«Сочувствую вашей утрате»

— Сочувствую вашей утрате, — кивает один из скольких-то там людей и проходит в комнату. Томас понятия не имеет, что должен вот сейчас говорить, поэтому полностью доверяет Минхо, который может найти слова для каждого и поблагодарить каждого за присутствие, которое никому из них не нужно. Впервые за все прошедшее время Томас так сильно ненавидит белый и черный цвета, атласные ленты и светлые залы с высокими потолками, тоже оформленные в белый с вкраплениями черного. Томас впервые ловит себя на том, что грызет ногти и бездумно таращится на фотографию в черной рамке. Ловит, его, конечно, Минхо, но Томас еще минуту удивленно смотрит на свою руку, потому что она не кажется ему своей. Каждый из пришедших соболезнует ровно в той степени, в которой знал каждого из погибших. Ни один не сочувствует обеим потерям разом, потому что считает, что по обоим одинаково грустить нельзя. Наверное, так и есть, хотя Томас вообще слабо представляет, что должен отвечать на сыплющиеся на него соболезнования. — Их погибло гораздо больше, — соглашается Томас и ему действительно жаль, что он помнит от силы три имени кроме имен тех, кого он любил. Не так сложно отпустить человека, до встречи с которым ты уже жил. Ты как бы попробовал, каково это, знаешь, как жить без присутствия этого человека в твоей жизни. Сложнее лишиться того, с кем ты был изначально. Кто составлял часть привычной обстановки, без кого ты не можешь понять, как вообще просыпаться по утрам. Каждый считает долгом подойти и сказать что-то вроде «Я слышал о гибели того-то, сочувствую твоему горю». Ну конечно вы слышали, вы здесь, чтобы официально вспомнить их в последний раз. Было бы удивительно, если бы вы пришли сюда просто за компанию. — Идём, выпьем, Томми, — невесело усмехается Минхо. Томас в ответ вымученно улыбается и следует за другом в соседнюю комнату, безмолвно принимая родное прозвище из чужих уст. Минхо говорит это «Томми» не так, неправильно, но Томасу нужно, чтобы кто-то его так называл, потому что иначе он потеряет и иллюзию того, что он все ещё цел. Минхо молча кивает на табурет и наливает им в стаканы виски. — Мне правда жаль Терезу, Томми, — он кивает на одну из фотографий на столе, на уголок которой завязана черная лента. Томас мельком отмечает, что лента неподходящей ширины, да ещё и не атласная, а репсовая, к тому же и привязана криво. — И я сочувствую нашей утрате. Ты так и не сказал Ньюту, верно? — Томас только мотает головой. На вторую фотографию смотреть ещё более тошно, чем на первую, потому что она чёрно-белая, и Ньют там даже сам на себя не очень-то похож. И вообще, живым он нравился Томасу гораздо больше. Томас должен быть в порядке. Больше в порядке, чем он есть на самом деле, потому что Тереза предала их всех, и он бы должен ее ненавидеть за это, а Ньют был ему просто одним из. Но Ньют был не одним из. Ньют был единственным. Томас знал, как жить без Терезы. В этом было стыдно признаваться хотя бы самому себе, но Томас понимал, что переживает смерть Терезы, как переживал множество смертей приютелей. Потому что прожил без нее в Глэйде целый месяц, да и потом — с мыслью, но без присутствия, — ещё долго-долго, но вот Ньют был рядом все время. Он вытаскивал его из ящика, он бежал следом по тому темному узкому коридору до Жаровни, он всегда был на расстоянии вытянутой руки. А теперь «раз» и нет. Теперь он где-то там, гравировкой на громадном камне с сотней имен, он свернутой в трубочку бумажкой в кулоне на шее, он ломаным почерком на потемневших от пыли листах. Он пулей в так и неразряженном пистолете и шепотом «Томми, пожалуйста», который Томас слышит до сих пор. Ньют где-то здесь, и Томасу нравится думать, что Ньюту тоже жаль за этот нож, за то, что на столе две фотографии вместо одной (гибель Терезы была почти предугадана), за то, что сейчас он не соболезнует ему чуть больше, чем окружающие, за то, что Ньют не в потерявших, а в потерянных. Наверное, Ньюту было бы жаль за все это, если сейчас в комнате было что-то большее, чем его черно-белая фотография. За то, что она еще и не цветная обидно в двойне — видно, что на ней светит солнце, Ньют там улыбается широко-широко (он всегда улыбался редко, но искренне), и если бы на фотографии был хотя бы желтый, то Ньют бы был, точно подсолнух, яркий и какой-то… жизнеутверждающий. А не вот такой. Не в виде поблекшего воспоминания. А сейчас фотография на столе не приносит ничего, кроме желания выбросить ее в окно и шагнуть следом. Всем так жаль, что Томас потерял друга и девушку. Томас чертовски устал поправлять сожалеющих в том, что Тереза не была его девушкой. Томасу тоже жаль, что он потерял друга. И человека, которого он любил. Просто для него эти роли распределены не так, как думают окружающие. *** Минхо поднимается с табурета и одергивает пиджак, направляясь к двери. Уже держась за ручку, он оборачивается: — Идем, ты должен поблагодарить людей за то, что они пришли, Томми, — Томас поднимается и все-таки поправляет: — «Томас», ладно? Не Томми, Минхо, пожалуйста, — шепчет он, позволяя себе разбиться окончательно. Минхо понимающе кивает и выходит за дверь. Большинство здесь называют меня Томасом. Кроме Ньюта, пожалуй, — он зовет меня Томми.