"Больше", "Меньше", "Равно".

Я наливаю ему кофе, и мой Господин поднимает на меня глаза – он всегда очень много спит, но его глаза поддернуты усталостью, и вокруг серые круги. Мне приходилось видеть этот прожигающий насквозь взгляд достаточно близко, чтобы упасть на дно его зрачков, но сейчас я смотрел поверх, просто наливая кофе, и мои руки едва заметно дрожали. Я всегда волновался рядом с ним, когда вокруг было много людей. А их было много – они поглаживали свои выбритые щеки, мизинцами касались высоко изогнутых бровей, смотрели мне в спину, дамы с ярко накрашенными ртами замечали, что я «нежный юноша, и волосы так мило вьются как у Эрота», но все это лишь злило меня. Из-за таких как они, мне было предписано навсегда оставаться лишь тем, кто наливает своему господину кофе. А ему тем, кто отдает своему слуге учтивый приказ наполнить чашку. — Достаточно, спасибо. – Он уже заметил эту эпилептическую дрожь, холодно улыбнулся. Я не хотел, чтобы ему было стыдно, и склонил голову. – Ты можешь идти. Я шел вдоль стола, и гости изредка поворачивали на меня свои головы, выглядывая из-за резных спинок высоких стульев. Я закрыл за собой двери, прижался к золотым ручкам и повис на них, будто из тела ушли все силы. Сегодня ночью мой Господин был особенно ласков со мной, и поцелуи, сорванные с его губ до сих пор сыпью покрывали мои руки и мое лицо. Я тяжело дышал и сглатывал вязкую слюну, в пустом коридоре мое сердце грохотало как чьи-то глухие шаги. Я хотел удалиться за подносом, но потом услышал, о чем они говорят. — Как давно он в твоем доме, Альфред? – Спросила какая-то женщина высоким голосом. — Уже почти месяц. — И он весьма воспитан. — А как танцует! Жар растекся по моему лицу, я летел по коридору, сжимая в руке поднос, и уже вспомнил о том, что вечером мой Господин устроит это чудовищное представление в восточной комнате. Когда на мои запястья и шею надевали золотые бубенцы, я чувствовал себя морально униженным, но все эти милые прислуги утешали меня, позвякивая колокольчиками, убеждая в том, что я буду творить чудесную мелодию не только этим нежным звоном, но и своим телом. Но все они и понятия не имели о том, как же я не хочу выходить в эту украшенную дорогой мозаикой комнату с кадками, из которых растут диковинные растения, с мандаринами, которые чистят когтистые пальцы всех этих женщин, и факелами, что чадят и очерчивают мое тело ярким тревожным светом. Предстать перед всей это публикой постыдно оголенным и подарить танец еще кому-то, кроме своего Господина – немыслимо, но вот я уже отдергиваю струящуюся занавеску. Я вышел к ним в шкуре дикого зверя с бубенцами на запястьях и шее, тогда мой Господин хлопнул в ладоши и приказал мне танцевать. Вокруг били в барабаны эфиопы, а я исполнял его приказ, танцевал и извивался змеей, и бубенцы звенели в такт заданному ритму. Когда женщины засмеялись, он одобрительно улыбнулся, и я поймал эту улыбку в ладонях, прижал к губам и проглотил ее. — Быстрее! – Скомандовал он, блеснул перстень на его руке, и я вспомнил, как он проводил эти пальцами по моей щеке, и каким холодным было серебро этого перстня. Я начал двигаться еще быстрее, а между тем одна из этих дам в небесном платье сидела рядом с ним и восторженно кусала розовые губы, что-то шепча ему на ухо. Он согласно кивал, а во мне вскипала ревность, заставляя меня двигаться еще быстрее, не чувствовать ног и рук, и пот искрился на моем худом теле в свете горящих факелов. — Быстрее! – Он вновь хлопнул в ладоши. Неужели недостаточно быстро? Барабаны за моей спиной застонали от молотящих по ним ударов, я провалился куда-то за грань и уже почти ничего не видел, то и дело прозвания бубенцами собственный пульс, но стены этой мерцающей богатством комнаты рухнули в миг, когда эта женщина рядом с моим господином приблизила к нему свои розовые губы и замарала край его рта помадой. — Можешь идти. – Поспешно сказал он, и под одобрительный гул я поплелся прочь за янтарные занавески, и сердце мое громыхало теперь как эти замолкшие барабаны, и больше всего мне хотелось кричать о том, что это очень несправедливо, и что судьба могла распорядиться со мной как-нибудь иначе, ежели поставить меня на самую низкую ступень и всадить в мое сердце такую преданную любовь к тому, до кого мне не дотянуться. Размазывая пот по лицу, я едва ли сомневался, что в этой горькой соли есть и соль иная. Он утешал меня ночью в своих покоях, целуя мои руки, прихватывая бубенцы на браслетах губами в экстатическом восторге, и изредка поднимая на меня глаза с мутной радужкой. — Это та самая женщина, Альфред? – Шепотом спросил я, поднимая его лицо за подбородок. Он боялся встретиться со мной взглядом, поэтому опять уткнулся мне в шею. Бархатистый запах его одеколона щекотал ноздри. — Должно быть да, та самая. Я сглотнул, лишь слышать это для меня было невыносимо, но ведь мы уже обсуждали это. Вчерашней ночью, ночью до этого, ночью неделю назад. Мы вместе смирились с тем, что у него будет невеста, и что я помогу ей выбрать платье, ведь у меня такой безупречный вкус. И даже это не заставит нас раскрыть свои карты или прекратить эту игру, потому что ни я, ни он не могли остановиться, взяв такой разбег. И я действительно знал, с какой жестокостью мой Господин наступает себе на горло, когда озвучивает мне свой очередной приказ. — Я бы хотел тоже родиться в знатной семье. Сидеть за сервированным столом из грушевого дерева, промакивать губы после еды шелковыми салфетками, хлопать в ладоши своему верному слуге, чтобы он танцевал быстрее, еще быстрее… — Альфред заставил меня замолчать. Я уткнулся губами в его гладкое плечо, судорожно вздохнул, чувствуя, как его гибкие пальцы скользят по моему затылку. И хотя он говорил, что ему жаль, повторял шепотом часто-часто, что был бы гораздо счастливее, если бы судьба помогла ему переродиться в роли моего слуги. Но я не хотел ничего этого. Я не хотел быть его господином. Не хотел быть его слугой. Я просто хотел быть равным ему, не больше. Мои руки дрожали, когда он вновь целовал их, и я захлебывался от тоски, до тех самых пор, пока не почувствовал, как он стягивает с моих запястий браслеты. — Сними их. – Он встретился со мной глазами, впервые с прошедшей ночи, и его улыбка была невесомой – не улыбкой Господина, но улыбкой возлюбленного. – Я хочу станцевать для тебя.