" Is This My Fate?" - he asked them

«И когда вас бросают в камеру, когда засовы с грохотом закрываются, только тогда вы понимаете, что все это правда. Прошлая жизнь улетучивается в мгновение ока. Впереди долгая холодная жизнь в аду, и вам ничего не остается, как только все время думать об этом». © The Shawshank Redemption

Решетка противно лязгнула за спиной крепкого, рослого парня, одетого в болотно-зеленый тюремный костюм. Надзиратель закрыл камеру электронным ключом-картой, чтобы во время отбоя заключенный не вздумал пойти прогуляться. В «Deadman Wonderland», может, и давалось больше свободы передвижения, чем в других тюрьмах, но не до такой степени. Тем более, это были первые партии. Надзиратели считали лучшим держать новоприбывших на коротком поводке. Хотя бы поначалу. Начальница охраны Макина самолично прошлась мимо камер, отмечая, что все заключенные на месте, в своем списке. После обхода восемьдесят процентов света было выключено. Только некоторые лампы в коридоре остались тускло гореть. Парень прошелся по камере и остановился у стены, в которой было окно под самым потолком. Заключенный вскинул голову, и электрический свет фонаря снаружи ударил в глаза, заставив почти болезненно жмуриться. - «Да, Сенджи Киёмаса… Ты влип по-крупному…» - он горько усмехнулся сам себе и посмотрел на две койки, располагавшиеся одна над другой. У него не было соседа. Во всяком случае, пока что. До следующей партии. Он сел на край нижней койки и, упершись локтями в колени, ссутулился. Ему до сих пор не верилось, что все это происходит с ним взаправду. Он же полицейский, черт возьми. Он ничего не сделал. Он не убивал их… Парень, словно от боли, зажмурился, вспомнив своих друзей. Они всегда казались ему недосягаемо идеальными, взрослыми. Ему казалось, что им все по плечу. Но их зверски убили. Почему такие люди, как они, должны были умереть? И почему его обвинили в этом?.. Сенджи чувствовал себя так, как если бы из него вытряхнули душу. Внутри будто зияла дыра, отчего по коже то и дело пробегал холод. В определенные моменты внутренности болезненно скручивало липким и противным чувством потери. Хотелось вывернуться наизнанку, хотелось рвать и метать, лишь бы только все это прекратилось. Лишь бы не тряслись руки, лишь бы позорно не увлажнялись стальные глаза. Он же мужчина, черт возьми! Он должен держать себя в руках. Но до чего это тяжело, когда ты остался один в целом мире. Он же полагался на него. Как он мог позволить убить себя? Почему он, Домон, такой всезнающий и умудренный опытом, умер? Почему больше не будет терпкого запаха табака и привычных издевок по поводу того, что Сенджи, в сущности, до сих пор ребенок. Почему все так получилось? За что такая боль на одного человека? И хотелось бы избавиться от этих мыслей. Хотелось бы понимать, что теперь едва ли в Токио найдется человек, который бы не потерял никого из близких. Хотелось смириться с тем, что утраченного уже не вернуть, и думать о том, что осталось, но что у него, черт возьми, осталось?! Чувство вины, сжиравшее изнутри, пустота и бесконечная боль, нещадно мучившая сердце. А еще ощущение крови товарищей на руках. Киёмаса повернул руки ладонями вверх, внимательно посмотрел на них. Ну да, точно, как он только мог забыть. У него же еще есть эта чертова способность контролировать собственную кровь. Он никогда не задумывался, откуда она взялась, что это вообще такое и каковы могут быть последствия. Сенджи был той породы людей, которые не обременяли себя подобными вопросами, а продолжали жить как ни в чем не бывало. К тому же, он всегда стремился к силе, желая приобрести ее как можно больше. Потому что ему нравились бои. Нравилось это ощущение азарта, когда есть шанс, что кто-то тебя превзойдет, нравился сам процесс битвы, нравилось, впрочем, и чувство триумфа после очередной победы. Но почему же он так дорого заплатил за свою силу? Почему пришлось потерять то, чем он дорожил больше всего? Голова обреченно рухнула на ладони. Сенджи закрыл глаза. Потер их, снова открыл. Нет, камера никуда не исчезла, запах сырости по-прежнему бил в нос, а из соседней камеры доносились всхлипы и бессвязные причитания. Это была первая ночь в тюрьме. Новичков привезли только этим утром. И Киёмаса, признаться, все еще не мог осознать своего положения заключенного. Они отняли у него свободу, заперли в клетке, будто он какая-нибудь крыса. Даже имя и то заменили номером 279. Они что, серьезно хотят его сломать, превратить в тот мусор, который бесцельно бродит по тюремному двору и вяло озирается по сторонам? Парень прыснул, встал на ноги и с размаху ударил по стене. Костяшки звонко хрустнули, штукатурка пошла мелкими трещинами. А он только слабо поморщился и отнял руку. Побелка тут же кое-где кусками попадала на пол. В пальцах разве что слабо заныло, но даже кожа не была содрана. Сенджи, будто вышедший из транса, отрезвленный физической болью, вдруг азартно улыбнулся. Черта с два он станет плясать под их дудку! Он не собирается загибаться здесь под гнетом своей вины и боли. Не собирается идти на поводу у своей судьбы. Ему хватит выдержки, чтобы справиться со своей скорбью. Если не хватит, то он просто станет еще сильнее. Ведь его товарищи пожертвовали своими жизнями, чтобы спасти его шкуру. Так как же он может теперь сдаться и отчаяться? Он вынесет все несправедливости. Он будет жить любой ценой, будет черпать силу даже из своей боли, обращая ее в ярость. Потому что он не собирается навсегда оставаться восемнадцатилетним сопляком. Потому что теперь ему не на кого положиться. «И мы, хрясь, еще посмотрим, кто здесь главный», - победно осклабился Киёмаса, глядя в полумрак перед собой.