Красное и красное

После трехчасовой задержки на перегоне между Вешняками и Косино, где дождями размыло пути, поезд шел медленно и перед станцией Красково, не доехав всего-то с версту, снова встал на целых полчаса. — Должны были к трем доехать, а сейчас уже начало седьмого, — раздраженно бросил Соболев. Затянувшись последний раз, он выбросил окурок через разбитое окно и тут же закурил новую папиросу. — Сколько времени зря потеряно! Черт знает что такое. — На обратный уже точно не успеем, — откликнулся Ковалевский, выстукивая по обшивке тамбура замысловатый ритм и волей-неволей наблюдая, как двое хмельных молодых солдатиков на стене вагона старательно выцарапывают гвоздем матерное слово и соответствующий рисунок мужского полового органа. Когда, измотанные дорогой, они наконец-то сошли на перрон, закат мало-помалу гас и сгущались сумерки. Пройдя насквозь заплеванный лузгой грязный вокзальчик и миновав пристанционную площадь, Соболев и Ковалевский двинулись в сторону леса. Скоро уже замаячила невдалеке окруженная высокими корабельными соснами дачка с мезонином, крашенная в светло-коричневый. Заколоченные окна, забитая крест-накрест парадная дверь — дом выглядел заброшенным и совершенно безлюдным. Заходить в украшенные затейливой резьбой ворота они не стали, а прошли вдоль забора и скользнули на задний двор через неприметную калитку, прятавшуюся в зарослях налившейся алым рябины. Ковалевский с потертым пухлым акушерским саквояжем в руках остался стоять возле дровяного сарая, Соболев же шагнул под навес и особым образом постучал — три раза подряд, потом один, потом два и опять три. Через несколько мгновений лязгнул засов, отсыревшая скособоченная дверца приоткрылась — ровно настолько, чтобы можно было протиснуться внутрь. Блеснул огонек керосинки, и при тускловатом его свете стало видно, что встречать Ковалевского и Соболева в темные сени вышли все постоянные обитатели дачи, кроме, разве что, Барановского, который подхватил тиф и лежал в дальней комнатушке. Были здесь и Яшка Глагзон, и Захар Хромой, и Федька-боевик с Гречаниковым, и тонкий вертлявый паяц Хиля Ценципер, печатник, и, конечно, тот, без кого их боевая организация обойтись никак не смогла бы, — арсенальщик и виртуозный бомбист долговязый Вася Азаров по кличке Азов вместе с давним своим приятелем и помощником Митей Хорьковым. — Ну? — тревожно выдохнул Глагзон. Вместо ответа Ковалевский многозначительно качнул саквояжем и похлопал по его раздутому боку. — Где же вас черти носили? — недовольно осведомился Федька. — Мы тут третий час как на иголках. — В поезде застряли, — Соболев, стянув и повесив на гвоздь давно прохудившееся пальто с рваной подкладкой, принялся рассказывать об их злоключениях. Саквояж с присланными Батькой деньгами был безотлагательно снесен Хорьковым в подвал и надежно упрятан, а все остальные тем временем вернулись в общую комнату к столу, на котором дымился чугунок с картошкой. — А чего Филин не отвез вас? — спросил Глагзон. — Рисковые вы оба, поездом-то ехать! — Слег, — объяснил Соболев. — Не то тиф, не то еще чего. У бабы своей лежит в жару, какое уж тут отвозить. А абы с кем ехать, с нашим-то багажом — это похуже поезда. — Это верно, — согласился Глагзон, протягивая стопку первача и миску с политой постным маслом картошкой. После неизменных московских «карих глазок» — тошнотворной похлебки из пшенки и вяленой воблы — это было поистине изобильное пиршество. Так, в застольном кругу, и просидели они остаток вечера, точно какие-нибудь припозднившиеся дачники, обсуждая московские дела. Ведь теперь, когда присланные Махно деньги были получены в целости-сохранности, стесненность в средствах и нужда в совершении очередной экспроприации временно исчезли. А значит, можно было задуматься о проведении актов колоссального масштаба, требующих немыслимых прежде трат. Васька Азов с загоревшимися глазами тут же вызвался изготовить любое необходимое количество динамита. Стали подсчитывать — оказалось, что нужно не менее двухста пудов, заложить которые в день годовщины революции 7 ноября 1919 года предполагалось в «Метрополе» (нынче Второй Дом Советов), «Национале», где теперь обретались чекисты, а еще на Красной площади и в Кремле. Знакомства среди кремлевской обслуги у Соболева имелись, в ближайшие дни собирался он выправить поддельный пропуск для беспрепятственного прохода. Был и другой путь — через огромную водосточную трубу, от Москвы-реки поднимавшуюся вверх, к Кремлю. Труба эта соединялась с колодцем, откуда можно было подняться к Соборной площади. Этот дерзкий план Соболев обдумывал уже давно, теперь же, наконец, появились деньги, а значит — и возможность его воплотить. Он знал, что даже если остальные не захотят поддержать его, Азов точно будет на его стороне и никогда не подведет, готовый полезть хоть черту в пасть, а главное — обеспечит динамитом. Мысль об этом вселяла в слегка захмелевшего Соболева уверенность, что удача на сей раз его не покинет. — Гостинцев на всех хватит, — словно прочитав его мысли, усмехнулся сидевший рядом Хиля Ценципер. — Пусть мы все сдохнем, но и они сдохнут тоже! — К ногтю большевичье! — крикнул Федька-боевик. За столом все одобрительно зашумели, а Соболеву подумалось, что Хиля хоть и распущенный и в некотором роде морально разложившийся субъект, но соратник верный и во всех отношениях надежный. Недолюбливать его были у Соболева некоторые веские причины, из-за которых даже нынче, когда Ценципер говорил такие правильные вещи без вечного своего шутовства, все в нем Соболева раздражало: и нестриженые лохмы на манер Батьки, и назойливый запах пота, и чересчур пристальный, насмешливый, как ему казалось, взгляд, и вроде бы случайные касания то плечом, то коленом. Соболеву очень хотелось отодвинуться, но за столом все сидели тесно, так что вынужденное соседство приходилось терпеть. Но неприятнее всего была ему перспектива ночевать с Ценципером в одной комнате — когда уже за полночь стали ложиться спать, оказалось, что в общей зале поставить еще одну раскладную кровать некуда, так что пришлось втиснуть ее в комнатушку с печатным станком. Соболев мог бы, конечно, поменяться местами с Ковалевским или кем-то еще, но тогда бы понадобилось, пусть и приватно, пуститься в объяснения, а это было совершенно, абсолютно невозможно. Нутряное колкое предчувствие не подвело Соболева — едва начав раздеваться, он почувствовал на себе внимательный лукавый взгляд Хили Ценципера, и, как и тогда, прошило внезапным ознобом, подпрыгнуло, заколотилось сердце, дрогнули пальцы, возившиеся с пуговицами штанов. Он сглотнул, заставив себя не обращать внимание, аккуратно сложил одежду на стул и молча опустился на постель. В то же мгновение Ценципер оказался рядом. Одна рука его нашла ладонь Соболева, сжала, другая скользнула по колену, поднимаясь все выше. — Оставь меня в покое, — яростно бросил Соболев и отпихнул чужую руку, не поднимая глаз и чувствуя, как горит лицо. Говорить приходилось вполголоса, ведь за хлипкой дверью еще слышны были разговоры товарищей. — Не оставлю, — Ценципер усмехался, рука его снова настырно ползла к паху. — Ты же хочешь, я знаю. От себя, Петенька, не убежишь, нет. Гнев затуманил мысли, прорвался, словно пар из кипящего котла, неукротимым всплеском — и Соболев с размаху ударил Хилю Ценципера по лицу, но удар этот отчего-то вышел не в полную силу, а каким-то смазанным, вроде пощечины. В памяти же красочными пятнами вспыхнул тот злополучный вечер, когда между ним и Ценципером едва-едва не случилось нечто отвратительное и совершенно немыслимое почти с полгода назад, на явочной квартире. Не раз потом Соболев спрашивал себя: совладал бы он с низменным порывом, удержался, не явись тогда к ним неожиданно посланец от Батьки? И отвечал честно — нет, не совладал бы. С тех пор Соболев, испытывая угрызения совести, избегал оставаться с Хилей Ценципером наедине, да и на конспиративную дачу в Красково, где тот обретался, выезжать не любил. — Азохен вей*! — удивленно хохотнул Хиля и зачем-то облизнул губы. - Ну и дела! Словно в гипнотическом трансе следил Соболев, как его пальцы медленно скользят по раскрасневшейся от удара щеке. Взгляды их — смятенный, растерянный одного и шалый, маслянистый другого — невольно встретились, и Соболев безотчетно, будто намагнетизированный, потянулся навстречу, явственно ощущая тепло чужого частого дыхания. И снова вернулось все то, что тщетно пытался он изжить из памяти и не мог, и раз за разом вспоминал, когда доводилось сойтись со сговорчивой разбитной бабенкой, — твердые и сухие губы, узкие колкие усики и шершавый, плохо бритый подбородок, пряно-терпкий запах поджарого, похожего на мальчишеское тела с россыпями родинок среди редких темных завитков на груди и впалом животе, — запах, который пробуждал в Соболеве постыдное ненасытное плотское возбуждение, затягивал в омут, лишал способности мыслить, заставлял его яростно отвечать на поцелуи и задыхаться от нахлынувшего жара, лихорадочно ища соприкосновения. Какой-то трезвой частью разума с ужасом сознавал Соболев — черта, за которою ждало его окончательное бесповоротное падение, все приближалась, а он, будто беспомощный паралитик, не в силах был оттолкнуть бесстыжую руку этого стервеца и мог лишь смотреть, задыхаясь, как длинные музыкальные пальцы с намертво въевшимися пятнами типографской краски касаются его плоти, обхватывают, начинают умело скользить вверх-вниз, трогают головку, размазывая сочащиеся вязкие капли. Вдобавок Соболева грызла боязнь, что кому-то из товарищей взбредет в голову заглянуть к ним в комнату, а ведь дверь оставалась не заперта — и это обстоятельство, подразумевающее опасность быть застигнутыми врасплох, отчего-то еще сильнее распаляло чувственность. Он не помнил, в какой момент прекратил бороться с самим собою и спустил с цепи внутреннего зверя — не то когда они посрывали оставшееся исподнее, не то когда впервые соприкоснулись обнаженными телами, и напряженный пенис Ценципера упруго и влажно ткнулся ему в живот. — Керосинку... прикрути... — сумел выговорить Соболев. — Свет увидят... Зайдут... — Не буду, — хрипло рассмеялся Ценципер. — Спят они, а мне все видеть охота, а не в темноте копошиться. Он завозился, удобнее устраиваясь на манер всадника на коленях у Соболева, и, наконец, чуть подался вниз, так что плотно прижатая к анусу, обильно смоченная слюной налитая головка проскользнула внутрь. — Господи... господи... — вырвалось у Соболева. Хиля Ценципер уже не смеялся. Раскрасневшееся лицо его выглядело сосредоточенным, глаза в тусклом свете керосиновой лампочки лихорадочно поблескивали. Дыша взахлеб, едва слышно пристанывая, он плавно покачивался, и возбужденная мужская плоть все глубже погружалась в горячее нутро, заполняла его. Обжигающими волнами растекалась по телу сладкая истома, лишала остатков разума, властно подчиняла, и хотелось теперь лишь одного — довести переполнявшее его острое наслаждение до края, до последнего предела. Руки сами собою легли на твердые, бесстыдно раскрытые ягодицы, судорожно сжали, с силой надавили на бедра, заставляя сесть до упора и полностью впустить в себя набухший упругий пенис. Но и этого было мало. Ухватив Ценципера за талию, Соболев лихорадочно задвигал бедрами, одновременно насаживая его, стонущего, кусающего губы, едва не срывающегося на крик, и в такт их яростным движениям ходил ходуном шаткий стол, тонко звякала в граненом надтреснутом стакане с остатками чая ложка. — Нох... нох... Их ацинд...** — сдавленно шептал Ценципер, вцепившись Соболеву в плечи. В тонких усиках блестели капли пота, взмокшие темные кудри пеленой спадали на горевшее румянцем лицо, шальные глаза смотрели и словно бы не видели. Еще немного — и он замер, будто оледенев, вытянулся в струнку и вдруг забился, замычал, изливая семя. Все туже сворачивалось в паху напряжение, нарастало тяжелым горячим комом, пульсировало и, наконец, прорвалось, скрутило Соболева неукротимой сладкой судорогой, такой мощной, что на несколько мгновений он перестал сознавать себя. Когда же в голове несколько прояснилось, оказалось, что Ценципер уже успел надеть исподнее и улечься, как ни в чем ни бывало, на свою раскладушку, покуривая папиросу. Он перехватил смятенный взгляд Соболева и рассмеялся: — Ты же не хотел, Петя, совсем не хотел! Ответить Соболеву было нечего. Стыд и ненависть к самому себе уже начинали беспощадно грызть его, и ему, хладнокровному бомбисту, готовому отстреливаться до последнего патрона, более всего хотелось сейчас убежать, спрятаться. Молча подобрав с грязного пола рубаху и подштанники, он торопливо оделся, погасил керосинку и лег, с головою укрывшись куцым одеялом. За стенкой давно воцарилась тишина, только ходики размеренно тикали в темноте, да брехала где-то на улице собака. Утром седьмого ноября без четверти девять к Троицким воротам подъехала неповоротливая ломовая телега, тяжело нагруженная мешками. — Куда прешь? — окликнул часовой. — Охолони, не заграждай проезда! Возница, заросший бородой мужик в рваном тулупе, проворно соскочил с козел и принялся размахивать какой-то бумагой: — Ты чаго шумишь, вона, пропуск у мене, сам Мальков-товарищ росчеркнулся! Часовой принял сложенный вдвое листок, пробежал взглядом. — Так... Верно, товарищ комендант подписал. Щебенка... Одиннадцать мешков для нужд товарища Рыльского... А ну-ка, — развязав первый подвернувшийся мешок, часовой удовлетворенно кивнул: — Как есть щебенка. — Чаго ж тута держишь, не открываешь? — недовольно пробасил возница. — Велено мне доставить, а ты, значится, препятствуешь! — Обождать придется, не взыщи. Через десять минут Ильич здесь проедет, тогда повезешь свою шебенку, а пока не могу, приказ! — ответил часовой, многозначительно взглянув на часы. — Повороти-ка к краю, отец. — Неужто Ильич сам?! — радостно изумился возница. — Вот те на! — А с ним еще и товарищи Дзержинский, Зиновьев, Калинин, Троцкий, — снисходительно усмехнулся часовой. — Гляди в оба, как поедут, внукам рассказывать потом будешь. Ровно через десять минут Троицкие ворота Кремля начали отворяться, показался за ними огромный черный «Делонэ-Бельвилль». Как раз в этот момент возница, желая, должно быть, закурить, чиркнул спичкой, а несколько секунд спустя, когда автомобиль как раз проезжал под аркой ворот, раздался оглушительный взрыв. Все одиннадцать мешков, якобы наполненных щебенкой, сдетонировали с такой сокрушительной силой, что древняя кладка не выдержала удара, пошла трещинами, и в облаках каменной пыли величественная Троицкая башня обрушилась, погребая под собою и часового, и «Делонэ-Бельвилль», и возницу. Следом прогремели еще несколько взрывов - в Первом и Втором доме Советов, в Доме Союзов и, наконец, на Красной площади, где выстроились в ожидании начала парада кремлевские курсанты и толпились любопытные. — Свершилось, прости Господи... — дряхлый старик в потрепанной шинели со споротыми погонами размашисто перекрестился, подслеповатыми глазами рассматривая клочок красного флага, плавающий в такой же красной луже, и наступил на него ногою. * Ишь ты! (идиш) ** Еще... еще... Я сейчас... (идиш)