Между

— Хватит. — Что? — вскидывается Ханамия. — Все это, — Киеши неопределённо разводит руками. — С меня хватит. — Я тебя все ещё не понимаю, — Ханамия говорит равнодушно. — Я всего лишь попросил тебя уйти. Как обычно. Он встаёт с постели, совершенно голый, и делает шаг в сторону ванной. — Как обычно, — эхом отзывается Киеши и деревянно двигаясь, собирает с пола свою разбросанную в порыве страсти (настоящей ли?) одежду. — Да. Дверь за собой закрой, я в душ. — Хватит, — снова глухо повторяет Киеши. — Да что ты заладил «хватит, хватит»? — Ханамия останавливается в дверях комнаты, разворачивается резко и скрещивает руки на груди. Вкладывает в каждое своё движение максимум раздражения. Вкладывает в свою улыбку максимум презрения. — С меня всего этого хватит, — отвечает Киеши и улыбается. Тепло, солнечно и так счастливо. Ханамия не припомнит, видел ли раньше такую его улыбку. Наверное, именно так Киеши улыбается своим друзьям. Своим близким. Людям, которые тепло к нему относятся. Наверное, так улыбается человек, который что-то для себя решил, и теперь груз не принятого решения не отравляет каждый его день. Не отравляет его в каждую их встречу. Ханамия не понимает, почему Киеши так ему улыбается именно сейчас. — Ну, как-нибудь ещё заходи, — бросает он на пробу. — Нет, — Киеши натягивает белье и джинсы. На Ханамию не смотрит. Улыбаться не перестаёт. Ханамия не улыбается. Скалится. — В смысле? — получается почти шипение. Но он берет себя в руки и: — Ну, как хочешь. Киеши так уже говорил. Ещё в школе, когда Ханамия только крутился неподалеку и бросал острые замечания, подколки, издевки. Когда Ханамия был просто назойливой тенью. Киеши никогда не огрызался, никогда не ругался. Не прогонял. Улыбался — не так, конечно, как сегодня. Просил: — Давай сыграем? Говорил: — Ты лучше, чем хочешь казаться. Бросал: — Тебе не надо нарушать правила, чтобы выиграть, — так настойчиво, будто Ханамия сам этого не знал. Ханамии все это нравилось. Нет, не потому, что ему нужен был кто-то, кто бы не считал его последней тварью, а просто потому что. (Почему именно Ханамия так придумать и не смог. «Не пытался», — повторяет он себе мысленно). Когда Киеши бросил первое «хватит» Ханамия затащил его в угол и поцеловал. Потому что не хватит. Ханамия ещё даже и не начинал ничего. Ханамии Киеши нравился. Не в том смысле, в котором люди обычно нравятся друг другу. В том смысле, в котором люди нравятся Ханамии. Было интересно проверить пределы дозволенного. Испытать терпение на прочность. Проверить моральные устои на гибкость. Ханамия надеялся, что играть с Киеши получится долго. Киеши надежды оправдал уже в тот момент, когда согласился отсосать Ханамии в последней кабинке мужского туалета на последнем году старшей школы после последних экзаменов. Тогда много всего было последним, а минет был только первым. Неловким, неуклюжим. Ханамия после натянул штаны, потрепал Киеши по волосам и ушёл, бросив напоследок издевательское: «Спасибо». — Не хватит, — шипел Ханамия, пока тащил Киеши к себе домой. Впервые. На первом курсе универа. Тогда многое было впервые, а «хватит» Киеши, вроде бы, третье. Хватит смазанных поцелуев где-то в углах, хватит туалетных кабинок, где даже не развернуться нормально. Хватит Ханамии. Точно хватит. — Пока не хватит, — сказал Ханамия, толкая Киеши на кровать и седлая его бедра. Если бы Киеши заметил, как эта фраза действует на Ханамию, он бы пользовался ей почаще. Киеши не заметил. Или не хотел использовать такие приемы. В стиле Ханамии. Давить на болевую точку, пока она не отвалится. Или пока не развалился сам человек. Пока ему, Ханамии, не хватит. Киеши стерпел. И болезненные укусы, и царапины длинной во всю спину, и издевки и язвительные замечания в процессе. И «давай вали и дверь закрой» среди ночи. Киеши ничего не сказал тогда. Ничего не говорил несколько месяцев. Ничего не говорил действительно долго. Ханамия наслаждался. Помани и придёт — это же прекрасно. С Киеши получалось играть долго, очень долго. Ханамия действительно был рад. («Просто не надо искать новую жертву, удобно», — говорил он себе, когда в очередной раз — пятый за две недели — звал Киеши к себе). А теперь вот снова: — Правда, Макото, хватит, — Киеши прячет широкую грудь за пуговицами рубашки и не перестаёт улыбаться. Улыбается, улыбается, улыбается. Киеши впервые называет Ханамию по имени, и, кажется, этот поступок из разряда тех, которые совершают люди, когда уже нечего терять. Ханамия закипает. У него всегда кровь бурлит, когда Киеши рядом, а сейчас особенно. («Потому что он меня бесит», — всегда думает Ханамия, кусая губы до крови и стараясь не касаться себя на мыслях о Киеши). — Да чего тебе блин хватит? — Тебя. С меня тебя хватит. — Ты меня любишь. — Да, — Киеши соглашается так легко, как всегда. Уйти? Хорошо. Прийти? Хорошо. Поцеловать, отсосать, трахнуть до звёзд перед глазами — хорошо. Ханамия улыбается. Киеши признался ещё на последнем году школы. Киеши повторял это периодически, всегда с какими-то телячьими мерзкими нежностями. То по лицу погладит, то по волосам, то прижмётся губами к виску. Ханамия сыпал издевками, грозился ударить если ещё хоть раз. Ханамия ни разу не вырывался по-настоящему. («Просто лень, это моя расплата за хороший секс», — говорил он себе). — Люблю, — продолжает Киеши. — Но я с этим справлюсь, — говорит он так спокойно и уверенно, что Ханамия понимает — это правда. Киеши и правда справится. И он, Ханамия, конечно, справится без него. Киеши — сам, как человек, не тело, нежные руки и умелый теперь рот, — ему не нужен. Но какого все-таки черта? — Ну что ты начинаешь, — издевательски тянет Ханамия, — нормально же все было. — Не начинаю, заканчиваю, — Киеши уже полностью одет, стоит напротив совершенно голого Ханамии, и тому почему-то неуютно. Он на своей территории. Он в своей квартире. Напротив всего лишь Киеши. Ханамия чувствует себя жертвой перед хищником. Хотя Киеши все ещё просто светло улыбается. Даже не приближается. Ждёт, пока Ханамия уйдёт в душ, чтобы тоже уйти. Закрыть за собой дверь и больше не открыть? — Да что тебя не устраивает? — Ханамия ёжится. В комнате прохладно, пусть на улице разгар жаркого лета. Стены, это они холодные. Равнодушный взгляд Киеши тут совершенно ни причём. Да и улыбка его — тёплая и светлая — разве может обжигать холодом. — Шаг вперёд, три шага назад — это не то, что я хочу от отношений. — Кто сказал, что у нас отнош... — Никто, — перебивает Киеши. — Поэтому и нет смысла продолжать все, — он показывает рукой на смятую постель, — это. Ты зовёшь меня тогда, когда тебе удобно. Мне нельзя звонить тебе или писать. Я не могу тебе отказать, потому что боюсь, что тогда ты больше не позовёшь. Я чувствую себя жалко. — И что тебя не устраивает? — Я хочу… — Киеши замолкает, будто стараясь подобрать слова, — иначе. Быть с тобой, а не просто удобным тебе вариантом, в череде других вариантов. А вот так… с меня действительно хватит. Ханамия молчит и только скалится в ответ. Других вариантов не было уже очень давно. Никогда, если совсем уж честно («Просто лень искать ещё кого-то, пока и Киеши справляется», — говорил он себе). Киеши справлялся всегда. Ханамия не мог сказать, что недоволен этим. И вот теперь все? Правда? Ханамия лихорадочно думает, что ещё он не дал Киеши, чтобы удержать его подле себя. (Чтобы продолжить с ним играть, конечно). Ханамия не дал ему себя. Не в том смысле, в котором Ханамия обычно давал, а в том, в котором… Какой там смысл вкладывают в это люди в отношениях? («Только потому что с ним все ещё интересно играть. Уйду, как только надоест», — говорит себе Ханамия). — Не хватит, — говорит Ханамия, расцепляя руки, все это время скрещенные на груди. — Не хватит, с тебя не хватит, — практически шипит он, прищурившись наблюдая, как уверенная и светлая улыбка Киеши стекает с лица. Ханамия слышит, как бешено бьется сердце Киеши. (И что, что он стоит в нескольких шагах, его собственное просто не может биться так тяжело и быстро). — Хватит тогда, когда я скажу, — Ханамия делает два шага вперёд.