Солнце

Вообще, в стрипклубе Мирон хочет найти девочку на поебаться или хотя бы просто позалипать на симпатичных танцовщиц. А находит крайне усталого и заебанного Славу Машнова, который без интереса следит за телодвижениями на подиуме. То, что он ещё и безнадёжно бухой, выясняется в тот момент, когда Слава бодает лобешником мироново плечо и бормочет: — Вот это меня накрыло. Мирон задумчиво гуляет взглядом по помещению, не задерживаясь ни на чём конкретно, и машинально поглаживает Славу по затылку. Один хуй никто их не узнал, можно не строить из себя невесть что и расслабиться. Музыка неприятно долбит по ушам, официантки слишком приветливые, пить не хочется почему-то — Мирон задумывается, нахуя вообще пришёл? Ах, точно, ему показалось, что сраная вывеска этого клуба — это тот самый свет в конце тоннеля, луч солнца золотого и всё остальное. Что-то, что вытащит из затянувшейся депрессии и хоть на секунду создаст иллюзию счастья. А по-хорошему, конечно, стоит начинать приём колес своих. Слава переползает лицом выше и принимается усиленно сопеть в шею, посылая по коже волны мурашек. Мирон чуть откидывается на диванчике и улыбается отстранённо, раздумывая над вариантами продолжения. Волосы под пальцами мягкие, приятно скользят между и пахнут почти неощутимо шампунем. Хочется наклониться, зарыться в них носом и вдохнуть полной грудью — Мирон не отказывает себе в этом порыве. Ведёт кончиком носа по макушке, вниз, почти к самому затылку; Слава ёрзает и пьяно хихикает, цепляясь пальцами за чужое колено. — Совратить меня решил, Окси? Мирон пожимает плечами и возвращается взглядом к длинноногой стриптизерше. Красивая девка: ноги от ушей, сиськи приличные, жопа тоже ничего — а внутри глухо и пусто. Трахать её, как и десяток других до этого, не хочется. Мирон даже не уверен, что у него встанет, если они реально доберутся до ебли. Зато отлично получается дрочить, сжав веки до боли, представляя один не в меру пиздливый постироничный рот у себя на члене. А иногда даже воображение не нужно, можно просто запустить инстасторис и прокручивать по кругу, слушая тягучий, чуть гнусавый голос. Снова и снова, пока не сведёт тело сладкой судорогой, а перед глазами не встанет пелена. Ну и естественно, последним в списке будет самоуничижение и отвращение к своим слабостям. Мирон живой человек. Живой человек, который слишком зациклился на одном своём то ли хейтере, то ли фанате — не разобрать никак за слоями иронии. Слишком увлёкся сначала Гнойным, потом Соней, потом Дядькой, и, наконец, докопался до Славы. Обычного, иногда усталого, иногда серьезного, иногда объебанного, иногда просто угорающего Славы. Они впервые целуются после баттла, и первый шаг делает именно Мирон, хотя от Славы было ожидаемо на его кураже победителя. Но нет, Мирон подходит слишком близко и слишком неожиданно в тёмном заулке у клуба, щурится в темноте, запоминая Славу таким — весёлым, растрёпанным, гордым собой и своей победой — и целует. Не грубо, не напористо, не пытаясь хоть здесь выиграть, просто прикасается губами к чужим губам и почти сразу отодвигается. И смотрит, впитывает растерянность на славином лице, ловит каждый вздох, что выбивается из ровного ряда. А Слава нервно облизывается, тушит сигарету о грязную стену и сбегает совершенно молча. Они играют в эту игру достаточно долго. Достаточно долго встречаются в малолюдных местах, чтобы молча потаращиться друг на друга и разбежаться. Иногда говорят ни о чём и обо всём сразу, иногда просто сидят у бара плечом к плечу. Мирону остро не хватает чего-то такого маленького и жизненно необходимого, но совершенно неопределимого. Может, какого-то взгляда, который сказал бы, что всё это не просто дурацкая игра в поддавки? Или пары слов, стоящих в определенном порядке? Кивка на невинное «давай ко мне?»; чего-нибудь, что докажет, что Славе тоже не похуй. Что ему тоже выжирают нутро долгие периоды молчания. Что ему тоже невыносимо просыпаться и не видеть рядом именно Мирона. Что его тоже ломает, когда беседа через мессенджер прерывается на долгие часы-дни-недели и очередное уведомление о новом сообщении сродни новой дозе. Мирон иногда думает, что едет крышей. Иногда — что уже давно поехал. Иногда Слава соглашается поехать. Не на свою или миронову хату, а в гостиницу или в квартиру на час. Как будто это что-то меняет, делает их отношения менее личными. Наверное, он представляет, что снял суку на пару часов и это почти не считается. Мирону плевать на условности, потому что его кроет и кроет без остановки и он не в той позиции, чтобы разыгрывать оскорбленную невинность. И поэтому они оказываются в новом месте, запирают дверь и притворяются, что не знают друг друга. Мирон забирается к Славе на колени, потому что достаточно худой, чтобы не доставлять неудобств, — он просто не знает, что будь он и тяжелее, никто бы ему и слова не сказал всё равно, — и гладит непослушные волосы, приглаживает их ладонями, укладывает так и эдак челку, чтобы она смотрелась менее уебищно. Иногда водит пальцами по губам и скулам, очерчивает каждый изгиб, разглаживает каждую морщинку, получая простое удовольствие. Слава ластится, как кот, и всё это время нервно сжимает в кулаках толстовку Мирона, не пытаясь даже предпринять попыток приставать. — Такой ты красивый, Слава. Мирон трётся носом о местечко под ухом и забирается ладонью под кофту с лого антихайпа, гладит поджавшийся живот, проводит пальцами от пупка до резинки спортивных штанов. Потому что он всегда первый. Всегда сначала Мирон раздевается, скидывает с себя все шмотки под пристальным, но не читаемым взглядом. И стоит, сиротливо обняв себя руками, пока Слава решает, будут они трахаться или сегодня звезды не сошлись и пора давать по съёбам. — Я тебя люблю. Слова отдают гнилым привкусом лжи. Мирон отодвигается, насколько позволяет кабинка этого клуба, и устало гладит Славу по взмокшему виску. «Нет, — хочет сказать он, — ты не любишь меня, ты просто поехал, просто тебя переклинило, и ты не знаешь, что тебе делать». Он гладит и гладит уставшего и поникшего Славу по голове, притягивает к себе за затылок и мягко целует. «Я поцелую, где болит, и оно перестанет». Слава сгорбливается, сжимается весь и утыкается лицом в ворот чужой толстовки, вцепляется в неё пальцами, и тянет, тянет на себя, вынуждая приблизиться. Мирон подступает почти впритык, его белые кроссовки касаются носами заношенных кед, ближе уже некуда. А между ними всё ещё пропасть размером с Большой Каньон. Он бы хотел найти славину маску беспечного похуиста, пускай и потрескавшуюся, пускай истершуюся со временем, и отдать. Да что там, самолично нацепить её обратно вместе с тёмными очками и кривоватой ухмылочкой. Потому что сейчас Мирону банально больно смотреть и видеть скрытое и беззащитное нутро, не закрытое пластинами постиронии и угара. Больнее только знание, что именно он лично расковырял всю броню, забрался внутрь чужой души и всё там переломал своими собственными руками. — Я тебя так ненавижу и так люблю, — Слава тяжело, очень медленно вздыхает и отстраняется. — Мне надо ехать. Не надо. Не надо никуда ехать, оставайся со мной, целая ночь впереди. Мирон провожает Славу до такси, сует водителю деньги и диктует выжженный в памяти адрес. Слава сидит, свесив ноги на улицу, и смотрит жалко и растерянно. — Передавай Саше привет. Он говорит беззлобно, даже слегка улыбается, пусть получается и вымученно. Слава опускает глаза, как обычно, но потом возвращает взгляд на лицо Мирона. — Её нет сейчас. И молчит. Смотрит в глаза долго и пронзительно, вроде бы собираясь прямо в голову Мирону вложить какую-то мысль, но не может никак воспользоваться телепатией. — Поехали ко мне, — он мучительно выговаривает звук за звуком, но на последнем его плечи заметно расслабляются. — Я тебе кота покажу. Он такой же долбоёб, как и ты. Мирон смотрит на нерешительную улыбку, на слишком трезвые глаза, на пальцы, нервно отбивающие какой-то мотив на колене, — и ищет повод сказать «нет». Не хочет взваливать на Славу груз такой ответственности, не хочет становиться тем, с кем уже не притворишься незнакомыми. И садится в машину, бросив последний взгляд на вывеску, сияющую неоновыми цветами, которые даже близко не похожи на солнечный свет. Потому что в этом мире солнце для обреченных не светит.