Танцуй

— Я могу помочь. — Мне не нужна твоя помощь. Такую он её и полюбил: гордую, независимую, упрямую. Такой она была в их первую встречу, такой была и после пожара, такой оставалась и сейчас. Изменился он. До пожара его не смущали её бесконечные отказы, несколько высокомерные взгляды, холодный гнев на любые его попытки с ней сблизиться. Но после, когда он неделю просидел рядом с её постелью, сжимая её слабую тонкую руку и молясь всем ведомым и неведомым богам, чтобы она поправилась, и первое, что она сказала, открыв глаза: «Уходи», — он впервые в жизни послушался. И ушёл. А когда захотел вернуться, его не пустили даже на порог, не то что обратно в сердце. Невыносимая, но сладкая мука — видеть её каждый день следующие десять лет и лишь наблюдать украдкой, не имея возможности коснуться или хотя бы заговорить. Она не простит его никогда, он твёрдо в этом уверен. С появлением этой нагловатой, но бесконечно доброй рыжей девчонки всё вдруг начинает меняться. Он вдруг ловит на себе знакомый до боли взгляд, однако, когда поворачивается, Одетта уже снова смотрит на швабру и ведро. Это повторяется неоднократно. На пятый раз Луи перестаёт поворачиваться, лишь бы она продолжала смотреть. Однажды, правда, не выдерживает и, проходя мимо, едва ощутимо, будто случайно, касается пальцами её тонкого запястья. Одетта даже не вздрагивает, но, когда он заворачивает за угол, успевает поймать её взгляд. В нём нет ни гнева, ни холода, ни высокомерия. Лишь незнакомое, и оттого несколько пугающее отчаяние. Это отчаяние кричало громче слов: «Чего ты хочешь? Что ты со мной делаешь?». Луи сказал бы, если бы сам знал ответы на эти вопросы. Конечно, он догадывался, каким образом Фелис, ничего не смыслившая в балете на момент первого занятия, вдруг стала одной из лучших. Кто ещё, кроме Одетты, мог за такие короткие сроки сделать из девочки-сиротки многообещающую юную танцовщицу? Балерина — это на всю жизнь. Окончательным же подтверждением этого стал момент, когда они впервые за десять лет открыто посмотрели друг на друга. Он едва сдержался, чтобы не отвести взгляд. Одетта смотрела точно так же, как давным-давно, в их самую первую встречу, прохладно, но — не безразлично. Он всё ещё был ей небезразличен, и одно только это заставило сердце пуститься в пляс. — Но имейте ввиду, если вы прогоните мадам Одетту, я прогоню Камиллу. Он мог сделать для неё так много, положение всемирно известного балетмейстера гарантировало обеспеченную, полную роскоши жизнь и множество привилегий, но сделал только это: не дал злобной мегере выгнать её с работы уборщицы. И после этого он смеет называться мужчиной? Трус. Во время разговора с девочкой он избегает смотреть на Одетту, но всё же поднимает взгляд только чтобы сказать: «У тебя был хороший учитель», и на краткий миг перед тем, как уйти. Последнюю фразу он как будто говорит ей: «Твоё будущее в твоих руках». Одетта смотрит растерянно и непривычно долго, поэтому он отворачивается первым и уходит. Опять. Наблюдать за ней вошло у Луи в привычку, но вот так открыто — впервые. Наверное, потому что оба чувствовали, что стена, которую они старательно выстраивали на протяжении десяти лет, дала глубокую трещину и была готова рухнуть от малейшего дуновения. Когда Фелис подходит к нему и с улыбкой останавливается рядом, вместе с ним глядя на свою учительницу, он, сам не зная зачем, начинает говорить. — Она даже подметает грациозно. И голос его звучит так по-юношески мечтательно, что он вновь удивляется сам себе. Но исправляться и возвращаться к прежнему высокомерно-язвительному учительскому тону ему не хочется. Не сейчас. — Она была хорошей балериной? Закономерный вопрос. Только как объяснить этому наивному ребенку, что он — пристрастное лицо, и для него она даже теперь лучшая? — Не просто хорошей, лучшей в своём поколении, — перед следующими словами Луи с усилием сглатывает привычный комок в горле. Прошло десять лет, а он всё ещё не может вспоминать ту ночь без содрогания. — А потом на сцене случился пожар. Фелис смотрит на Одетту — с уважением, с восхищением, с любовью. Одетта смотрит на него — знакомо, почти как раньше, и уголки его губ против воли растягиваются в едва заметной улыбке. Он снова уходит. Нет, ещё нет, не сейчас. Но после премьеры — обязательно. Или через неделю после премьеры. Спиной чувствуя её вопросительно-ожидающий взгляд, он всё же заставляет себя идти. Не сейчас. Через несколько дней вдруг оказывается, что подходящее время может и вовсе не представиться. Потому что Фелис с треском проваливает прослушивание и под аккомпанемент злобного хохота мегеры мадам Ле`О отправляется обратно в приют, а Одетта остаётся без крыши над головой. Впрочем, Луи видит в этом и плюсы. Вернее, ему казалось, что видит. Одетта не сопротивляется, когда он уводит её из-под дождя обратно в театр. Не сопротивляется, когда он набрасывает на её подрагивающие плечи свой пиджак. Но, когда он предлагает ей жить, хотя бы временно, в его доме, она вновь становится собой. — Мне не нужна помощь. Вагонный состав эмоций, накопившийся за десять лет молчания, без объявления войны вторгается в центр управления речью, и Луи, в который раз удивляясь своему поведению, гневно произносит: — И что ты будешь делать? Будешь жить на улице? Перебиваться до конца жизни на ту мизерную зарплату, которую ты здесь получаешь? Не хочешь находиться в моём обществе дольше обычного — хорошо, но на улице я тебя не оставлю. Чердак театра вполне сносен — тебя устроит? Одетта смотрит на него изумлённо. Ещё бы, всё то время, что они были знакомы, он не позволял себе настолько ярких проявлений чувств. Совладав с собой, он нервно поправляет воротник рубашки и уже спокойно добавляет: — Я хочу помочь не потому, что думаю, что ты не справишься сама. Я помогаю, потому что мне небезразлична ты и то, что с тобой будет. Одетта опускает глаза, смотрит на свои руки, перебирающие край шали, и медленно кивает. Он провожает её до чердака, чтобы убедиться, что она снова никуда не сбежит — хотя в прошлый раз сбежал, конечно, он, — вместе с ней окидывает взглядом слабо освещённую, пыльную комнату и чисто из вежливости интересуется, не нужно ли ей что-нибудь ещё. Здесь тепло, есть какая-никакая, но кровать, правда, немного протекает крыша, но это мелочь. На большее Одетта всё равно не согласилась бы, и Луи устало радуется, что сумел уговорить её хотя бы на это. Коротко пожелав спокойной ночи и уже развернувшись, чтобы уйти, он замирает. Одетта осторожно придерживает его за локоть, смотрит чуть смущённо, когда он вопросительно оборачивается, и тихо говорит: — Спасибо. Не раздумывая над тем, что он делает, и чем это может кончиться, он быстро скользит ладонью по её щеке и поспешно уходит, закрывая за собой дверь. Встречаются они, неожиданно для них обоих, через полчаса на сцене. Не звучат глупые, ненужные вопросы, сейчас между ними нет ничего лишнего. Будто не было ни пожара, ни десяти лет молчания. — Потанцуй со мной, — говорит Луи, и Одетта шагает в его руки, по старой сценической привычке доверяя ему чуть-чуть больше, чем самой себе. Конечно, это совсем не тот идеально выверенный танец, от которого перехватывало дыхание и замирали сердца зрителей, это совсем другое, трепетное, личное, открытое только двоим танцующим, эху, заменявшему музыку, — и никому больше. Луи держит её так легко и уверенно, ведёт за собой, помогает, подсказывает, и Одетта забывает про свою травму. Они отдаются этому спонтанному порыву, этому полузабытому и вместе с тем известному до последнего шага и вздоха движению и останавливаются лишь тогда, когда тело наливается свинцом, а воздух будто раскалённой лавой стекает по лёгким. Они замирают так, как закончили танцевать — Одетта утыкается лбом в спину Луи, обняв его, а он накрывает её ладони своими, прижимает крепче к своей груди. Во второй раз поднимаясь вместе на чердак, оба молчат. Зачем что-то говорить, когда всё уже было сказано — прикосновением, движением, вздохом, там, на тёмной сцене. Лишь напоследок, прежде чем закрыть дверь, они улыбаются и в один голос произносят: — Спокойной ночи. Когда утро следующего дня начинается с восторженного возгласа «Битва!» Луи улыбается в ответ на озорную улыбку Одетты. Ну ещё бы. Когда гордость и упрямство позволяли ей сдаться? Фелис несомненно научилась этому у неё. Или ещё научится. Прыжок — идеальный, даже самый искушённый критик бы не придрался, — овации, признание. Луи ненавязчиво придерживает Одетту за талию, снова улыбается, глядя в её сияющие довольно и смущённо глаза. На премьере Одетта нервничает едва ли не сильнее, чем сама Фелис, и Луи, без зазрения совести пользуясь случаем, ободряюще обнимает её за плечи и коротко целует в щёку. Одетта улыбается удивлённо и счастливо, но он молчит, приберегая слова и храбрость, чтобы их произнести, для конца спектакля, когда он достанет из кармана пиджака кольцо и встанет на одно колено.