Прости, гитара

— Он назвал меня другом! — вскрикивает Маринетт, заваливаясь в комнату и сразу же плюхаясь на кровать. — Другом! Мы точно поженимся! Глаза девушки ярко сияют, и если бы Лука умел рисовать — он бы обязательно потянулся к полотну, чтобы запечатлеть звезды, по какой-то счастливой (или не очень) случайности упавшие на землю. Но он не рисует, а поэтому лишь коротко проводит медиатором по струнам, вырывая тихий «бзынь» из расстроенной гитары. — Позовешь на свадьбу? — он улыбается, сдувая надоедливую челку с лица, пока девушка, активно кивая, переводит взгляд на окно. Париж утопает в приглушенном солнечном свете, так и не поймешь: то ли начало нового дня, то ли завершение старого. Да и неважно. Ничего не важно, когда Маринетт здесь. Лука влюблен. И с каждым новым днем растущие чувства прятать все сложнее. Они просачиваются сквозь его жесты, потерявшие былую уверенность, сквозь легкую улыбку — не радости ради, а грусти во благо, сквозь взгляд, не тоскливый, нет, ни в коем случае, скорее потерянный, как у человека, что любит и не знает, что делать со своей любовью. — Знаешь, у него такие глаза… — девушка замолкает, прикусывая губу, и Лука, предательски краснея, опускает голову, резко заинтересовавшись гитарой. Бессмысленно: Маринетт не смотрит на него, лишь на Париж за окном, опаленный огненным маревом. — Прозрачные. Иногда мне кажется, что я могу читать его мысли, заглянуть глубоко внутрь, разобраться во всем. — Так отсюда такая уверенность про свадьбу? — Лука сглатывает нервный смешок и откладывает в сторону гитару. Пальцы трясутся: то ли долгая практика сказалась, то ли сумбур в голове. Он сжимает кулаки и прячет их в карманах толстовки. От греха подальше. Маринетт хочется касаться. Хочется дотронуться до тяжелых волос, едва опадающих на плечи, до тонких запястий — легонько сожми и сломаешь, до розовых, потрескавшихся от постоянного волнения губ. Маринетт касаться нельзя, и от этого ни холодно, ни жарко. Все переживания, тяжелые мысли похоронены глубоко внутри, спрятаны под семью замками и света белого не видят. Лука обрубает их на корню, не дает сорняку зацвести, боится, что желание обладать превратится в нужду, а тогда… А о том, что будет тогда, лучше даже не думать. О дружбе придется забыть. Маринетт еще что-то рассказывает, то повышая голос, то переходя на шепот. Лука молчит и кивает. Не слушает, все понятно и так: глаза как свежая трава, покрытая росой, волосы — пашни пшеничные, а пальцы как у музыканта. Лука глубже закапывает руки в карманы. Маринетт уходит через час. После разговоров об Адриане они переходят к просмотру ее последних скетчей с набросками одежды, и это даже интересно — Лука позволяет себе расслабиться и с искренним восхищением рассматривает схематичное изображение фактуры ткани на белоснежных страницах блокнота. Маринетт и сама не знает, насколько она талантлива. На прощанье она хлопает его по плечу, и Лука еще долго упивается фантомным прикосновением и едва заметными нотками женского парфюма.

северный ветер расплетёт ленты-косы и замолкнут все звезды от такой чистоты

***

— Ну что? — Лука поднимает взгляд на вошедшую девушку, и та молча кивает. Куфен достает тетрадь, открывает на последней страничке и добавляет очередной плюсик. За месяц уже девятый. Воспаленное сознание так и хочет спросить: «Ну что, когда там свадьба?», но Маринетт едва ли не сливается со светло-зелеными стенами, и он предусмотрительно молчит. Да и что тут скажешь. — Ничего страшного, друзья — это тоже хорошо, — он решается прервать повисшую тишину, и Маринетт кривится, словно от удара. Ее губы дрожат, и Лука подавляет желание уничтожить любого, кто посмеет довести ее до такого состояния еще раз. Никаких прав. Никакого «собственничества». — Нет, — Маринетт лихорадочно трясет головой. — Нет, — повторяет она. Ее пальцы впиваются в покрывало и стискивают его до побелевших костяшек. Красивые черты лица искажаются болью, и она закапывается ладонями в волосы, немного тянет, пытается привести себя в порядок. Лука наблюдает этот обряд уже не первую неделю. — Прости, — тихо шепчет он. — Я… я не… — Все нормально, — девушка вымученно улыбается и кивает на гитару: — Сыграешь? Когда он мог ей отказать? — Сыграю, — соглашается Лука, протягивая руку за медиатором, но замирая. — Сыграю, — повторяет он еще раз и берется пальцами за струны. От непривычки немного больно, но от этого музыка приобретает какое-то новое, глубокое значение. Звуки срываются со струн, практически видимые зависают в воздухе, а потом невесомо опускаются на губы девушки, на ее локоны, на тонкие руки, вызывают мурашки и удивленный выдох. Лука играет, как любит — отдавая всего себя. Музыка вызывает легкий трепет в душе, будит что-то старое, покрывшееся пылью, но не ставшее ненужным. Он прикрывает глаза, лишь бы не видеть залившееся румянцем лицо девушки. Нельзя давать себе надежду. Мелодия обрывается резко, надрывной нотой, и какое-то время они сидят в тишине, думая каждый о своем. В этот раз они прощаются быстро, без лишних прикосновений, и Лука всю ночь ворочается в постели, думая: а не сказал ли он слишком много? Музыка всегда громче слов.

ноги гладит прибой шумят кипарисы листьями наши мысли, как дети, чистые, и молчалива любовь

***

В следующую их встречу Луке не приходится ничего спрашивать: лицо Маринетт говорит само за себя. Он молча стучит по кровати, и девушка аккуратно опускается на самый край, утыкается лицом в ладони и тихо всхлипывает. Звук режет по сердцу раскаленным стеклом, и Лука ежится. — Я думаю, — хрипло начинает Маринетт, внезапно обрываясь на полуслове. Минуту она молчит, лишь видно, как по бледным пальцам стекают прозрачные слезы. Собравшись, она трясет головой, размазывает ладонями соль по щекам и продолжает: — Думаю, я просто недостаточно хороша для него. — В смысле? — Лука удивленно поднимает брови. Неожиданно. — Ну… он же… модель, — Маринетт облокачивается на стену и обводит взглядом комнату. — Его отец — известный дизайнер, а я… я просто… Она замолкает. Глаза покраснели от лопнувших капилляров, а пальцы судорожно перебирают пуговицы на пиджаке. Лука тяжело вздыхает, пытаясь успокоиться. Пытаясь подавить пламя, рвущееся изнутри. Он готов ко всему: часами слушать об Адриане, о влюбленности Маринетт, готов даже стать свидетелем на их свадьбе, но не к такому. Такое нельзя просто так спускать. Он хватает дрожащие ладони девушки и тянет ее на себя, заставляя Маринетт неуклюже упасть в его объятья. Обхватив костлявые плечи, он прижимает Мари к груди и, не сдержавшись, касается темных волос. Осмелев, пропускает иссиня-черные пряди сквозь пальцы, улыбается, смотря, как солнечные лучи играют на милых хвостиках, и утыкается лицом в плечо. Шепчет сквозь стиснутые зубы: — Не смей. Маринетт молчит, дышит тяжело, вцепляется пальцами ему в футболку. Лука боится: оттолкнет ли? Убежит? Скажет, что такие друзья ей не нужны? Маринетт молчит, и он продолжает: — Не смей принижать себя. Он того не стоит, — слова выходят чуть громче необходимого, и Мари вздрагивает. — Никто того не стоит. Маринетт тащит его чуть ближе к себе, и футболка натягивается под требовательными руками девушки. Она прижимается и плачет, роняя слезы на его толстовку, на постель, заливая ими его душу, гася пылающий внутри огонь. Они сидят так долго. И все равно этого мало. Но девушка, повозившись, начинает отстраняться, и Лука отпускает. Он всегда отпускает. Лишь на секунду сжимает ее ладони и спрашивает: — Болит? Маринетт молчит, и Лука проклинает себя, что поддался сиюминутному порыву. Что захотел узнать: больно ли ей так же, как и ему? Чувствует ли она что-то похожее? Но держится ли? Маринетт, опуская взгляд, качает головой. — Нет, ничего не болит.

свет в глазах - малахит обнимают предплечье рисунки пока ты меня держишь за руки у меня ничего не болит

***

Маринетт приходит на следующий день. Громко. Она вваливается в комнату, буквально падает на кровать и раскидывает руки по сторонам, словно большая морская звезда. Лука усмехается, встает с кресла и садится на пол, облокачиваясь спиной на постель. — Смотрю, ты в хорошем настроении, — улыбается он, пытаясь подавить натяжной скрежет в душе. — Неужели свадьба? — Ага, — Маринетт ухмыляется. — Представляешь, он подошел и позвал меня на свидание. Девушка скатывается с кровати, садясь рядом, и Лука не может отделаться от мысли, что они близко. Слишком близко. Непозволительная роскошь. — На романтическое! — продолжает девушка, щелкая суставами пальцев. Будь это кто-либо другой, Лука попросил бы прекратить экзекуцию над его барабанными перепонками. — Ох, поздравляю, — выдыхает он, отводя взгляд в сторону. На гитару — вечную подружку и соратницу, согревающую его грустными вечерами. Такими, как этот. — Ага, — Маринетт осторожно кладет голову на его плечо. Делает это медленно, словно ждет, что он оттолкнет или отодвинется. Лука напоминает себе дышать. Вдох-выдох и опять вдох. — Я сказала, что не хочу портить нашу дружбу. — М-м-м, — глубокомысленно протягивает Лука, незаметно щипая себя за бок. Нет, вроде не спит. — А да… — Маринетт вздрагивает, отворачивается, копается в маленькой розовой сумочке и вылавливает оттуда два кусочка плотного картона. Лука удивленно смотрит на протянутые бумажки, едва различая строгие черные буквы на голубом фоне. — Как насчет… эм… кино? Тишина затягивается. Маринетт выжидающе смотрит на него, а потом, опомнившись, краснеет и начинает лепетать что-то бессвязное, но Лука, хмурясь, решительно перебивает ее: — Да, конечно. Попкорн и напитки с меня. Прости, гитара, не сегодня.

привет, - улыбаешься ты в своей серой футболке из нежнейшего хлопка нежнее только руки твои