BLUE/БЛЮ

      Больно на него даже смотреть. Не то что держать его голову на коленях. Руки у него холодные, такие же холодные, как пол и стены. На лице — отблеск тусклого лунного света из иллюминатора — и его лицо, и так бледное после всего случившегося, в этом свете выглядит еще бледнее. Как белая рыба. Как чешуя белой рыбы, которую обычно выбрасывают в помои.       Чоппер скоро придет. Все будет хорошо. Все будет хорошо.       Хочется курить.       Нужно прикрыть его полотенцем получше. Поплотнее. Поплотнее, но так, чтобы не потревожить ссадины и синяки. Возможно, сломанные кости. Пробитые легкие. Сотрясение мозга.       До следующего цикла около четырех месяцев. За это время можно будет что-то придумать. Мы придумаем. Я придумаю. Обещаю.       Его голова, тяжелая, липкая от крови и мертвая, лежит у меня на коленях. Я знаю, что он не умер, только потому, что я держу его руку: чувствую, что сердце бьется и кровь течет по жилам.       Я откидываю голову вверх, ударяясь о стену, закрываю глаза и вдыхаю его запах. Ваниль. Бананы и орехи. Свежая трава, может, сельдерей или базилик… Пахнет сдобными булочками. Жареными пончиками с сахарной пудрой, такими жирными и горячими, что они лоснятся от блеска. Такими жирными и горячими, как говяжья отбивная. Куриные ребрышки…       Воняет просто ужасно. Рыба и водоросли. Тухлые водоросли. И пот.       — И это наш капитан, — шепчет Зоро. — Смотри, как колбасит. Думаешь, выломает?       — Не выломает, — шепчу в ответ я. В колени впиваются мусор и щепки. — Обивка из кайросеки. Ты совсем дебил.       Из какой-то из бочек, за которыми мы прячемся, настойчиво несет чем-то тухлым, да так, что чешутся глаза и горло. Но это даже к лучшему: так мы в безопасности.       На камбузе свет выключен, там тихо-тихо: что Усопп может делать лучше всех на корабле — так это прятаться и сидеть тихо, как мышка. Бедный парень. Искренне надеюсь на его переход. И лучше в ближайшее время.       Потому что от звука скрежетания двери хочется прыгнуть за борт. Не я, ох, не я сижу на камбузе, дверь и иллюминаторы которого обиты кайросеки: не я, но капитан так упорно и яростно трясет ручку двери, что по коже будто ледяными пальцами проводят. Я оглядываюсь на Зоро: его рот плотно сжат, он смотрит на капитана, не моргая. Он переводит взгляд на меня. Его глаза — стеклянные и будто сухие.       — Если выломает, — дрожащим шепотом говорю я и выбрасываю окурок через плечо в море, — надо его вырубить.       Открываю новую пачку и снова пытаюсь закурить, но руки дрожат так, что не получается зажечь спичку. Зоро молча берет коробок и поджигает мне сигарету.       — Будешь? — предлагаю я. Зоро кивает. Это первый раз, когда он курит. Он неумело затягивается и начинает кашлять; я затыкаю ему рот рукой и молюсь всем богам, лишь бы капитан не услышал. Лишь бы он не услышал. Если он услышит, то, скорее всего, конечно, не обратит внимания, потому что его цель — не два беты, провонявшие тухлятиной из бочек. А Усопп.       Но я не хочу, чтобы он услышал. В ночи цикла он — чудовище.       На тыльной стороне ладони от сигареты Зоро остается сигаретный саднящий ожог, пальцы — все в его слюне. Я убираю руку.       Мы с Зоро вздрагиваем от чудовищных, нечеловеческих утробных звуков. Таких, какие бывают при освежевании кабана наживую. Капитан распластался по двери и скребет ногтями по доскам; кайросеки лишают его сил, но зов цикла не дает ему успокоиться.       Капитан ревет так, что кажется, будто он сорвал связки, и они дохлыми кусками кальмара болтаются внутри его горла.       — Не могу смотреть, — выдыхает Зоро и, прислонившись к бочкам спиной, утыкается лицом в свою ладонь. Его сигарета — мокрая от слюны. Пепел длинной полоской свисает с нее, но Зоро этого не замечает.       Капитан заглядывает в иллюминатор. Его тело растягивается и конвульсивно трясется, и сейчас больше всего он похож не на человека, а на существо, надевшее костюм человека и неумело пытающееся подражать ему. Он держится руками за коробку двери, а его торс и шея вытянуты до самого иллюминатора. Он ищет. Он бьется телом о дверь кухни, а головой о стекло иллюминатора, его руки и ноги хаотично гнутся в разные стороны, и с каждым ударом по кораблю разносится гулкий звук, такой, как если бы в железную дверь бросали кирпичи. Он ударяется несколько раз и останавливается.       Он замолкает. Он стоит, одна его рука — на иллюминаторе, вторая — на ручке двери. Он не двигается. Как будто даже не дышит. Становится так тихо, что остается только биение волн о борт. Я выпускаю сигарету из губ и зажимаю рот руками — как бы он не услышал мое дыхание; сигарета падает на брюки, боковым зрением я замечаю, что Зоро тоже не дышит, зажимая руками нос и рот.       Капитан разворачивает голову на сто восемьдесят градусов и смотрит прямо в сторону бочек, как будто прямо в меня, и мое сердце проваливается куда-то в живот: левая часть лица у капитана вся залита кровью, левая половина его лица, и шеи, и груди кажется черной в темноте. На фоне черной половины лица — белый, абсолютно белый мертвый глаз. Он отпускает руки, и мое сердце подскакивает из живота сразу в горло, я хватаю друга за голову и тяну вниз, и сам ложусь, Зоро ударяется подбородком о палубу, но он не противится и не двигается.       Слышится несколько шорохов со стороны камбуза, я смотрю вверх, через бочки, пытаюсь понять, идет он к нам или нет, но шорохи — шаги, или что? — приближаются и удаляются, приближаются и удаляются. И замолкают.       Моя рука на голове Зоро — мокрая от пота. Я его отпускаю, но мы лежим и не шевелимся. Он держит меня за плечо. Я слышу, как он дышит.       Мы лежим на полу.       Мы смотрим вверх на бочки, на которых играют тени, и ждем, что сейчас из-за них высунется наполовину черное лицо капитана, с белым, как у мертвой вареной рыбы, глазом.       Мы лежим. Зоро вцепился в мое плечо, и я только сейчас понимаю, что он так сильно его сдавил, что у меня онемела рука. Он показывает пальцем наверх. Я киваю — надо посмотреть.       Я встаю на колени и аккуратно высовываюсь справа, и мое лицо обжигает кровью: капитан распластался на полу у двери на камбуз и извивается, как червь; его голова, руки и торс растянулись на несколько метров, так, что стали похожи на тонкие сосиски цвета человеческой кожи. Он извивается на полу, как разделенный надвое червь, — ему больно от кайросеки — и просовывает плоские, тонкие руки и голову в щель под дверью на камбуз; его спина и ноги ходят ходуном, торс и голова и руки уже скрылись под дверью, потом скрылось его плоское туловище и тонкие длинные расплющенные ноги.       Из камбуза слышится крик — крик человека, увидевшего кошмар наяву, такой пронзительный, что электричеством проходит через плоть и кости. Крик, который выводит меня из онемения и шока.       — Пошли! — бросаю я Зоро, поднимаюсь и перепрыгиваю через бочки. Надо сломать дверь, выбить — неважно, я отталкиваюсь от пола, и дверь буквально сминает мне ногу, мир сужается до хруста сломанных костей, ничего не видно от боли, и в следующий момент в спину ударяет что-то твердое, продирающее до костного мозга.       Я лежу на палубе.       — Дерьмо, — рычу я сквозь сжатые зубы, прижимая к себе покалеченную ногу. — Черт, сломай ее. Быстрее!       За дверью слышатся звуки падающих предметов, звон посуды и высокий, непрекращающийся вопль Усоппа, и на контрасте — до леденящего ужаса густой и низкий, утробный голос капитана: он произносит слог за слогом, но в его речи нет никакого смысла.       Зоро хватает меня за шкирку и швыряет за бочки, и сам прыгает туда же, затыкая мне рот. Часть бочек падает, и я переворачиваюсь на живот и вижу, как из каюты на палубу, сгорбившись, выходит Нами. У нее не видно лица за растрепанными свисающими волосами, руки ее болтаются как плети, как руки мертвеца, она идет медленно, равномерно, как будто механически, будто идет робот. С каждым шагом слышится цокот каблуков. Она доходит до двери камбуза и цокот прекращается.       — Что с этой дурой? — срывающимся голосом шепчет Зоро, пригибаясь к полу. — Прилетела на шабаш?       — Ей было плохо с утра, — говорю. По моей шее скатывается ледяная капля пота и впитывается в ворот рубашки. Сама рубашка — на груди, спине и подмышках — давно уже мокрая, стынущая под прохладным ветром.       Я смотрю на Зоро, и он смотрит на меня, широко открыв глаза, у него на лбу — две вертикальные морщины, на виске — вздутая жила, и мы одновременно выдыхаем:       — Переход.       Черт возьми, как не вовремя. Нами перешла в альфу, этот переходный возраст — одни проблемы.       Я ощущаю, как Зоро прерывисто дышит. Я говорю, баюкая поврежденную ногу:       — Надо помочь Усоппу.       — Ты совсем спятил, порно-кок? — шипит Зоро, и трясет меня за воротник, и тыкает пальцем в сторону Нами. — Ты их видишь? Видишь?       — Там Усопп, — пихаю я его в бок локтем. — Наш Усопп.       Словно в ответ, из камбуза издается вопль, заставляющий мой желудок сжаться и перевернуться, потом он переходит во что-то среднее между стоном, воем и криком, он ритмично повторяется, и с каждым тактом на камбузе что-то глухо бухает, будто бьется о стол или холодильник.       Нами стоит вполоборота к двери камбуза, и я вижу, как у нее изо рта по губам, подбородку стекает блестящая слюна и капает ей на футболку. Она трясет ручку двери — не как капитан, яростно и беспорядочно, — а размеренно и механически. Она трясет ручку все чаще и чаще, и чаще и чаще, но дверь не поддается, и Нами начинает тереться о нее, из ее горла исходит чавканье и хлюпанье, как при разделывании рыбы или при взбивании яиц.       — А что чувствуют альфы в цикл? — говорю я, судорожно запихивая в рот сигарету. Сигарета не зажигается — она, даже в пачке, промокла от пота. — Ты же… Ну, был, типа.       Зоро не отрываясь смотрит на Нами и шепчет:       — Запахи.       — В смысле?       — Просто запахи. Такие, что не можешь себя удержать.       Я молча сглатываю слюну и смакую вкус никотина на языке и в горле. Нога — липкая и будто ватная. Набитая опилками. Так, что боли не чувствуется, но лихорадит.       Нами скребет дверь ногтями, звук — как от скрежетания по стеклу, такой, что выступают слезы. Она трется о дверь и мычит, ее язык — господи, ее язык обмотан вокруг дверной ручки, и слюна стекает по ней на пол. Меня трясет так, что подгибаются колени, лицо — мокрое, и я снимаю рубашку.       Я смотрю на Зоро, поджав губы. Он такой бледный — на лице ни кровинки.       Он смотрит на меня, сжав зубы так, что выступили желваки.       В этот момент из камбуза раздается звук, такой, какой издают умирающие киты, глухой и низкий, чревный. Нами останавливается. Внутри все стихает. Зоро не дышит. Я не дышу.       Из камбуза слышится шуршание и непривычно низкий, сорванный и ошалелый голос Луффи:       — Надо поесть…       Не сговариваясь, мы выпрыгиваем из-за бочек, я хватаю Нами и оттаскиваю ее от двери — она кричит так высоко, что закладывает уши, она пытается расцарапать мне лицо, Зоро разрубает замок на двери и влетает внутрь, я скручиваю Нами руки и связываю их сзади рубашкой. Зоро вылетает из камбуза, держа под мышкой бессознательного Луффи, и я швыряю ему Нами — он хватает ее поперек живота и стремительно скрывается в направлении кают — несет к Чопперу, может, а может, просто свалит где-то в чулане и запрёт — мне все равно, я впрыгиваю внутрь.       Усопп лежит на полу, видно, давно уже без сознания, лежит в изломанной, неестественной позе, лицом вниз, с вывернутыми руками. На полу, на стенах, на кухонной утвари — везде блестит кровь и слизь. Я хватаю полотенце с вешалки, и больная нога подкашивается, я падаю на колени, подползаю к Усоппу и переворачиваю его. Он дышит, но изо рта и носа у него идет кровь — надо держать его голову повыше. Я сажусь, опершись спиной к стене, и аккуратно поднимаю голову Усоппа, так аккуратно, я боюсь, что она рассыпется у меня в руках, как песок, пройдет сквозь пальцы, и кладу ее на свои колени.       Больно на него даже смотреть. Не то что держать его голову на коленях. Руки у него холодные, такие же холодные, как пол и стены. На его лицо падает тусклый лунный свет из иллюминатора — и его лицо, и так бледное после всего случившегося, в этом свете выглядит еще бледнее. Как белая рыба. Как чешуя белой рыбы, которую обычно выбрасывают в помои.       Чоппер скоро придет. Все будет хорошо. Все будет хорошо.       Хочется курить.       Нужно прикрыть его полотенцем получше. Поплотнее. Поплотнее, но так, чтобы не потревожить ссадины и синяки. Возможно, сломанные кости. Пробитые легкие. Сотрясение мозга.       До следующего цикла около четырех месяцев. За это время можно будет что-то придумать. Мы придумаем. Я придумаю. Обещаю.       Его голова, тяжелая, липкая от крови и мертвая, лежит у меня на коленях. Я знаю, что он не умер, только потому, что я держу его руку: чувствую, что сердце бьется и кровь течет по жилам.       Я откидываю голову вверх, ударяясь о стену, закрываю глаза и вдыхаю его запах. Ваниль. Бананы и орехи. Свежая трава, может, сельдерей или базилик… Пахнет сдобными булочками. Жареными пончиками с сахарной пудрой, такими жирными и горячими, что они лоснятся от блеска. Такими жирными и горячими, как говяжья отбивная. Куриные ребрышки. Нет. Стейк. Велл дан. Медиум. Нет. Свиной стейк с кровью. С кровью. Блю.       Надеюсь, Чоппер придет немного попозже.       Пахнет металлом так, что я не могу удержаться.