В глубоком-глубоком озере

      Пятнадцатого апреля две тысячи восемнадцатого года, в двадцать два часа и десять минут, Чон Хосок стал убийцей.       Сначала к нему вернулось осознание самого себя — из ушей ушло настойчивое гудение, которое Сокджин-хён всегда называл «пением ангелов». Пелена, окутавшая взор, рассосалась, и шестерёнки в котелке, застывшие до этого на несколько секунд, закрутились вновь. Потом, слишком быстро, почти в одно короткое мгновение, навалились тяжким грузом сенсорные ощущения: привкус дешёвого пива и горечь никотина во рту, болезненная пульсация вены в виске, прилипшая к потной спине футболка… Нож в руке, впившиеся в плечо короткие погрызанные ногти, горячее дыхание в шею.       Хосок медленно опустил глаза, чуть наклонил голову и встретился губами и носом с копной светлых, жёстких, выжженных дешёвой краской коротких волос. Ещё не осознав, что происходит, не понимая, отчего Ёнхёк так близко, парень ослабил хватку на рукояти ножа и попытался отстраниться, но пальцы, крепко державшие его за плечо, сжались ещё сильнее, и Чон тихо зашипел. Хосок продолжил шипеть, сам не зная чему, пока пытался отцепить от себя чужака. Ёнхёк, этот сукин сын, держался крепко — как за спасательный круг, но где-то на подсознательном уровне Чон знал, что не хочет вытаскивать того из воды, что готов отгрызть собственную конечность или даже утонуть, если это уничтожит антагониста последних двенадцати лет его жизни. Поэтому Хосок шипел, злобно, дрожаще, в отвращении и боли, пока насильно разгибал холодные побелевшие пальцы и старался не вдыхать перегар, исходящий из чужого рта.       Когда парень наконец высвободился и резко оттолкнул отчима, отступив пару шагов назад, Ёнхёк лишился опоры. Он сильно пошатнулся и, не поднимая головы, потянулся дрожащей рукой к кухонному ножу. Тонкие пальцы обхватили ещё тёплую, нагретую самим Хосоком деревянно-металлическую рукоятку, и, в противовес своим громким мыслям, истерическим воплям — «да-да-да!» — в ничего не соображающей башке, танцор быстро замотал головой и забубнил «нет-нет-нет», но отчим не послушался. Мужчина одним резким движением вырвал колющий предмет из своего чрева, истошно закричал от нахлынувшей боли и упал тяжёлым восьмидесяти килограммовым грузом на колени, разбивая чашечки.       — Сука, Хосок… сука… ублюдок… — полухрипел-полукричал Ёнхёк и, держась одной рукой за вспоротый живот, второй упирался в холодный пол. — Скорую, ублюдок… Хосок, скорую вызови, блять… не стой столбом, тварь.       Чон быстро замотал головой и ступил ещё шаг назад. Он хотел убежать. Хотел спрятаться, найти защиту и дать мужчине сдохнуть. А потом ткнуться лицом в шею своего соулмейта и заплакать навзрыд, то ли из-за того, кем он стал, то ли потому, что это лучший день в его жизни.       — Если ты… — продолжил, тяжело дыша и выхаркивая собравшуюся во рту кровь, Ёнхёк, заметив движение пасынка в сторону двери, ведущей в коридор. — Если ты щас свалишь… если не вызовешь скорую… Я найду тебя, ублюдок, и убью. В этот раз я найду тебя и точно убью, сука. Я не шучу!       Хосок слышал это уже много раз. Настолько много, что мог бы уже давно перестать верить подобным словам. Но он всегда знал, что рано или поздно это случится, что наступит день, когда кто-то кого-то убьёт: отчим пасынка, или пасынок — отчима. В детстве, в возрасте двенадцати лет, когда новый муж матери оскорблял Хосока, поднимал на него руку или тёрся о детские ягодицы членом, мальчик мечтал, чтобы Ёнхёк наконец перестал обещать и таки выполнил данное ему слово. Но этого так и не случилось. Произошло что-то другое. Что-то, о чём Чон давно мечтал, но никогда не думал, что окажется на подобное способен.       Поэтому парень не боялся. Он знал, что может отвернуться и уйти. Знал, что должен просто найти телефон мужчины, закрыть входную и заднюю двери на замок и позволить ублюдку медленно и мучительно сдохнуть. Но…       — Я предупреждаю… я тебя убью, пидорас. А потом найду твоего ёбаря и сделаю с ним то же, что с тобой! Скорую вызови, мразь!       По всему телу прошлись мурашки, а к горлу подступила тошнота. Хосока снова затрясло от ненависти к этому человеку. И от страха, детского, но не забытого, потому что пусть мама уже давно умерла, пусть парень уже в восемнадцать обрёл некое подобие самостоятельности, Ёнхёк никогда не забывал давать о себе знать. Он приходил, когда ему нужны были деньги, или когда надо было внести залог в полицейском участке, или просто так. Он звонил Хосоку по пьяни или когда что-то в его жизни шло не так (то есть слишком часто), и срывался — на крики, оскорбления, угрозы. Но с годами этого дерьма становилось всё меньше и меньше. И Ёнхёк больше не пытался пасынка ударить, только замахивался кулаком с раздражённым «ай-ш-ш-ш» и быстро опускал руку, потому что Хосок стал выше его и набрал в своих танцах мышечной массы. А ещё, на вкус Ёнхёка, у Тэхёна оказался очень крепкий удар.       Мужчина продолжал вопить оскорбления, с каждым новым выплюнутым словом становясь ещё отчаяннее и злее. И Хосок видел, как ему страшно и как больно. И со стороны могло бы показаться даже отчасти смешным и абсолютно жалким то, как Ёнхёк не понимал, что провоцирует в младшем не страх и покорность, а лишь новую вспышку злобы и агрессии. Но даже если бы отчим заплакал, даже если бы начал просить, умолять о пощаде, Чон ни за что не протянул бы руку помощи. Момент, когда он всадил нож в чужое брюхо, был вызван чистым приступом паники — тогда Хосоку показалось, что Ёнхёк действительно его убьёт, и впервые за очень долгое время, в полной мере осознанно, парень понял, что хочет жить. Теперь же, в данную минуту, правила диктовали эмоции, мысли и желания, за которыми в этот раз нейроны Хосока поспевали. Он хотел отомстить — за себя-подростка. И защитить — себя-настоящего.       Парень подошёл и с криком «Мразь!» ударил Ёнхёка коленом по лицу. Секунда — и мужчина лежит спиной на полу и воет, как смертельно раненный зверь. Вторая — Хосок сидит на его бёдрах. Третья — наклоняется над отчимом и крепко сжимает руками покрывшуюся холодным потом шею.       Кадык слишком остро, слишком ярко и ощутимо впивался в раскрытую ладонь, и Чон не понимал, чего в его действиях было больше: надавливания или сжатия. Ещё он не знал, оглушающий хруст ломающихся хрящей, хриплые попытки человека под ним дышать и страшное жужжание чего-то непонятного — что из этого являлось реальностью, а что — больным воображением. Он давил-душил Ёнхёка долго, гораздо дольше, чем требовалось времени для наступления смерти; прикладывал к этому все свои силы, все свои эмоции и воспоминания, страхи и ночные кошмары, боль и неуверенность. Чтобы в этот раз точно. Наверняка. Без новых криков. Без лишних сюрпризов. Без возможности и дальше этому монстру портить своим зловонным дыханием воздух. Хосок налегал, выдавливал из этой мрази последние остатки жизни, как сок из лимона, пока не осталось больше, что давить. Совсем. И, наконец, он выдохся.       Молодой человек поднялся, очень медленно, и, с трудом заставив ослабшие ноги слушаться, отошёл к стене. Он привалился к ней спиной, съехал вниз, обратно на пол, и уставился перед собой долгим, невидящим взглядом. Наконец-то в доме, провонявшем спиртным, грязным бельём и кровью, стало тихо, спокойно. Наконец-то никто не кричал, не выкрикивал оскорбления и не задыхался. Хосок смог расслабиться — дать рукам бессильно упасть на бёдра, ногам — вытянуться перед собой, а сознанию — впасть в кратковременное затишье перед бурей. Всё тело болело от полученных ранее травм, и это было хорошо, почти приятно. Боль напоминала, что он ещё жив, что победил, а человек, доставивший ему столько проблем, наконец-то получил по заслугам.       Сколько прошло минут? Вот так, сидя на светлой кухонной плитке и ловя взглядом разводы мыльных пузырей перед глазами? Время, эта непрерывная физическая величина, остановилось. А, быть может, просто начало обходить Хосока стороной. Он почти не двигался, только живот вздымался, заполняя воздухом лёгкие, и язык каждые полминуты увлажнял быстро пересыхающие потрескавшиеся губы. Он мог бы провести так час, день или остаток всей своей жизни — просто сидя на месте, ни о чём не думая, ничего больше не решая и не предпринимая. В этой временной петле было спокойно, хорошо, чисто. Так, будто убив человека, он смог очистить своё прошлое и обеспечить будущее.       В какой-то момент эйфория отошла на задний план, и во второй раз за сегодняшний вечер сознание Хосока прояснилось. В доме, где не осталось ничего живого, кроме одного единственного человека, то самое непонятное жужжание вновь запустило время. Парень осторожно встал, подошёл к кухонному столу и уставился долгим неморгающим взглядом на дисплей телефона.       Ким Тэхён — ёбаный субклинический психопат, и Хосок понял это ещё два года назад, когда впервые заглянул в бесконечно глубокие и невероятно холодные глаза. Тогда, только встретив своего соулмейта и пережив первые минуты «ознакомления» с чужими, ворвавшимися в его голову воспоминаниями, парень подумал, что младший похож на озеро — тёмное, спокойное, глубокое. То самое озеро, в которое люди выбрасывают мешки с новорожденными котятами, где у подростков, заплывших слишком далеко, в самый неподходящий момент сводит ноги, и куда серийные убийцы скидывают на корм рыбам расчленённые трупы соседских детей. В тот момент, познакомившись, наконец, с предназначенным ему человеком, Хосок испытал неподдельный ужас, потому что в чужих глазах не нашёл ничего, а позже, погодя, увидел в этом шанс.       «Наступит день, когда кто-то кого-то убьёт: отчим пасынка, или пасынок — отчима. А, может, этот смертельный дуэт превратится в трио, и тогда новенький погубит старого». Хосок желал этого в своих самых тёмных, самых холодных и потаенных закоулках души. Желал так же сильно, как любил Тэхёна, и ненавидел себя за то, кем пытался его сделать. И теперь все желания остались позади.       Телефон снова завибрировал, оповещая о двадцать шестом входящем звонке от того же абонента, и Хосок снова не стал отвечать, вместо этого втупившись спокойным внимательным взглядом на фотографию на экране. Солнечную, яркую, тёплую. Непрофессиональную, размытую, сделанную по наитию — потому что человек на ней смеялся тогда так искренне, совсем не наигранно, и через эту особенную мистическую связь Хосок больше не ощущал в нём пустоту. Только чистые и светлые эмоции, вызванные правильным моментом и правильными людьми.       Вызов снова прервался и парень, не поднимая телефон со стола, разблокировал экран, нажал на профиль контакта и продолжил разглядывать фотографию. Он знал, что Тэхён больше не позвонит, потому что чувствовал его беспокойство и страх с каждой секундой всё сильнее — младший приближался и Чон смиренно ждал его прихода, стоя носками в луже крови и почти не двигаясь, почти не думая, почти не дыша. Пока его не выдернули из нирваны: ударившим в нос запахом сандалового дерева и хорошо знакомым тембром голоса.       — Хосок…       Брюнет повернул голову и увидел своего соулмейта, застывшего в дверном проёме. Его лицо раскраснелось, кожа блестела от пота, светлая мокрая чёлка прилипла ко лбу, а большие глаза смотрели широко, безумно и вместе с тем — очень внимательно. Шатен тяжело дышал, будто задыхался, но постепенно, с каждой последующей секундой, потраченной на изучение обстановки, его дыхание выравнивалось, лоб разглаживался, а глаза сужались до привычной пустоты без грамма в них эмоций. Произошедшая метаморфоза являлась делом привычным, но каждый раз она била Хосока точно под дых, напоминая собой, что его соулмейт — совсем другой тип человека разумного.       Для любого, кто не знал Ким Тэхёна достаточно хорошо, тот сейчас, в этот самый момент, даже несмотря на по-прежнему покрасневшее и мокрое от пота лицо показался бы олицетворением расслабленности и спокойствия. Но Хосок знал лучше — он побывал в голове у этого человека один раз и продолжил существовать в его сердце и скучной повседневности уже не один год. Расслабленный Тэхён, несмотря на скудное наличие чувств в нём, любил слабо улыбаться и смотреть на всё с глупым интересом, при этом держа руки в карманах отвратительных брюк из «дедушкиного гардероба» и временами чрезмерно сутулиться. То, что светловолосый молодой человек демонстрировал сейчас, находилось очень, очень далеко от привычного для него (и его окружающих) состояния. Такой Тэхён был организованным, сильным, слишком умным для всеобщего блага.       — Ты в порядке? Ничего не сломано? — негромко, без доли эмоций в голосе спросил Ким, переведя на старшего парня почти безразличный, почти пустой взгляд.       Шатен стал спокоен, но холоден и собран, исходила от него едва ли заметная, сдержанная, но тёмная злость, и от этого Хосоку стало не по себе. Он вспомнил, почему при первой (и второй, и третьей, и десятой) встрече так опасался своего соулмейта — чувство уже давно позабытое, задвинутое на заднюю полку и покрывшееся толстым слоем пыли, но вновь напомнившее о себе. Ёнхёк, этот сукин сын, он ведь, в отличие от Чона, не мог знать наверняка о том, кем бы Тэхён мог стать. Но он чувствовал. Интуитивно. Как более мелкие животные чувствуют перед собой хищника.       Хосок опустил голову, чтобы избежать зрительного контакта со своим соулмейтом, и только теперь осознал, что его носки промокли в чужой крови. Он вскрикнул, отшатнулся назад и, поскользнувшись, упал в раскрытые руки Тэхёна. Желудок сразу скрутило в тугой узел, к горлу подступила тошнота. Чон согнулся, вцепился пальцами в чужие предплечья и его вырвало на пол, в ноги тела Ёнхёка и немного — на себя.       — Господи… Тэхён, Тэхёни, я… — забормотал брюнет и, не закончив предложение, согнулся в новом рвотном рефлексе. Он почти ничего не съел за сегодня. Осталась только жёлчь.       — Мне так жаль, Тэхён, — соврал Хосок, всё ещё держась крепко за младшего парня. Он боялся поднять голову и посмотреть. Не на труп в шаге от него, а на лицо своего соулмейта. Перед глазами всё ещё стоял его холодный собранный взгляд, и никогда раньше он не был направлен на Хосока. — Мне так, так, так чертовски жаль, я…       — Тебя надо отмыть, хён, — пробормотал шатен и, крепко поддерживая его за талию, повёл из кухни в коридор и из коридора — в ванную, оставляя после себя кровавые следы на полу.       Хосока усадили на бортик ванны, стащили с него футболку, начали расстёгивать ремень на брюках. Парень не часто чувствовал смущение, не последние несколько лет и не перед Тэхёном, но сегодняшний день являлся одним огромным исключением из правил. Он был в дерьмовейшем из возможных своих состояний: в крови и рвоте, вспотевший и побитый, напуганный, взволнованный, шокированный, ещё немного злой и бесконечно виновный и виноватый. Тело Хосока снова заработало на автомате, танцуя под дудочку подсознания — он обхватил пальцами запястья младшего парня и обеспокоенно свёл брови к переносице в немом и очень глупом вопросе.       — Тебе надо помыться и переодеться, — пояснил Тэхён и, не поднимая голову, всё так же глядя куда-то в живот брюнета, стянул с того джинсы, нижнее бельё и носки. — Давай. Пяти минут хватит. Я пока найду сменку.       Ким собрал грязную одежду в кучу и вышел в коридор, не удостоив брюнета и взглядом. И Хосок послушался, залез в ванную, включил холодную воду и сцепил зубы, чтобы не закричать. Сейчас, кажется, он готов был делать всё, что скажет Тэхён. Смыть с себя кровь? Хорошо, это логично. Пожонглировать, прыгая при этом на одной ноге? Без проблем, без лишних вопросов. Спрыгнуть с моста? Как скажешь, я тебе верю. Так казалось легче — притворяться тряпичной куклой. Или марионеткой. Которой управляет кто-то другой. Которой не требуется думать, как же поступить дальше.       Вернувшись, Тэхён положил одежду на закрытую корзину для грязного белья, нашёл старое, но чистое полотенце и качнул головой, чтобы старший парень вылез из ванны. Хосок снова послушался и, оказавшись лицом к лицу с шатеном, попытался обнять его за плечи. Тэхён упёрся ладонью в мокрую грудь Хосока и, когда тот опустил руки, начал мягко, почти нежно, в противовес полному отсутствию эмоций на лице, водить ворсистой тканью по коже, собирая с неё влагу.       — Тэхён-а, Тэхёни, — выдохнул Хосок и чуть не задохнулся на последнем слоге. — Ты злишься? Злишься, да?       Хосок спрашивал, потому что хотел услышать что-то вроде «нет, хён, я не злюсь» и «ты сделал всё правильно», «он это заслужил», «теперь всё будет хорошо». А, может, больше всего: «Извини, что меня не было рядом в этот момент». Он не хотел, чтобы его соулмейт стал ради него убийцей, больше этого не хотел, но поддержка была бы так кстати. Чон не навязывал младшему парню свои проблемы, или очень старался не. Но он был простым, чёрт подери, человеком. Обычным, временами слабым, крайне подверженным эмоциям и сейчас, в данный момент, тонущим в жалости к себе. И больше всего на свете ему хотелось снова почувствовать себя в безопасности.       — Злишься? — повторил вопрос Хосок.       Тэхён поджал губы в непонятной парню эмоции, кинул на пол полотенце и, потянувшись к корзине, подцепил указательным пальцем за шлёвку свободные тёмные джинсы и опустился на колени.       — Давай, хён, приподними ногу. Я не могу тебя одеть без твоего участия.       — Я убил Ёнхёка, Тэхён. Я убил монстра, не человека. Ты злишься? — бормотал брюнет, пытаясь спровоцировать своего соулмейта на видимые эмоции. Потому что он не чувствовал их через связь. Тэхён закрылся. Опустел.       — Приподними ногу, — повторил младший парень чуть громче. — Пожалуйста, оденься. А потом я тебе помогу, хорошо? Хён, посмотри на меня. Хорошо?       Ким наконец поднял голову и посмотрел на него. Хосок нервно облизнул губы, теперь солёные от слёз, и быстро, так, что заболела голова, закивал. Он помог Тэхёну себя одеть — в тёмные джинсы, большие ему как минимум на полтора размера, и лёгкий весенний свитер, старый и изношенный, но хотя бы чистый. К горлу и глазам подкатила новая волна истерики, когда Чон заторможено подумал о том, чью именно носит одежду. Первым импульсом было немедленно раздеться и наорать на Кима, обозвать его психом, психопатом, безжалостным уродом. Потому что тот не реагировал так, как надо, потому что пугал Хосока ещё сильнее и заставлял его носить шмотки человека, которого он убил не больше часа назад.       — Блять, нет, я не хочу…       Тэхён обхватил лицо старшего парня потеплевшими ладонями, посмотрел внимательно в его глаза и медленно, выговаривая чётко каждый слог, сказал:       — Сейчас я дам тебе ключи и твой телефон. Ты спокойно, без истерики и слёз, выйдешь из дома, сядешь в машину и проедешь один квартал до супермаркета. Там стоянка. Слышишь, хён? Хён, без азбуки Морзе своим морганием. Отвечай вербально. Ты меня слышишь?       — Я… нет, Тэхён, — Хосок тяжело сглотнул и сжал пальцами рукава чужой рубашки. — Я плохо вожу, я сам не доеду. Поехали со мной.       — Ты доедешь, — шатен сильнее сжал его лицо в своих ладонях, и старший парень не смог сдержать короткий гортанный вскрик. — Дорога прямая, в левую сторону, займёт всего минуту-две. Ты припаркуешься и подождёшь меня, понял?       — Зачем тебе здесь оставаться? Почему мы не можем поехать вместе?       — Потому что… — Тэхён замолчал и глубоко вдохнул, прикрыв на несколько секунд глаза. — Потому что мне надо разобраться со всем этим бардаком.       — Почему я не могу остаться с тобой? Я могу помочь, — Хосок сам не заметил, как перешёл на повышенный, самую малость злой тон. Он не хотел оставлять Тэхёна в этом доме одного, как и не желал оставаться сам. — Я должен помочь. Это мой бардак, это я сделал, это я убил Ёнхёка, это я должен всё убрать… тебе вообще здесь нечего делать, я…       — Хосок, заткнись.       Старший парень закрыл рот, громко клацнув зубами, и шокировано уставился на своего соулмейта. Тэхён никогда, даже в постели, не называл его просто по имени, и никогда, ни при каких обстоятельствах не говорил ему заткнуться. Они ругались, часто спорили, временами — говорили обидные вещи, но Тэхён никогда не позволял себе быть грубым. Это Хосок грубил, настоятельно рекомендовал попридержать язык за зубами, докапывался до мелочей и командовал. Поэтому «заткнись» от Тэхёна ощущалось как отрезвляющая пощёчина, звучало тоже как она, и Чон понял, что у него нет никаких сил и желания спорить.       Он молча взял протянутые ему ключи и смартфон, засунул последний в карман джинсов, вышел из дома и залез в старый странно пахнущий Шевроле Кэприс, который стоил Тэхёну неоправданно больших денег как для такого разваливающегося дерьма. Машина завелась не сразу, и не сразу парень вспомнил, как управлять механической коробкой передач; даже в лучшие свои дни, даже с «автоматом» он не чувствовал себя уверенно за рулём, и прямая дорога, которая должна была занять всего минуту-две времени, растянулась на целых пять витиеватыми пьяными зигзагами. Хосок не убил никого за сегодня во второй раз только потому, что дорога ночью в этом спальном дешёвом районе уже была практически пуста, и не поцарапал ни одну машину, потому что на парковке оказалось полно свободного места. Он остановился, заглушил мотор и принялся ждать.       Находиться одному посреди ночи в старом Шевроле, по-прежнему чувствовать запах рвоты, перегара и крови, и думать, думать, думать о том, что сейчас происходит в доме Ёнхёка, оказалось морально изнурительно. На десятой минуте ожидания Хосок вышел из машины, добежал до круглосуточного супермаркета и, избегая зрительного контакта с пожилым продавцом, купил пачку сигарет и в последнюю секунду отговорил себя от бутылки дешёвого наверняка палёного коньяка.       За первой сигаретой пошла вторая, за второй — третья, потом четвёртая, пятая, шестая, седьмая, пока не начала нещадно кружиться голова. Брюнет залез обратно в машину, на переднее пассажирское место, опустил стекло и положил голову на оконную раму. Телефонный дисплей показывал время за полночь. Ночь с пятнадцатого на шестнадцатое апреля. Тэхёна не было всего сорок минут, которые казались целой вечностью, и Хосок уже почти не мог ждать. Он перелез на водительское кресло, завёл мотор, но передумал. И вернулся обратно на место пассажира. Стоило довериться Тэхёну. Потому что он, Хосок, уже наломал дров, и теперь должен сидеть тише воды, ниже травы. Ждать.       За ожиданием прошло ещё полтора часа, которое Чон провёл в нервном выкуривании сигареты за сигаретой с перерывами в пятнадцать-двадцать минут. Тэхёна не было долго, даже слишком на вкус старшего парня, но в этом и скрывалась основная проблема убийства: всадить нож в живот и задушить в довершение — это быстро, но разгрести всё дерьмо на месте преступления — долго, и шатену досталась именно эта, самая тяжёлая, самая мозгоебучая часть. Хосок так жалел, что втянул в подобную ситуацию своего соулмейта. Так ненавидел себя за то, что не умеет сам разбираться со своими проблемами, когда эмоции бьют фонтаном. Он хотел позвонить Тэхёну, много раз извиниться, а потом спросить, как дела, всё ли в порядке и когда он уже появится?       Наконец, на парковке, в слабом освещении уличных фонарей, показалась высокая широкоплечая фигура в мешковатой одежде и со светлыми крашенными волосами. Хосок выкинул догоревший окурок на асфальт, подобрался весь в сидении и, не моргая, проследил взглядом за зашедшим в супермаркет Тэхёном. Через несколько минут тот вышел оттуда с большой пачкой чипсов. Молча, не глядя на старшего парня, Ким залез в Шевроле, раскрыл упаковку, положил её на сиденье между ног и, заведя машину с третьей попытки, нажал на педаль газа. Всю дорогу до дома Хосок смотрел на своего соулмейта, надеясь, что тот что-то скажет, а, может, рассчитывая на чудо — что сможет залезть в его голову. Но Тэхён молчал и не отводил глаз от дороги, левой рукой крепко сжимая старый кожаный руль, второй — запихивая в рот за раз слишком много долек высушенного солёного картофеля. Он выглядел почти обычно, будто ничего не случилось. Только никогда ещё молчание в этом салоне не казалось таким угнетающим.       Машина остановилась, младший парень заглушил мотор, и Хосок посмотрел перед собой, в лобовое стекло, где увидел хорошо знакомую улицу с хорошо знакомым многоэтажным домом в спальном районе-муравейнике. Он давно перестал понимать, где живёт сам, а где — вместе с Тэхёном. Даже когда они свыклись друг с другом, даже когда старший перестал бояться увидеть в младшем неконтролируемого психопата и позволил себе утонуть в нём, как в том самом озере, они не съехались вместе. Думали, ещё успеется. Зачем спешить. Ещё успеется.       — Пошли.       В многоэтажке Тэхёна никогда не работал лифт, прямо как в глупом американском ситкоме, который они так любили смотреть с компанией друзей из семи человек. Хосок поднимался, лениво перебирая ногами — он устал, физически и морально, и позволял донсэну настойчиво тянуть себя за руку. Одежда на Тэхёне была всё такой же чистой, без единой капли крови на ней или белизны или другого моющего средства. И Чона интересовало: что произошло там, в доме Ёнхёка, пока он прохлаждался в машине и медленно сходил с ума? Что случилось с телом? И с запачканной одеждой? И с ножом, на котором остались отпечатки убийцы? Тэхён позаботился об этом? Сделал вместо соулмейта всю грязную работу?       Зайдя в квартиру, никто из молодых людей не потянулся к выключателю света. Хосок стянул с ног кроссовки и, босой, пошёл в спальню, единственную комнату, не считая небольшой прихожей, кухни и ванной. Он разделся догола — снял всего-то джинсы и свитер, — и лёг без сил на кровать. На коже всё ещё ощущалась чужая кровь, даже если её там уже и не было, а в носу стоял трупный запах, выдуманный и навязанный самому себе им самим же.       Тэхён долго не появлялся в спальне — из ванной комнаты доносился звук бегущей воды, и всё это время Чон сначала потратил на раздумья, потом — на поиск своей собственной одежды в чужом шкафу. Когда шатен вышел в прихожую, всё ещё мокрый и раскрасневшийся после душа, со свисающей на глаза чёлкой и в завязанном на бёдрах зелёном полотенце, старший парень уже был одет, со связкой ключей в руке и наполовину засунутой стопой в кроссовок.       — Ты куда? — голос Тэхёна был нейтральным, спокойным, в нём не читалось никакого интереса, что прямо-таки кричало об обратном, а ещё он снова выпрямил спину и расправил плечи, и Чон почти решил соврать. Почти.       — Что ты сделал с трупом? — прямо спросил Хосок, решив не ходить вокруг да около.       — Сжёг.       По телу Чона прошлась нервная дрожь. Теперь, если задуматься, сжечь труп казалось самым логичным вариантом. У Тэхёна не имелось ни времени, ни средств, чтобы выкопать глубокую яму или отправить Ёнхёка на дно реки Хан.       — А с… ножом? С моей одеждой?       — Я всё вычистил. Оттёр пол от крови, нож — от твоих отпечатков. Опустошил несколько бутылок соджу и пива и выставил их на кухне. Закрыл двери изнутри, поджог постель, твою одежду, всю макулатуру, что нашёл, и самого Ёнхёка. И вылез через окно.       На несколько минут между парнями повисла напряжённая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием старшего. Наконец, Тэхён опустил глаза, разорвав долгий зрительный контакт, и протяжно вздохнул. Хосок услышал дрожь.       — Я остался на десять минут, чтобы убедиться, — продолжил Ким. — Огонь уничтожил все улики. Думаю, ничего не осталось, хён.       Хосок не мог похвастаться широкой эрудированностью и высоким интеллектом. Он просто танцор по профессии и призванию, который любит банальную музыку, глупую поп-культуру и приземленные радости жизни. Но даже его не убедили слова Тэхёна. Не убедили настолько, что он не сможет спать по ночам — будет слышать вой сирен и ждать гостей в униформе.       — Я должен сознаться.       Видимо, Ким ожидал чего-то подобного, потому что его лицо никак не поменялось. Только, Хосоку показалось, глаза чуть сузились, придав младшему немного угрожающий, немного взволнованный вид.       — В полиции всё равно поймут, что это я, — продолжил Хосок. Он держался удивительно спокойно для того, кто всего пару часов назад впервые убил человека и теперь собирался сдаться с поличным. Только вот оба парня знали, что это показуха. Чон Хосок сломается под давлением собственных эмоций, разревётся как последняя истеричка и начнёт клянчить вернуть себя своему соулмейту. Вот только уже будет поздно. — А когда поймут, то упекут на… на сколько? Сколько за убийство? Я не помню… Чёрт, нет, я не знаю. Серьёзно, сколько дают за убийство? И то, что натворил я, это считается за особо жестокое или нет? Я… я сначала ударил его ножом… А потом задушил. Мне кажется, я даже сломал его шею. Ты знал, что в этих руках столько силы, Тэхён-а? Чёрт, даже я не знал.       — Хён…       — Но если я приду сам. Если сознаюсь до того, как они всё сами поймут, то мне скостят срок. Возможно, я выйду через шесть лет. Ещё… ещё я расскажу, что это была самозащита. Сначала — самозащита…       — Хён.       — Но он отравлял мне жизнь столько лет, Тэхён. А потом началась драка… И… Да, — Хосок дрожаще выдохнул, мотнул головой и, наклонившись, просунул указательный палец в кроссовок, чтобы таки обуться до победного конца.       — Ты никуда не пойдёшь, — сказав это, младший взял Хосока за запястье и выцепил из тонких пальцев связку ключей. — Никто не поймёт, что это ты. Успокойся.       — Я спокоен. Это ты успокойся. И верни ключи.       — Нет, ты не спокоен, и нет, не верну. Я обо всём позаботился, тебе просто надо… блять, — шатен зажмурился на несколько секунд, потёр пальцами уголки глаз и, открыв их, холодно посмотрел на брюнета. — Тебе просто надо пережить это. Пережить, простить себя, съесть булочку, выкурить сигарету, ещё какое дерьмо сделать и продолжить жить дальше.       — Сам съешь свою булочку, блять, — Хосок вырвал руку из чужой крепкой хватки и с нескрываемой злостью посмотрел на своего соулмейта. — Ты злишься. Я чувствую, что ты злишься. Можешь не пытаться скрыть это за своей маской, Тэхёни, я тебя знаю. Но я не понимаю, почему. Почему ты не напуган? Почему не в ужасе? Почему не чувствуешь хоть часть той ёбаной паники, которую ощущаю я? Почему ты злишься? Думаешь, эта тварь не заслужила смерти?       Хосок не хотел снова плакать, но на глазах всё равно выступили слёзы. Он был зол. Раздражён. И разочарован. Больше всего — в самом себе. Его разрывали надвое противоположные эмоции: радость — потому что ублюдок сдох, страх — потому что Чон запятнал руки в чужой крови. И как вишенка на пирожном — боль, потому что пусть Тэхён и сделал всё, чтобы прикрыть горящую задницу своего соулмейта, он всё равно был на него зол.       — Эта тварь заслужила, — согласился Ким.       — Тогда в чём проблема, Тэхён? Ты знаешь, как он портил мне жизнь. Нам. Он нам портил жизнь. И ты видел, чёрт подери, что он делал когда-то. Так почему ты на меня злишься? — Хосок больше не говорил, он кричал, сорвавшись в полноразмерную истерию. — Ты меня осуждаешь? Ненавидишь теперь? Считаешь ебучим социопатом?       Ударять ногой по двери было не лучшим способом вымещения злости, но единственным оптимальным. Единственным безопасным. Потому что очень сильно хотелось стукнуть молчащего, играющего желваками и постепенно закипающего Тэхёна.       — Так, может, это реально единственный выход сейчас, м? Признаться во всём, а? — Хосок ухватился за руку младшего парня, в которой тот всё ещё держал ключи, и попытался вырвать связку из крепкой хватки. — Отдай. Я просто хочу облегчить всем нам жизнь. Отдай.       — Хён, успокойся, — прорычал Тэхён.       — Отдай.       — Успокойся.       Хосок никогда не бил Тэхёна. Но в этот раз ударил. Заехал кулаком по идеальному, самому красивому в мире лицу. Тэхён никогда не бил Хосока. Но всё случается впервые. Его удар оказался сильнее, приложив старшего затылком о дверь. За первым ударом последовал второй. За вторым — третий, в этот раз — в диафрагму, и на несколько долгих секунд Чон забыл, как дышать. Он упал на пол, всем своим весом навалившись на колени, и сразу же повалился на бок от боли в надколенниках. В их Раю появились проблемы. Большие, жирные, горящие адским пламенем проблемы. И Хосок не знал, как их решить.       — Я зол на тебя, потому что ты кретин, хён! — сорвался на крик громовым басом Тэхён, упав рядом со скорченным Хосоком на колени и ударив того кулаком по плечу. — Я зол, потому что мы договорились, что ты не будешь видеться с ним без меня! Мы договорились, что ты ногой больше не ступишь на порог того дома! Договорились, что снова, в очередной раз, ты не испугаешься, как мелкий соплежуй, пустых угроз этого ублюдка с пропитыми мозгами.       Тэхён кричал. Громко, но так низко, что их наверняка хорошо слышали соседи, и не мог не слышать, даже прикрывая заложившие уши руками, Хосок.       — Но ты всё это сделал, ты сорвал, блять, куш лохотронства, и подставил себя!       Парень замолчал, и Хосок громко всхлипнул, продолжая прикрывать голову и лицо руками. Он не боялся Тэхёна, уже давно перестал. Но каждое слово, выплюнутое им с нескрываемой яростью, било по самому больному и гораздо сильнее, чем кулаки.       — Ты подставил нас, — шатен понизил голос почти до шепота. — Мне плевать, что ты убил. Мне так глубоко плевать, хён. Хоть всё человечество истреби, оставив только нас вдвоём. Мне будет плевать. Я просто… боюсь последствий. Боюсь их не меньше тебя. А, может, даже больше. Потому что мне никогда раньше не приходилось разгребать дерьмо после убийства. Я в ужасе от того, что мог что-то упустить и из-за твоей глупости и моей невнимательности за тобой придут. Ты понимаешь? Я так же, как и ты, ещё очень долго не смогу нормально спать.       Младший звучал устало, повержено, так слабо, что Хосок заплакал ещё сильнее, в голос, больше не сдерживаясь. Ему стало так жаль Тэхёна, пусть большую часть времени пустого, но всё же доброго, ласкового, забавного и преданного. Его соулмейт всегда старался, сначала — быть не хуже, потом — стать лучше. Он изучал людей, пытался принимать их чувства и эмоции, заполнял себя искусственной эмпатией и никогда, ни при каких обстоятельствах не поступил бы настолько опрометчиво, насколько то позволил себе сочувствующий, чувственный, полный любви к окружающему миру Хосок.       — Мне так жаль, — пробормотал, в этот раз искренне, брюнет. — Мне очень, очень жаль, Тэхёни.       Тэхён громко вздохнул, лёг рядом на пол и обнял старшего парня со спины. Рукой и ногой. Как липучая коала. Как он всегда любил. Как оба любили. И это было так странно. Один из них убил человека, второй — избавился от тела за какой-то ебучий час. Потом они впервые за два года подрались. И сразу после этого практически голый Тэхён устроился на холодном полу рядом с корчащимся от боли, физической и душевной, Хосоком. И обнял его. Так, будто ничего плохого не случилось. Будто всё, что старший сделал — это уронил пакет с молоком.       — Знаю, хён.       — Я не хочу в тюрьму…       — Я тоже не хочу тебя в тюрьму.       — Я хотел сдаться, чтобы быстрее вернуться к тебе.       — Предлагаю вообще не создавать ситуацию, при которой тебе придётся ко мне возвращаться, хён.       — А если они придут?       — Не придут.       — Мне так жаль. Я не должен был его убивать. Я не должен был туда идти.       — Да.       После этого оба замолчали. Младший плотнее прижался к хёну и положил раскрытую ладонь на его грудь, чуть левее от середины, туда, где бешено билось сердце, будто грозясь вырваться из клетки. Оно постепенно успокаивалось, замедляло ритм, и вместе с ним обретал спокойствие и сам Хосок. Ему было хорошо рядом с Тэхёном. Даже «несмотря на» и «вопреки чему-то». Хорошо просто потому, что он находился рядом, что он был, есть и будет. И Чон спиной чувствовал, как колотилось, не успокаиваясь, чужое сердце.       В следующую ночь они крепко спали.