Trauma

      — Иди сюда на секунду, — говорит Джексон и заводит её в комнату для хранения запасов, закрывая дверь одной рукой.       Там темно и как-то неуютно. Помещение пахнет таблетками, одеколоном неизвестного интерна и тонким слоем дыма, словно оставшимся здесь после очередного пожара в «Грей Слоан Мемориал». Эйприл чувствует этот вой сирены у себя под кожей — она, наверное, начинает сходить с ума. Опасна в своём детальном самоуничтожении.       — Что происходит? Эйприл, каждый раз, когда я вижу тебя, ты выглядишь потерянной.       Джексон бросается вопросами и смотрит так искренне-виновато, что у неё за ребрами болеть начинает. Их отношения сплетаются колючей проволокой до кровоточащих ссадин и запачканной линии несбывшегося счастья, взрывающегося на сердце яркими фейрверками.       Она игнорирует его слова, смотря куда угодно, лишь бы не ему в глаза, словно внутренности её не кажутся пораженными агонией и отчаянием; Эйприл пытается играть в безразличие.       Она хотела быть идеальным хирургом; спасать пациентов без ущерба, в тайне наслаждаясь победами над смертью, быть естественной в своем повседневном героизме, без накладок и неожиданностей, а получилось грустно и больно — утрата ребенка, прямая линия на кардиограмме, развод, безвыходность слёз и пустых монологов. Всё кончилось пафосно и громко, но слишком трафаретно, без глубинного смысла и значения, будто всё это — красивый кинофильм, а она очередная мимолётная звезда с истёкшим сроком годности.       Джексон продолжает говорить, но слова пустые, раскрошенные в отчаянных попытках вбить под кожу истины старого мира — будь милосердными и добрым, тогда всё вернётся бумерангом обратно. Правило почему-то даёт сбой: это самое "всё" приходит криво и больно, приходит неправильно и перевёрнуто — детские мечты разбиваются, падая камнем с крыш. Эйприл Богу больше не доверяет.       Ей шептать так отчаянно хочется, прославляя его поступки, улыбаться рекламно, говоря, что у Бога на всех людей есть план, но выходит скулёж; выходит мёртвая трава в чужих зрачках; рутинность не того доктора, не той вечной оптимистки.       — Когда я пытаюсь поговорить с тобой, ты хлопаешь дверью перед моим носом. Когда? Когда ты решила, что мы больше не друзья? Что ты не можешь поговорить со мной? Когда ты решила, что меня больше нет рядом?       Она подходит ближе, теряясь, словно слепой котёнок, а он притягивает её одной рукой к себе. Эйприл прислоняется к его плечу лбом, и Джексон давит в себе усталое «пожалуйста, иди выспись». У них, на самом деле, абсолютно разные Вселенные. Он начинает строить отношения с Мэгги, которая кажется ему до чёртиков тёплой и нужной. Рядом с ней напрочь отсутствует необходимость притворяться кем-то другим. Он просто хочет радоваться каждому новому дню и наслаждаться моментами, проведёнными с этой удивительной женщиной.       Чувства к Мэгги Пирс — что-то новое и неизведанное, в то время как у Эйприл в его сердце прописка постоянная. Как у матери Гарриет, как у лучшей подруги, как у родного человека. Ему больно смотреть на неё в таком виде, поэтому он искренне добавляет:       — Мне жаль. Чем я могу помочь?       Эйприл помощи не хочется. Она улыбается криво и закрывает усталые глаза, чтобы не зареветь. Мнимая соль жжет зелёную радужную оболочку, и неприятный горький ком начинает сдавливать горло. У Джексона объятия по-привычному тёплые; когда он обвивает её своими руками, Эйприл уверена, что находится под самой лучшей защитой. Ей хочется свернуться калачиком у него на груди, уткнуться носом в яремную вену и просто дышать им, упиваясь спокойствием и безмятежностью.       Она целует его порывисто и резко, уверяя себя, что это будет правильно. Вот только Джексон так вовсе не думает. Он отстраняется, разрывая поцелуй и хватая её за руки.       — Отрицание не поможет справиться с проблемой. Просто поговори со мной.       — Ладно!       Она срывается, диким взглядом прожигая дыру в его груди. Когда-то Эйприл была готова отдать всё, чтобы вот так просто поговорить с ним о проблемах и делить общий мир на двоих. Когда-то кровь вскипала от одного его взгляда и вскользь брошенной фразы. Когда-то её психика не трескалась страшными надломами, не растекалась разъедающей кислотой. Хорошо бы вернуться в это солнечное «когда-то», но она всерьёз застряла в горьком «сейчас». Сейчас уже не хочется ни ласки, ни избыточной жалости. Ни Карасика с его откровенными беседами, ни Джексона с этой душащей остроконечной привязанностью. Хочется билет в полыхающую огнями Сирию и бирку железную такую «плевать я хотела», чтобы самой в это поверить.       У Джексона в глазах плещется забота вперемешку с беспокойством, и Эйприл думает: Господи, верни мне эту сказку не про меня.       Эйвери ждёт искреннего монолога, но девочка с обесцветившейся верой в ответ злобно язвит:       — Можешь взять сегодня Гарриет? Это бы очень помогло. Спасибо!       Дверь за ней хлопает непозволительно громко.