Больше всего

«Знаешь, я люблю, когда ты играешь на фортепиано, когда твои тонкие и изящные пальцы порхают с клавиш на клавиши, подобно бабочке с белыми крыльями. Когда звучат твои произведения, весь дом вместе с моим сердцем замирает, вслушиваясь в эту красивую мелодию с переливами от печали до злобного смирения – смысл, что вкладывался в эти ноты. Изо дня в день ты начинаешь с одного и того же менуэта; мне до сих пор не надоело, потому что я знаю, что это играешь ты. Я стою за закрытой дверью и слушаю, пока ты не закончишь. Я не нарушу твой покой, потому что ты тут же прекратишь играть. Я люблю твои глаза. В них столько ледяного огня, столько одинокой гордости и серьезности, что меня это завораживает, но в то же время берет зло, что ты не можешь смотреть на меня без презрения и раздражения. Пусть так, однако в толпе я ловлю любой твой взгляд, какой бы он ни был: холодный и сосредоточенный или задумчивый и отчуждённый. Я чувствую, что без твоих аметистовых глаз я пропаду. Хотя глядя в них каждый раз, я знаю, что уже пропадаю. Я люблю твои волосы, что рассыпаются красивыми и аккуратными локонами по плечам и по всегда прямой спине. Но я видела их и другими: на войне иногда совсем нет времени привести себя в порядок, не так ли? Растрепанной ты тоже весьма хороша: добавляет привлекательную нотку дикости в твой всегда возвышенный и гордый вид. Я люблю твои слова и те интонации, которые в них звучат: высокомерие, твердость и легкая раздражительность, однако ты владеешь безукоризненно аристократической манерой речи – подойдёт для тех, кто любит вежливость, но никогда не вслушивается в эмоции, выражающиеся через сказанное. А я только это и хочу слышать, пусть твои слова звучат по отношению ко мне куда резче. Я вызываю в тебе намного больше эмоций, чем все эти мерзкие аристократишки, да? Я люблю твой нрав воительницы, который ты скрываешь за платьями, балами и сонатами. Я люблю эту твою скрытную и гнилую душу, живущую внутри привлекательной фарфоровой куклы. Но больше всего я люблю твою ненависть по отношению ко мне. Я вкушаю её раз за разом, чувствуя горечь и сладость вперемешку; я улыбаюсь, а тебя это распаляет, заставляя пламя ненависти и раздражения переполнить тебя изнутри. Этот огонь горит ярче любого бушующего пожара в сухом лесу. Чувствую, что когда-нибудь сгорю в этом пламени. Но мы оба знаем, что я никогда не умру и всегда буду любить все это в тебе. Пруссия.» Рука дрогнула над бумагой, но капля чернил все же не упала и не запачкала написанное. Юльхен хмурится, откладывая перо, и вновь принимается перечитывать строки, что крутились в голове уже очень давно. Однако написать их Пруссия решилась лишь сейчас. Она чувствует нервозность, заламывает руки, бегло проходится по словам ещё раз. Байльшмидт было как-то смешно оттого, что, проживши столько и пройдя через многое, она вот так нервничает. Ей бы хотелось посмеяться, но девушка лишь кривит губы в подобие усмешки. Она аккуратно складывает письмо, убирает в конверт и запечатывает его. Вновь кладёт перед собой и, подперев руками голову, стала смотреть на послание пристально и хмуро. Проходит несколько долгих секунд в размышлениях, а потом Юльхен вздыхает и убирает написанное в ящик стола. Она не станет рисковать. Ей достаточно того, что имеет сейчас. Байльшмидт встаёт и выходит из комнаты, желая развеяться. После она будет долго и задумчиво вертеть послание в руках, не зная, куда себя деть. Произошло много всякого с тех пор – кто бы повернул время вспять? – но письмо Юльхен все равно не отдала и хранила у себя. С Австрией сейчас виделась редко, да и каждые их встречи не отличались теплом и приветливостью, тем не менее пыл Экс-Пруссии все ещё не остыл. Она все ещё любит её музыку, глаза, волосы, нрав и игру в сдержанную аристократку. А её ненависть – больше всего.