана. Да, если бы у Валуа был выбор, он выбрал бы безумие и медленное самоубийство. Но спокойные карие глаза перед ним — это, наверно, чертова судьба, путеводная нить, если хотите, свет в конце тоннеля. И она единственная из всех, кто действительно принадлежал ему. Настоящему ему, вот такому, кто мычит бесконечное «прости» и не думает о том, что говорит, как себя ведет и каким кажется. — Я так понимаю, ты сегодня останешься у меня? Ну, ложись на диване. Утром поговорим.