Сто тридцать девять (веснушек на твоих щеках)

Темнота кишит и путается в чужих коротких каштановых волосах кудрявыми ужиками, разве что — не шипит. Темнота течет тихим запахом в нос, плетется в ресницы лентой, собирается в складках губ засахарившимся медом. И тает — но незаметно. Кит разгоняет ее просто — ладошкой — как черночайный пар приторным летним вечером, чтобы она не мешала ему считать. Сто тридцать. В каюте не горит даже и ночник — только сердце — пылает красным. В каюте не слышно даже и дыхания — только сердце — бескрайне трещит костром. В каюте беспорядок. Начиная с доспеха, разобранного, валяющегося по всему периметру, с бурых, притрушенных пылью капель засохшей крови на полу и кончая непрошенным ночным гостем, стоящим на коленях у постели. По щекам течет черным и густым, как патока, верблюжьим молоком темнота, поливает веснушки, капает прямо на подушку. Сто тридцать одна. Не то чтобы Киту не хотелось спать — совсем даже наоборот — веки свинцово тяжелеют, липнут друг к другу вишневым клеем, а мысли путаются хуже вьюнка в траве. Но только кому до этого есть дело? Он стоит на коленках у кровати, стараясь не касаться спящего на ней Лэнса ни руками, ни дыханием — только, правда, взглядом. Он считает веснушки на его щеках, сонные, рассыпаные золотым бисером, едва различимые во мраке каюты, в которой не горит даже и ночник, а только в окно глядит слепыми глазами космос. Он насчитал уже сто тридцать две. Находиться здесь, безусловно, рискованно, но что такое риск, когда Лэнс похож на лилию спящим? Что такое риск, когда вот так наблюдать за ним, пока он спит — единственный способ хотя бы немного унимать свои чувства, гудящие как торнадо, взрывающиеся гейзером каждый раз. Каждый раз, когда Лэнс тащит его куда-то за локоть, когда трещит о чем-то хуже пулеметной череды, когда наблюдает за ним с лукавым прищуром, когда он просто находится рядом. В какой-то момент это происходит. Кит даже и замечает-то не сразу — лишь случайно соскользнув угольным взглядом с веснушчатых впалых щек к глазам, он с ужасом понимает, что те, остекленевшие, смотрят на него в ответ. Сто тридцать три. — Оу, — выдыхает он напряженно, вжимается пальцами в край матраса, не мограет даже. Ощетинившись, выгнув спину, тишина отскакивает к углам, шипит упрямо и пялится кошкой на Кита, стоящего на коленках у кровати. Лэнс тоже пялится на него, не взволнованный и не удивленный, впрочем, ни на йоту. Темнота немного колеблется, как масло в стакане, но не выплескивается и даже не приближается к краю — только слегка волнуется и снова успокаивается, обнимая их лица. Сто тридцать четыре. У Кита глаза к темноте уже привычные — ему хорошо виден взгляд Лэнса. Лэнса, который молча, ничего не говоря и даже не выгибая брови дугами, почти бесшумно, позволяя тишине расползлись по полу снова, садится на кровати, держит спину ровно и даже не собирается возмущаться. — Я… — начинает было Кит, но даже не находит слов, чтобы продолжить, — я зашел… проверить, может ты… — он подрывается на ровные ноги, выскакивает, как клоун из коробочки, и топчется на месте, растерянный, пойманый на горячем, благодарный той самой беззвездной темноте, клубящейся нигде и повсюду, за то, что она слизала с его щек унизительный румянец. Лэнс, впрочем, даже не слушает. Он, пошатнувшись, встает, смотрит совиным взглядом, широко распахнув глаза, и на Кита даже не дышит. — Лэнс! — зовет тот. — Эй, Лэнс, ты в порядке? Сто тридцать пять. Лэнс шагает мягко, не широко, даже осторожно, но уверенно. Двери каюты перед ним открываются бесшумно; Кит шагает следом, наступая в его следы, как если бы они шли по снежным сугробам, и тоже проскальзывает наружу, пока двери еще не успели закрыться. Он буквально может уловить, как за его спиной тишина, пенясь цунами, топит, забирает каюту себе. И пускай. Здесь светло. На стенах слабая зеленоватая подсветка слегка туманит воздух, но глаза от света даже не режет. Лэнс проходит дальше по коридору так же небыстро и мягко, как будто до последнего не знает, делать ли следующий шаг. — Лэнс! Ты меня вообще слышишь? — Кит снова делает попытку и снова проваливается под лед простого и равнодушного молчания в ответ. Он быстро, в несколько шагов догоняет Лэнса, кладет руку ему на плечо, резко разворачивает к себе и смотрит в глаза. Те — смотрят сквозь него. Лэнс — послушно стоит до тех пор, пока чужая горячая рука лежит на его плече. Он обжигает ее своей холодностью, так что Киту приходится инстинктивно отпрянуть. — Да ты спишь, — выдыхает он изумленно и уже было снова тянется к острым плечам, чтобы встряхнуть, разбудить, обнять и вздрогнуть, но вовремя вспоминает: лунатиков не будят. Их просто медленно отводят обратно в кровать, бережно укладывают на пропитанную сном подушку и усыпляют шершавым поцелуем в лоб, приподняв челку. Кит готов к этой миссии. Тем временем Лэнс идет дальше. Он выглядит так, будто ним управляет кто-то другой, извне, все так, как в фильмах про порабощение разума. Жутко. Особенно когда Лэнс внезапно, поравнявшись с каютой Кита, не проходит дальше по коридору, а останавливается на несколько секунд и после заворачивает. Сто тридцать шесть. Двери впускают его легко — не заперто. Конечно, ведь Кит тоже здесь. Он, впрочем, быстро обгоняет медленного Лэнса с его поведением робота и плюхается на свою кровать, делая вид, что спит. Лэнс его махинаций конечно же не замечает. В любом случае, он подходит к кровати, совсем так же, как всего несколько минут назад делал Кит, становится на колени и… сует руку под подушку. «Нет!» — в отчаянии начиная догадываться, что происходит, думает Кит. — Нет! — говорит он вслух, но уже поздно: хватка у Лэнса крепкая, как у мертвеца, и с этим ничего не поделаешь. Клинок остается у него, пока Кит наблюдает за тем, что будет дальше. В его голове табунами носятся «нет» и «только не это», пускают пыль из-под копыт, трясут сознание, не позволяют ничему больше стать на их пути. Так же они, Кит, ставший тенью, настороженный, как гепард, осторожный и все еще растерянный, и Лэнс, уже куда менее похожий на лилию, хотя он все еще спит, возвращаются в каюту второго. Кит жмется вспотевшей спиной к стене, плетется виноградом, шумно дышит шелестом лапатых листьев. Лэнс стоит у окна, прижимая внезапно лезвие чуть выше запястья. Он смотрит космосу прямо в глаза своими невидящими. Кит, леденея дрожащим дыханием, высыпаясь мурашками как песком, таращится на Лэнса, которого вдруг так хорошо видно в темноте, будто он начинает светиться. Лэнс не шутит и совсем не пытается быть показушным. Он легко надавливает на острие и, не мешкая, немного проводит на себя, чтобы рассечь прежний порез. — Боже, боже, боже! — подскакивает, хватает Лэнса за руки и снова пытается отобрать клинок. — Пожалуйста! Внезапно Лэнс обмякает в его руках на удивление быстро и боромочет напоследок сухим осенним листопадом что-то похожее на «я просто хочу умереть». Сто тридцать семь. Вспыхнувший и не потухший в каюте белый офисный свет можно было назвать «утром», а можно было и не называть. Несмотря на то, что он бил лезвием по глазам, кололся сухой хвоей в мыслях, буцал ногами пыльносерые несчастные ошметки темноты под кровать, иллюминатор все еще оставался завешен плотным фетром бесконечной ночи, а значит — ее они еще не пережили. Кит, к темноте привычный, жмурится крепко, до светло-голубой блестящей пыли в глазах, и не решается снова открыть их еще какое-то время, пока Лэнс не визжит сквозняком между домами ему в лицо: — Кит?! Все верно, именно такой реакции Кит ожидал еще ночью. Все верно, теперь все на местах. — Какого черта, какого черта. Какого черта! — он толкается, как кот, ногами, упираясь руками в чужие плечи, и часто-часто моргает, потому что ему кажется, что ему кажется. Кит Когане, самый замкнутый, угрюмый, молчаливый и уж точно не-делающий-ничего-подобного человек во всей вселенной, не может оказаться в его, Лэнса МакКлэйна, постели. Не тогда, когда он, Лэнс МакКлэйн, экстравертный, гиперактивный, болтливый и уж точно мечтающий-о-чем-то-подобном человек. Киту чудом удается остаться на месте и словить его ивовые запястья уверенными пальцами: — Лэнс, успокойся. Это всего лишь я. — Это ты! Ты в моей постели! — он визжит на полтона тише, гнет брови и сжимает кулаки, впрочем, бессильные, пока чужие пальцы оплелись браслетами вокруг запястий. Совсем рядом со свежей бинтовой повязкой с цветущей на ней бурой кровью. — И у меня порезаны вены! Кит! Сто тридцать восемь. Кит смотрит на него молча, возможно, улыбаясь, если считать улыбкой несмело приподнятые уголки как обычно плотно сомкнутых губ. Он замечает у Лэнса на лице новую веснушку, она закатилась за переносицу и пряталась у самого уголка глаза. — Ты хотел умереть этой ночью, — серьезно говорит он, наконец отпуская чужие руки. — О, — первые пару секунд тот остается в замешательстве, наверное, тщетно пытаясь вспомнить, что именно происходило ночью. Но позже он решает не думать об этом. — Не волнуйся насчет этого, — легко отвечает Лэнс, осторожно касается пятна крови на бинте, но даже не чувствует боли. Он пытается пожать плечами, грустно и немного виновато улыбаясь, как голубой подснежник, глядя Киту прямо в глаза, все еще лежа напротив него, — я и до сих пор хочу. Киту страшно, и в груди что-то мерзнет яблочным цветом среди внезапных холодов в конце апреля, горло туго перетягивается веревкой — канатом — а между ними — проваливается пропасть. — Как? — выкашливает он, а с губ сыпется седая пыль, а во лбу кровь шумит турбиной. — Очень просто. Меня здесь ничего не держит, — у Лэнса голос серебристый, с переливами, звенит капелью по порогу. Лэнс переворачивается на спину и смотрит в потолок, как если бы там было настоящее небо. Его здесь совсем ничего не держит. Как если бы он был ящерицей, которую словили за хвост. — А знаешь, у тебя сто тридцать девять веснушек, — внезапно говорит Кит. Тихо, звоном музыкального треугольника в громадном оркестре их напряженной тишины, умостившейся между ними на кровати, распустившей волосы до самого пола, расправившей крылья в воздухе. — Что-что? — Лэнс поворачивает к нему голову и хмурится, смешно и неумело, так, будто он никогда раньше такого не делал. Оно и не удивительно: это же Лэнс. — Сто тридцать девять. Я считал всю ночь, — честно отвечает набравшим силу голосом. — Кит… — Лэнс сипит ломающимся голосом, похожим на росу, напоенную утренним солнцем. — Мне кажется, что ты не понимаешь что говоришь. Я же… я надоедливый… — Ты всегда рядом. — Я приставучий. — Ты беспокоишься. — Я громкий. — Ты эмоциональный. — Я глупо шучу. Кит мешкает какое-то время, недовольно хмурит брови, но в конце просто расслабляется: — Ты глупо шутишь. — Я не… погоди, что ты сказал? — Лэнс садится на кровати и окатывает Кита своим взглядом как водой. Тот, в свою очередь, от этого взгляда расцветает, как пион в быстрой съемке, улыбаясь теперь в полный рот, не стесняясь абсолютно ни себя, ни своих чувств, ни любого другого обстоятельства в целой вселенной. — Что я люблю тебя. — Что ты что? — Что слышал, — гремит грубое в ответ и взгляд сычом и хмурые брови. Потому что вне зависимости от всего, Кит — это Кит. Лэнсу не так просто отказаться от своих слов насчет того, что его здесь ничто больше не держит, потому что он верил в это каждой клеточкой своей надоедливой, приставучей, громкой сущности все последнее время. Он, несмотря на это, легко посылает все свои прежние убеждения нахер. — Ты же знаешь, что ты не сможешь избавиться от меня? — он дает Киту последний шанс сдаться, встать и уйти, разочарованно махнув рукой, наконец-то поняв, во что только что чуть не влип, в тайне волнуясь, чтобы тот им не воспользовался. Лэнс снова ложится на спину и ждет. В любом случае, ничего подобного не происходит, потому что, предугадывая какую-нибудь очередную глупость, Кит ложится сверху и просто, без слов, как он и привык, целует. Лэнс надеется, что это не попытка избавиться от него прямо сейчас, потому что он готов умереть только от того, насколько горячо Кит это делает. Не умело, впрочем, ни капли, потому что, скорее всего, если у Когане и был опыт, то он был скудным до невозможности. Он мажет губами о губы, беспорядочно и бессистемно, как зимнее солнце, немного кусается чертополохом в высокой траве, возможно, пытается приоткрыть рот, когда Лэнс берет на себя инициативу, но совсем не знает, что делать с этим дальше, как первый снег, который старательно засыпает еще теплую осеннюю землю.