После эпилога

Иногда мне ночами слышится тихий грохот. Через слой этажей доносится шёпот нот. Я себя умоляю уснуть, но лишь с каждым вдохом Просыпаюсь скорее. В мире, который мёртв. Не подняв шторы век, вижу старые силуэты, Слышу скрежет и скрип, отзывается сердце в такт. Я могу протянуть свои руки, сыграть на этом И остаться здесь призраком вечным, прервав антракт. Я могу здесь играть на таких неземных высотах, Опускаться в глубины, где звёзды лежат в пыли… Заполнять пятимерными звуками все пустоты И играть, пока ноги не смоет волной прилив. Море смоет границы, миры, и меня, и небо. На заплывших тетрадях размоются сосны нот, Целый лес расплывётся туманом, как будто не был Адом тех сумасшедших, диагноз кому — цейтнот. Этот тайный проход был когда-то открыт не теми. Может, ждал лишь меня, как невиданный резонанс. А они не играли, не слышали, были немы, А они не хотели… Мы не хотели… Нас Никого не спросили, какой мы хотели жизни. Просто дали почувствовать то, что живёт вовне. Это чувство, когда отдышался — и снова вниз, но Абсолютно не знаешь, поднимешься ли в войне: Передышишь ли бой, переждёшь ли в тылу засаду? Сможешь вытерпеть взгляды невидящих той войны? Если те, кто всегда повторяют тебе, что рядом, После каждого боя (победы!) опять бледны. И глаза их тебя умоляют быть пообычней. Это бой одиноких, война взаперти себя, У которой на каждую встречу — своё обличье, Чтобы встретить тебя, с любовью в себе дробя. Никого не спросили, какой мы хотели смерти. Я бы выбрал другую, Любую взамен, Твою. Если б смог доиграть (осилил бы хоть две трети?), Если б я не оставил тебя тогда на краю. А теперь всё затихло. Глухо. Проход запаян. Перекрыты пути, и симфония умерла. Но в ночной тишине, Когда Сильвия засыпает… Меня снова сминает тяжесть её крыла.